"П л е й б о й". Так все-таки вы можете долго жить и работать без секса?
Уильямс. Без секса я жить не хочу. Мне нужно, чтобы меня ощущали, трогали, обнимали. Мне нужен человеческий контакт. Контакт сексуальный. Но в мои годы начинаешь бояться импотенции. Прежней силы уже нет, но вся проблема в том, чтобы найти партнера, который бы не требовал постоянной готовности, а ждал бы, когда настанет момент. По-настоящему одаренный сексуальный партнер, если захочет, может привести вас к полной потенции. Иной же может лишить ее вообще. Но, знаете, многие только дразнят. Годы волнуют меня только в одном отношении: в мои лета уже не знаешь точно, одержали над тобой легкую победу или действительно было чувство. Но я точно знаю, что чувственным буду всегда - даже на смертном одре. И если доктор окажется молод и красив, - я заключу его в свои объятия.
"П л е й б о й". Правда ли, что до 1970 года вы открыто не говорили о своем гомосексуализме?
Уильямс. Правда. В одной из своих телепередач Дэвид Фрост спросил меня в лоб - гомик ли я. Я очень смутился и ответил уклончиво. Тогда он милостиво сделал паузу, после которой я сказал: "У вас бы это получилось". Аудитория зааплодировала. Потом Рекс Рид затронул эту тему в "Эсквайре". Но больше всего меня огорчил "Атлантик". Его репортер приехал к Ки-Уэст как гость, его оставили пожить, а потом он стал распускать сплетни о личной жизни человека, только выздоравливавшего после долгой депрессии, - о моей жизни. Его статья обо мне была злобной клеветой, не имевшей ничего общего с реальностью. После этого в Ки-Уэст меня предали социальному остракизму. Люди, проезжавшие мимо моего дома, кричали: "Педераст!"
Но сейчас мне уже на все наплевать - и это придает мне чувство свободы. И пускай у меня аморальная репутация, я-то знаю, что я самый настоящий чертов пуританин. И из Ки-Уэст не уеду никогда. Там мне помогали прекрасные люди - и очень многие черные… Когда две расы объединятся, возникнет самая прекрасная в физическом и духовном отношении раса в мире, но до этого еще минимум лет 150. Ки-Уэст до сих пор - мое самое любимое место из трех местожительств. Там я и хочу умереть.
"Плейбой". Вы боитесь смерти?
Уильямс. А кто не боится? Я умирал столько раз, но все-таки не умер, потому что по-настоящему не хотел. Думаю, не умру, пока счастлив. По-моему, я могу отсрочить смерть, хотя на эту тему особенно не думал. Я уже привык к этим тревожным сердечным приступам, они у меня почти всю жизнь, и сколько на нервной почве - даже не знаю. Конечно, если человек с плохим сердцем слишком волнуется, вероятность приступа велика, поэтому таких ситуаций надо избегать. Я всегда страдал от клаустрофобии и боялся задохнуться, поэтому путешествую первым классом. Долгое время не мог ходить по улице, если поблизости не видел какого-нибудь бара, не потому, что хотел пить, а потому, что при виде бара чувствовал себя в безопасности.
Думаю, в большинстве моих произведений есть мотивы смерти. Иногда мысль о смерти поглощает меня целиком - вот так же бываешь поглощен чувственностью, ну и еще многим другим. И все же я бы не сказал, что тема смерти - основная моя тема. Одиночество - да. Правда, со смертью друзей смириться трудно. К сожалению, большинство близких друзей уже не вернуть. Кое-кто еще остался, но уже мало. И знаете, многих из них я потерял лишь за последние несколько лет - Фрэнк, Дайяна Бэрримор, Карсон Маккалерс. Ведь казалось, что мы всегда вместе, правда?
"Плейбой". Есть ли у вас сознательное стремление к бессмертию, как у некоторых других писателей?
Уильямс. О Господи! Вот уж никогда об этом не думал! Не хочу только, чтобы меня напрочь забыли, пока жив. Этого я действительно не хочу и потому, мальчик, упорно работаю.
"П л е й б о й". Упадок в вашем творчестве начался со смертью Фрэнка?
