Наконец заговорил четвертый: "Вы знаете, что дома мне совсем нечем развлекаться; меня никогда не водили на спектакль; мой опекун слишком скуп; Богу нет дела до меня и моей тоски; и у меня нет красивой няни, чтобы нежиться с ней. Мне часто казалось, что мое счастье в том, чтобы идти куда глаза глядят, сам не зная куда, не доставляя никому хлопот, и каждый раз попадать в незнакомую страну. Мне еще никогда не было хорошо, где бы я ни оказывался, и я все время думаю, что мне было бы лучше в каком-то другом месте, не там, где я сейчас. Вот послушайте! на недавней ярмарке в соседней деревне я увидел троих людей, которые живут той самой жизнью, какой хотел бы жить и я. Вы их даже не заметили, потому что вы другие. Они были высокие, темнокожие и очень гордые, несмотря на свои лохмотья, и, судя по их виду, они привыкли быть сами по себе. Их большие темные глаза сразу же воспламенялись, когда они начинали играть музыку; музыку столь восхитительную, что она вызывала желание то пуститься в пляс, то заплакать, а порою сделать и то и другое разом, и казалось, что, если будешь слушать ее слишком долго, тебя охватит безумие. Один из них, водя смычком по струнам скрипки, словно хотел поведать свою печаль, а другой, заставляя молоточек прыгать по струнам цимбалов, подвешенных на ремне у него на шее, словно бы подшучивал над жалобами своего приятеля, тогда как третий время от времени резко встряхивал бубнами. Им настолько это нравилось, что они продолжали играть свою дикарскую музыку даже после того, как толпа вокруг них рассеялась. Наконец они собрали брошенную им мелочь, взвалили свои инструменты на спину и отправились в путь. Мне захотелось узнать, где они живут, и я долго шел за ними, до самого леса, и только тогда наконец догадался, что у них нет крыши над головой.
- Будем разбивать шатер? - спросил один.
- Это еще зачем? - отозвался другой. - Сегодня прекрасная ночь.
Третий говорил, считая выручку:
- Эти люди не чувствуют музыки, а их жены танцуют, как медведи. Слава богу, и месяца не пройдет, как мы будем в Австрии: тамошний народ гораздо веселее.
- Может быть, лучше нам отправиться в Испанию, потому что осень уже на носу; а там мы укроемся от дождей и будем промывать только наши глотки, - сказал один из двух других.
Как видите, я все запомнил. Потом каждый из них выпил по стаканчику спиртного, и они улеглись спать, повернувшись лицом к звездному небу. Меня обуревало желание попросить их взять меня с собой и научить играть на своих инструментах, но я не осмелился этого сделать, скорее всего, по той причине, что всегда трудно решиться на что-то, и еще я боялся, что меня поймают и вернут обратно".
Скучающий вид остальных троих детей заставил меня подумать, что этот малыш уже был непонят. Я пристально посмотрел на него; его взгляд и его лицо были отмечены какой-то преждевременной роковой печатью, которая обычно не пробуждает в людях симпатии, но, не знаю почему, я вдруг испытал это чувство, вплоть до того, что на мгновение вообразил довольно странную вещь - а именно: встречу с братом, о чьем существовании до сих пор не подозревал.
Солнце закатилось. Ночь торжественно вступила в свои права. Дети расстались, и каждый, не ведая о том, отправился волею случая и обстоятельств вершить свою судьбу, повергать в возмущение своих ближних и прокладывать дорогу к славе или к бесчестию.
XXXII. Тирс
Ференцу Листу
Что такое тирс? В духовном и поэтическом смысле - священный символ в руки жреца, прославляющего божество, служителем и провозвестником воли которого он является. Но в реальности это всего лишь палка, обычная палка, увитая хмелем и виноградом, крепкая, сухая и прямая. Вокруг нее, причудливо изгибаясь, резвятся и танцуют стебли и цветы, одни - змеящиеся и взбегающие ввысь, другие - склоненные, подобно колоколам или опрокинутым чашам. И словно бы какое-то необыкновенное сияние разливается от этого сплетения линий и красок, нежных и переливчатых. Не кажется ли, что эти изогнутая линия и спираль ухаживают за прямой и танцуют вокруг нее в немом восхищении? Не кажется ли, что эти тонкие венчики, эти поросли, опьяняющие своими красками и ароматами, исполняют мистическое фанданго вокруг ритуального посоха? И кто тот неосторожный смертный, который отважится судить, цветы ли и виноградные ветви созданы были ради жезла, или же сам он - лишь основа, позволяющая увидеть красоту виноградных ветвей и цветов? Тирс - это воплощение вашей удивительной двойственности, о могущественный и чтимый властитель, возлюбленный вакхант Красоты таинственной и страстной. Еще ни одна нимфа, приведенная в экстаз непобедимой силою Вакха, не потрясала тирсом над головами своих исступленных подруг с таким восторгом и самозабвеньем, с каким вы простираете свой гений над сердцами своих собратьев.
Жезл - это ваша воля, прямая, стойкая и нерушимая; цветы - это полет вашей фантазии, вьющейся вокруг нее; это присутствие женского начала, исполняющего вокруг мужского свои восхитительные пируэты. Прямая линия и арабеск, четкость и выразительность, твердость воли и гибкость речи, единство цели и многообразие средств, мощный и неповторимый сплав, что заключает в себе гений, - какой исследователь с ненавистною отвагой посмеет разделить и разлучить вас?
Дорогой Лист, сквозь туманы, реки и города, где рояли поют вам славу, а типографские станки печатают вашу мудрость, где бы вы ни находились - среди красот Вечного города или в туманном краю грез, что находит отраду у Гамбринуса, сочиняете ли песнь наслаждения или тяжкой скорби, или поверяете бумаге свои неясные раздумья, - певец вечной Радости и Тоски, философ, поэт, музыкант, приветствую вас в бессмертии!
XXXIII. Опьяняйтесь!
Всегда нужно быть пьяным. В этом все: это единственная задача. Чтобы не ощущать ужасный груз Времени, который давит нам на плечи и пригибает нас к земле, нужно опьяняться беспрестанно.
Чем? Вином, поэзией или истиной - чем угодно. Но опьяняйтесь!
И если порою, на ступеньках дворца, на траве у обочины, в мрачном одиночестве своей комнаты, вы почувствуете, пробудившись, что опьянение уже ослабло или исчезло, то спросите у ветра, у волны, у звезды, у птицы, у часов, у всего, что бежит, у всего, что стонет, у всего, что катится, у всего, что поет, у всего, что говорит, - спросите, который час; и ветер, и волна, и звезда, и птица, и часы ответят вам: "Время опьяняться! Для того чтобы не быть страждущим рабом Времени, опьяняйтесь; опьяняйтесь непрестанно! Вином, поэзией или истиной - чем угодно!"
XXXIV. Уже!.
Вот уже сотню раз солнце, сияющее или затуманенное, всходило над необъятной морской бездной, границы которой были едва различимы; и сотню раз оно погружалось, светлое или омраченное, в свою огромную вечернюю купальню. Уже много дней мы смотрели на противолежащий край небосвода и пытались разгадать небесный алфавит тамошних обитателей. И каждый из пассажиров стонал или бормотал ругательства. Можно было подумать, что близость вожделенного берега лишь обостряет их страдания. "Когда же, - говорили они, - мы наконец заснем без этой ужасной морской качки, без шума ветра, который стонет еще громче нас? Когда мы сможем съесть хоть кусочек мяса, который не будет таким же соленым, как эта ужасная стихия, которой мы отданы во власть?
Когда мы будем переваривать обед, сидя в кресле в полной неподвижности?"
Были здесь и те, кто думал о своем домашнем очаге, кто сожалел о своих унылых и неверных женах и писклявых отпрысках. Но всеми до такой степени овладели помыслы о неведомой земле, что они, казалось, готовы были даже есть траву, с еще большим пылом, чем иные животные.
Наконец возвестили о том, что виден берег; и, приближаясь, мы увидели, что это была чудесная, сияющая земля. Словно бы музыка самой жизни звучала на фоне смутного шороха волн, и к берегу, утопающему в зелени, со всех сторон стекались восхитительные ароматы цветов и фруктов.
И тотчас же каждый возрадовался, каждый прогнал свои мрачные мысли. Все стычки были позабыты, все оскорбления взаимно прощены; все назначенные дуэли отменились, и все обиды рассеялись как дым.
Лишь я один был печален. Подобно жрецу, у которого отнимали его бога, я не мог, без раздирающей душу горечи, расстаться с этим морем, столь чудовищно соблазнительным, морем, столь бесконечно разнообразным в своей ужасающей простоте, морем, которое, казалось, заключало в себе и позволяло увидеть в своей игре, в своих переливах, в своих красках и улыбках чувства, муки и страсти всех душ, которые когда-либо жили, живут сейчас и будут жить впредь.
И, прощаясь с этой несравненной красотой, я почувствовал, что мне нанесен смертельный удар; вот почему, когда каждый из моих попутчиков восклицал: "Наконец-то!", - я смог произнести только: "Уже!.."
А ведь передо мной была земля, земля со своими песнями, страстями, роскошью и развлечениями; земля богатая и плодородная, полная невероятных возможностей, которая овевала нас таинственными ароматами роз и мускуса и услаждала наш слух нежным шепотом музыки жизни.