Уильямс. Это не было началом, нет. Мой профессиональный упадок начался после "Ночи игуаны": с 1961 года ни одной хорошей рецензии. Было бы, наверное, интереснее, если б я сказал, что чья-то смерть сильно на меня повлияла, но нет. Кроме смерти Фрэнка на нервы действовали, их расшатывая, и постоянные неудачи в театре. Все полетело кувырком - личная жизнь, писательская, и в конце концов сознание помутилось. Но все же я пришел в себя, мне думается, частично пришел. Признаться, истерики и сейчас случаются, но не так часто. По-моему, сейчас я в ясном уме. Боли прошли, только по утрам иногда тошнит.
"П л е й б о й". О плохих рецензиях. Вы и вправду расстраиваетесь, когда вас критикуют?
Уильямс. Рецензия может сломать, а поток плохих рецензий меня просто деморализовал. Вещи-то ведь были ничего - "Балаганная трагедия", "Царствие земное", "В баре отеля "Токио"", "Семь падений Миртл", "Молочные реки здесь больше не текут". О последней Хермиона Бэддели так отозвалась! Может, пьеса и не очень понравилась, но видел я и хуже - и они нравились. Уолтер Керр расправился с "Гнэдигес Фройлайн" одной строчкой. Он написал: "Мистер Уильямс не должен писать черных комедий". А я о них и не слыхал, хотя занимаюсь драматургией всю жизнь.
В это время почти перестал видеться с друзьями, и все забыли, что я существую. Представляете - жил как призрак, только работой. За четыре года лишь трижды занимался любовью - здоровью это, конечно, не на пользу. Но когда постоянно глотаешь таблетки - а я не принимал их только во время работы, - тебе все до лампочки. Знаете, с помощью наркотиков о депрессии легко забываешь. По-моему, большинство тех, кто принимает наркотики, - это люди, испытывающие депрессию.
"П л е й б о й". Так что же все-таки окончательно привело вас к расстройству? Может быть, последняя капля - разгром критикой пьесы "В баре отеля "Токио""?
Уильямс. Да. "Тайм" - а он обычно хорошо ко мне относился - написал, что пьеса скорее представляет материал для уголовной хроники, чем для рецензии. Меня это не рассмешило. Нарушаешь принятые правила - вот и получай. "Лайф" посчитал, что я кончился - этот некролог перепечатала и "Нью-Йорк тайме". Я уехал в Японию с Энн Мичем - она играла в этой пьесе, - но от себя не убежишь. Стал по вечерам глотать успокоительное, а по утрам опрокидывал стаканчик, - чтобы писать. В конце концов вернулся в Ки-Уэст, и однажды утром, когда стоял у плиты и варил кофе, закружилась голова - вот что бывает, когда пьешь и глотаешь таблетки. Кипящий кофе снять с плиты удалось, но я тут же упал и обжег себе плечи. Больше ничего не помню - только изолятор психушки, еще, правда, кабинет врача и как он перевязывал мне плечо.
Запихнуть меня в психушку - все равно что пытаться легально убить. Правда, больше я уже никогда не "ломался" - боялся, что снова туда попаду. Врач там был просто монстр - он вообще ненавидел меня и отказался осматривать. Сама мысль не заниматься пациентом, у которого мозговые конвульсии и коронарная недостаточность, преступна. В итоге я вышел оттуда под надзор трех невропатологов, высокая квалификация которых оказалась сильно преувеличенной. Потерял тридцать фунтов - жизнь тогда во мне еле теплилась. Так и пришел конец моему давнему желанию умереть - теперь я хотел жить.
"П л е й б о й". Почему вы изменили название пьесы "Спектакль для двоих" на "Крик"?
Уильямс. Потому что "Крик" больше подходит. Я вынужден был закричать и сделал это. "Крик" - единственно подходящее название для этой пьесы. Героиня кричит: "На улицу, на улицу, на улицу! Пойдем, позовем кого-нибудь!" Это пьеса о людях, которые боятся выйти наружу. "Играть в страхе - играть с огнем", - говорит герой, а героиня отвечает: "Нет, хуже, гораздо хуже…" Вот что испытал в шестидесятые я сам, попав в положение брата и сестры. Пьесу ставили несколько раз, однако публика либо скучала, либо не понимала, о чем речь. Но вернулась Клодия Кэссиди, написала рецензию - пьеса ей понравилась - и спектакль продолжался. По-моему, "Крик" - лучшая моя пьеса после "Трамвая "Желание", однако я не прекращаю над ней работать. Не знаю, как ее воспримут; по-моему, это cri de coeur. Но, собственно, все творчество, вся жизнь в каком-то смысле cri de coeur. Однако критики скажут, что пьеса слишком личная, и я в ней жалею себя.
"П л е й б о й". Все-таки не можете забыть о критиках.
У и л ь я м с. Да нет же, я забыл о них, мальчик, и хочу, чтоб и они обо мне забыли.
"Плейбой". Совершенно очевидно, что вы о них не забыли. Но и они о вас не забудут.
Уильямс. Хм, надеюсь. Но надеюсь также, что никогда не превращусь в одного из тех стариков, которые вечно с ними скандалят. Никогда не буду им отвечать. Какой толк - критиковать критиков? Правда, иногда мне кажется, будто они меня преследуют, - это американский синдром. Искусно укладывают на обе лопатки - а власть-то у них. Только притворяются, что нет, а на самом деле знают, что у них, и очень этим довольны. Власть любит каждый. Но судить о моей работе в традиционном ключе? В то время как стараешься пойти чуть дальше, чем театр представления, отходишь от реализма и обращаешь внимание на само представление. Критики все еще считают меня поэтическим реалистом, а я никогда им не был. Все мои герои больше, чем жизнь, "нереалисты". Для того, чтобы вместить полноту жизни в два с половиной часа, все должно быть предельно сконцентрировано, напряжено. Нужно уловить жизнь в минуты кризиса, в минуты самой волнующей конфронтации. В действительности жизнь течет очень медленно, но на сцене с восьми сорока до одиннадцати пяти ты должен показать ее всю.
"П л е й б о й". Все эти годы вы неоднократно бывали в Голливуде. А как вы впервые туда попали?
Уильямс. В 1943 году я работал билетером в бродвейском театре "Стрэнд" за 17 долларов в неделю. Спектакль назывался "Касабланка", и в течение нескольких месяцев я имел возможность слушать, как Дули Уилсон пел "А время проходит". И вдруг мне сказали, что меня продали "Метро-Голдвин-Майер" за неслыханную сумму - 250 долларов в неделю. Но для этого нужно было сделать сценарий по ужасному роману для мисс Ланы Тернер, актрисы, которая вечно путалась в своих кашемировых шалях. Сделал - продюсер Пандро Берман вернул мне его и сказал: "Твой диалог для нее слишком литературен - она его не понимает" (а ведь я старался избегать эклектики). И они взяли лишь две мои реплики.
"П л е й б о й". С кем вы дружили в Голливуде?
Уильямс. Мой самый старый друг на побережье - Кристофер Ишервуд. Через него я познакомился с Томасом Манном. Еще один друг - Гэйвин Лэмберт. Но только с Мэй Уэст я знакомился специально. Хотел выразить ей свое уважение, сказал ей, что она - одна из самых ярких звезд экрана. Две другие - У.К. Филдс и Чаплин. Она ответила: "Хм, это, конечно, здорово, но кто такой этот У.К. Филдс?"
"П л е й б о й". В ваших собственных пьесах и фильмах играли многие знаменитые и прекрасные актеры. Стал кто-нибудь из них вашим другом или, может быть, сыграл важную роль в вашей жизни?
Уильямс. Я всегда стеснялся актеров. Однако все они любили Фрэнка - он как бы осуществлял между мной и актерами двустороннюю связь, облегчал установление контактов. Помню Майкла Уорка и его жену Пэт; Майкл просто очаровательный, очаровательный молодой человек, но самое главное, что он - великий актер. Хорошей подругой стала Морин Стэплтон, она гениальна. Недавно я видел Джерри Пейдж, у нее был ужасный вид, она распустилась, и ее дом стал похож на крысиную нору. Таких актеров, как Брандо и Пол Ньюмэн, я встречал после спектаклей, когда заходил к ним в уборную поздравить. Когда приезжаю в Рим, общаюсь с Анной Маньяни.