XXXV. Окна
Тот, кто смотрит с улицы в открытое окно, увидит гораздо меньше, чем тот, кто смотрит в окно закрытое. Нет зрелища более глубокого, более таинственного, более благоприятствующего фантазии, более сумрачного и более завораживающего, чем окно, освещенное изнутри свечою. То, что можно увидеть при солнечном свете, всегда менее интересно, чем то, что происходит по другую сторону оконного стекла. Там, в темной или освещенной глубине, живет жизнь, мечтает жизнь, страдает жизнь.
Там, под самыми гребнями крыш, я часто вижу в окне женщину средних лет, уже в морщинах, бедно одетую, все время склоненную над чем-то и никогда не выходящую из дома. По ее лицу, по ее одежде, по ее движениям, по каким-то мелочам я воссоздал историю этой женщины, точнее, легенду, и когда я порою рассказываю ее сам себе, на глазах у меня выступают слезы.
Если бы в том окне я увидел бедного старика, то с такой же легкостью смог бы рассказать его историю.
И я ложусь спать, гордый мыслью о том, что жил и страдал в других.
Возможно, вы спросите меня: "А уверен ли ты, что твоя легенда правдива?" Но что мне за дело до того, какой может оказаться действительность вне меня, если она помогла мне жить и чувствовать, что я существую и кто я есть?
XXXVI. Желание изобразить
Несчастлив, быть может, человек, но счастлив художник, одержимый своим замыслом.
Я страстно хочу изобразить ту, которая являлась мне так редко и уходила так быстро, словно прекрасное и незабываемое зрелище, промелькнувшее на мгновение перед глазами путника, уносимого в ночь. Уже столько времени прошло с тех пор, как она исчезла!
Она прекрасна, и более чем прекрасна: она изумительна. Черный цвет - ее цвет; все, что внушено ею, отражает глубину и сумрак ночи. Ее глаза - две темные пещеры, откуда исходит смутное мерцание тайны, и взгляд ее сверкает, как молния; это внезапная вспышка света, пронзающая темноту.
Я мог бы сравнить ее с черным солнцем, если можно представить себе черное светило, изливающее свет и счастье. Но она скорее вызывает мысль о луне, которая, вне всякого сомнения, одарила ее своей роковою властью; не о бледной идиллической луне, что похожа на холодную новобрачную, но луне зловещей и дурманящей, что смотрит из глубины грозовой ночи сквозь рваные клочья бегущих облаков; не о тихой и кроткой луне, которая озаряет сон праведников, но луне, свергнутой с небес, побежденной и вновь восставшей, к которой фессалийские колдуньи возносят свои заклинания, танцуя на сгибающейся от ужаса траве.
На ее невысоком лбу читается непреклонная воля и стремление поработить. Но на этом беспокойном лице, там, где трепетные ноздри вдыхают аромат неведомого и невозможного, смеется ее рот, красно-белый и столь упоительный, что заставляет подумать о чудесном роскошном цветке, распустившемся на вулканической почве.
Есть женщины, которые вызывают желание покорить их и наслаждаться ими; но что до нее, я лишь хотел бы медленно умирать под ее взглядом.
XXXVII. Благодеяния Луны
Луна, само Непостоянство, заглянула в окно, когда ты спала в своей колыбели, и сказала себе: "Это дитя мне нравится".
И она мягко сошла вниз по ступеням облаков и неслышно прошла сквозь стекла. Затем она склонилась над тобой с гибкой нежностью матери и запечатлела свои краски на твоем лице. Глаза твои с тех пор остались зелеными, а щеки - необычайно бледными. От того, что ты взглянула на свою ночную гостью, твои зрачки сейчас так странно расширены; и она так нежно сжала тебе горло, что ты навсегда сохранила желание плакать.
Между тем Луна, продолжая расточать свою щедрость, заполнила всю комнату фосфорецирующим сиянием, словно дивною отравой; и весь этот живой свет думал и говорил: "Ты навеки останешься под властью моего поцелуя. Ты будешь прекрасной, подобно мне. Ты полюбишь то, что я люблю и что любит меня: воду, облака, тишину и ночь; море, необъятное и зеленое; воду, что не имеет формы, но принимает любую из форм; страну, которую ты никогда не увидишь; возлюбленного, которого ты не узнаешь; чудовищные цветы; ароматы, что заставляют бредить; кошек, млеющих на рояле и стонущих, как женщины, хрипло и нежно.
И тебя будут любить мои возлюбленные, тебе будут поклоняться мои поклонники. Ты станешь владычицей людей с зелеными глазами, которым я так же, как и тебе, сжала горло своими ночными ласками; тех, кто любит море, необъятное, непостоянное и зеленое; воду, что не имеет формы, но принимает любую из форм; страну, которую они никогда не увидят; женщину, которую они не узнают; зловещие цветы, похожие на кадила тайных обрядов; ароматы, ослабляющие волю; и диких и сладострастных животных, что стали воплощением своего безумия".