"П л е й б о й". Однажды она, вроде бы, заявила, будто хочет выйти за вас замуж.
Уильямс. Что ж, значит, уцелела. Но не думаю, что она сказала это всерьез. А кроме того, я люблю изящную грудь.
"П л е й б о й". У вас были какие-нибудь связи с этими звездами?
Уильямс. Я не тот человек, который позволяет актерам с собой заигрывать, - ведь это мешает интересам дела. Не одобряю драматургов, режиссеров или продюсеров, которые используют актеров в качестве сексуальных партнеров. Я, правда, был в постели с одним помощником режиссера, да, но это было задолго до того, как он им стал. В этом вопросе я законченный пуританин. Хотя знаю, что многие режиссеры делали прекрасные спектакли с актерами только потому, что с ними спали.
"П л е й б о й". Какие из фильмов, снятых по вашим работам, вы считаете наиболее удачными?
Уильямс. Мне понравились "Трамвай "Желание" и "Куколка" - но их снимали по моим сценариям. Люблю также "Римскую весну миссис Стоун" - фильм по моему роману - и "Сладкоголосую птицу юности" (картина, возможно, даже лучше, чем пьеса). Хотя "Стеклянный зверинец", может быть, лучшая моя пьеса, а "Кошка на раскаленной крыше" все еще самая любимая, - этот фильм я ненавижу. По-моему, в нем не хватает чистоты, а в пьесе она есть. Фильм сыгран чересчур быстро и местами звучит фальшиво. Я одобрил назначение на роль Брика Берла Айвза, после того, как он прочитал первую реплику, но никогда не думал, что Мэгги-Кошку будет играть Элизабет Тейлор.
"П л е й б о й". Говорили, что у вас было трудное время, когда вы писали "Трамвай", что он всецело "овладел" вами.
У и л ь я м с. Я работал над ним года три, а то и больше. Боялся, что для театра пьеса слишком велика, да и речь в ней идет о том, что на сцене раньше не показывали. А "овладела" мной Бланш - сладострастная демоническая женщина. В "Трамвае" много всего, но садизма там нет - это единственный вид секса, который я не одобряю. А есть жестокость, которую я считаю единственным смертным грехом. Насилие над Бланш - не садизм, а естественное мужское возмездие. Стэнли говорит Бланш: "Мы же назначили друг другу это свид&ние с первой же встречи", - и он знает, что говорит. Он должен был доказать свое превосходство над этой женщиной, и он знал для этого только один способ.
"П л е й б о й". Вы когда-нибудь были у психоаналитиков?
Уильямс. Только по необходимости, и они действительно помогали. Не думаю, что сеансы повредили моему творчеству; в конце концов, вы просто проводите пятьдесят минут, болтая с ними о чем угодно. Писатели - параноики, потому что живут двумя жизнями - творческой, в которой наиболее защищены, и обычной, человеческой. Но они должны быть защищенными в обеих жизнях. Для меня главная жизнь - творческая. В угоду ей жертвую даже личной, но когда не могу работать или когда преследуют тотальные неудачи, тогда - кризис. Хотя бывают в жизни минуты, когда наступает пик кризиса, и надо полностью уйти в себя.
"П л е й б о й". Другие писатели как-нибудь повлияли на ваше творчество?
У и л ь я м с. Не сомневаюсь во влиянии Чехова и Д.Г. Лоуренса. В совершеннейшем восторге от Рембо, люблю Рильке. Жид мне всегда казался чересчур правильным. Очень люблю Пруста, но на меня он не влияет. Самым великим, без сомнения, был Хемингуэй. У него было поэтическое чувство слова, и он расходовал его весьма экономно. Ранние книги Фицджеральда, по-моему, очень плохие - я так и не смог дочитать до конца "Великого Гэтсби", но роман "Ночь нежна" перечитывал неоднократно. Очень мало писателей, которых я терплю; правда, это ужасно? Но я в восторге от Джейн Боулс и от Джоан Дидион и, конечно, люблю "южанок" - Флэннери О’Коннор и Карсон Маккалерс, свою любимую подругу. Это был единственный человек, с которым мы могли работать в одной комнате. Часто читали друг другу Харта Крейна. Первый роман мисс Дидион "Беги, река" написан хорошо, но он начинается с убийства, а я всегда с подозрением относился к книгам, начинающимся с убийства.