Вот почему, прóклятое, дорогое избалованное дитя, я застываю теперь у твоих ног и ищу во всем твоем существе отблеск ужасного божества, вещей крестной матери, пагубной кормилицы всех лунатиков.
XXXVIII. Которая из двух настоящая?
Я был знаком с одной женщиной по имени Бенедикта, которая казалась воплощением идеала, чьи глаза пробуждали стремление к величию, красоте, славе и всему тому, что заставляет верить в бессмертие.
Но это чудесное создание было слишком прекрасным, чтобы жить долго; и вот она умерла, всего лишь несколько дней спустя после того, как я познакомился с ней, и я сам предал ее земле, в день, когда весна размахивала своим душистым кадилом даже над кладбищами. Я предал ее земле, в плотно закрытом гробу из благовонного дерева, неподвластного тлению, подобно индийским ларцам.
И вот, когда глаза мои все еще были устремлены на то место, где я зарыл свое сокровище, я внезапно увидел маленькую женщину, которая была необычайно похожа на усопшую; топча ногами свежую могильную землю с истерической, непонятной жестокостью, она говорила, хохоча во все горло: "Это я - истинная Бенедикта! Я, известная мерзавка! И в наказание за твое безумие и за твою слепоту ты будешь любить меня такой, какая я есть!"
Но я в гневе отвечал: "Нет! нет! нет!" И чтобы еще усилить свое отрицание, я с такой неистовостью ударил ногой в землю, что она по колено ушла в только что насыпанный могильный холм, и, подобно волку, пойманному в капкан, я так и остался прикованным, быть может, навсегда, к гробнице Идеала.
XXXIX. Породистая лошадь
Она крайне дурна собой. И тем не менее она восхитительна!
Время и Любовь прошлись по ней своими когтями, оставив ей жестокие отметины, напоминающие о том, что каждая минута и каждый поцелуй уносят частицу молодости и свежести.
Она и впрямь дурна собой; она похожа на муравья, на паука, даже на скелет, если хотите; но при этом она - хмельной напиток, она - владычица, она - волшебство! одним словом, она великолепна!
Время не смогло разрушить ни чудесной гармонии ее походки, ни непревзойденного изящества ее стана. Любовь не повредила детской свежести ее дыхания; и Время не вырвало ни единой пряди из роскошной гривы ее волос, откуда разливается в знойных ароматах вся неистовая жизненная сила французского Юга: Нима, Экса, Арля, Авиньона, Нарбонны, Тулузы - городов, благословенных солнцем, любящих и прекрасных!
Время и Любовь напрасно впивались в нее своими острыми зубами; они ничуть не уменьшили смутного, но неизменного очарования ее отроческой груди.
Потрепанная, но все же неутомимая и всегда готовая к новым подвигам, она заставляет вспомнить тех чистокровных лошадей, которых глаз истинного любителя тут же распознает, даже если они впряжены в наемную карету или в тяжелую повозку.
И к тому же она такая нежная и пылкая! Она любит так, как любят осенью; приближение зимы словно разжигает в ее сердце новое пламя, и ее покорная нежность никогда не бывает докучной.
XL. Зеркало
Входит уродливый человек и смотрит на себя в зеркало.
- Зачем вы смотритесь в зеркало, если то, что вы там видите, явно не доставляет вам удовольствия?
Уродец отвечает мне:
- Милостивый государь, согласно бессмертным принципам восемьдесят девятого года, все люди равны в своих правах; следовательно, я имею право смотреться в зеркало, а что до удовольствия или неудовольствия, это уж пусть останется на моей совести.
С позиции здравого смысла я был, без сомнения, прав; но, с точки зрения закона, и он не был так уж неправ.
XLI. Гавань
Гавань - спасительное прибежище для душ, уставших от схваток с жизнью. Необъятный простор неба, подвижные контуры облаков, переменчивые краски моря, вспышки сигнальных огней на маяках словно в единой необыкновенно ясной призме образуют зрелище, которое радует взгляд и никогда не утомляет. Стройные очертания кораблей с полной оснасткой, чуть покачивающихся на морской зыби, пробуждают в душе стремление к ритму и красоте. И еще, помимо всего этого, существует особый вид таинственного и утонченного наслаждения для того, у кого не осталось больше ни любопытства, ни честолюбия, - лежа на террасе или облокотившись на каменную ограду набережной, наблюдать за суетою тех, кто отплывает или возвращается, кто еще сохранил в себе силу стремиться к чему-то, страсть к путешествиям или обогащению.