"П л е й б о й". Вы не думаете, что путешествия с "прекрасными людьми", которые совершал, например, Капоте, мешают работе?
Уильямс. Нет, я так не считаю. А Капоте они только обогатили. Как и Пруста; они, должно быть, служили ему источником творческого вдохновения. И он ничего не говорил о том, что его спутники оказались неинтересными людьми. У некоторых из них был неописуемый шарм и достаточно культуры.
"П л е й б о й". Вы хотели бы жить, как он?
Уильямс. Нет, я никогда не хотел иметь дом в Беверли-Хиллз или Палм-Спринг, как Трумэн. И никогда не хотел жить на пьяцца, как Гор. Никогда не хотел иметь большую виллу, яхту и никогда не мечтал купить "кадиллак". И вообще машину иметь не хочу. На калифорнийских дорогах душа в пятки уходит. Всегда ношу с собой маленькую фляжку, и если забываю ее, то не могу найти себе места. Когда мне нужна машина, - я ее нанимаю.
"П л е й б о й". Вы однажды написали эссе, в котором говорили, что успех и безопасность это нечто вроде смерти для художника.
Уильямс. Да. После "Стеклянного зверинца", который принес мне мгновенную известность, я прервал связи с внешним миром и начал подозревать всех и каждого, включая самого себя, в лицемерии. Хотя, по-моему, оно мне все-таки не так свойственно, как другим. Думаю, лицемерие присуще нам всем. Может быть, лишь с его помощью мы и выглядим пристойно. Я бы не назвал это маской, которую надевают по какому-то случаю, просто бывает необходимо вести себя иначе, чем тебе подсказывает инстинкт. Но мое общественное "Я", это хитрое зеркало, перестало существовать, и я понял, что сердце человека, его тело и мозг ради конфликта доходят до белого каления. Этот накал для меня и есть творчество. Роскошь - это волк у двери, а его клыки - тщеславие и самодовольство, порожденные успехом. Когда художник об этом узнает, он понимает, откуда исходит опасность. Без борьбы и лишений нет спасения, и "Я" - это просто меч, которым рубят маргаритки.
"П л е й б о й". Будучи католиком, вы посещаете мессу или исповедуетесь?
У и л ь я м с. Я бы исповедовался, если бы мог рано вставать. Но ведь творчество - это тоже исповедальня, кроме того, я чувствую, что могу исповедоваться и в таких интервью. Что еще сказать на эту тему? Мой брат Дэйкин обратил меня в католицизм, когда ему показалось, что я умираю; это мне не повредило. Я всегда был приверженцем церкви, раньше епископальной, теперь католической, хотя и не согласен с очень многим, с чем нужно было бы согласиться, например, с верой в бессмертие. Не верю также в папскую непогрешимость. По-моему, как раз папам-то и свойственно грешить. Ересь несу, не так ли? И все же люблю поэзию церкви. Люблю наблюдать и высокую англиканскую службу, и римскую католическую. И еще люблю причащаться, но в воскресенье по утрам я работаю, так что причащаюсь обычно на похоронах.
"П л е й б о й". Ваш католицизм примечателен чем-нибудь еще?
Уильямс. Ну, например, когда я буду умирать, мне все равно - будут со мной совершать помазание или нет; раз уж с этим пришли - ничего не поделаешь. И я верю в любые противозачаточные средства. Не думать о демографическом взрыве нельзя, перенаселение разрушает экологию планеты. Человек, которого куда-нибудь выбирают и который не заявляет о том, что допускает аборты, меня пугает. По-моему, политик должен стоять только за то, во что действительно верит, а не вилять, как это пытался делать Макговерн.
"П л е й б о й". Ведь вы его поддерживали, не так ли?