Все сразу (сборник) - Леонид Шваб 4 стр.

летели кровавые ошметки
хрустели хрящи
пар поднимался над бьющимися телами
свистели велосипедные цепи

приехали менты
и менты бежали
и потом менты уже искалеченных забирали
и врачи увозили бесполезные исковерканные тела

а мы со Стасом
неподвижные
нетронутые стояли
стояли среди жизни неподвижно

вечером
у Электрозаводской в 1988 году
кругом шла мочня

а мы говорили о звездах и ветре
о пахучей траве на холмах
о побегах омелы на древних дубах
о серебристых буках
о немыслимых существах
о смене времен
о конце всех эпох
о древней любви

тихо
беседовали
по-эльфийски

Правила поведения на бензоколонке

цыганам нельзя проходить мимо бензоколонки
с подушками и одеялами
никому нельзя резко вдавливать газ
разгоняться
нельзя тормозить со скрипом и визгом
выйдя из автомобиля нельзя передвигаться неожиданно
быстро
также нельзя дразнить
и показывать рожи
нельзя подходить слишком близко
нельзя очень громко кого-то звать
потому что становится страшно

нужно за все хвалить
отдавать недоеденные сосиски
ласково говорить о хорошем

потому что я – главная в этом месте
мной законно обоссана вся стоянка
и часть прилегающего квартала

Джуля -
хозяйка этой бензоколонки

Джуля
а не эти
бессмысленно передвигающиеся цыгане

Копенгаген не принимает

1

Копенгаген не принимает
взлетные полосы расплавлены
кролик валяется, дышит за унитазом
в парке, на кладбище – голые люди
разнузданные молодчики с бутылками
оскорбляют очередного короля и его коня

йогурт нагревается по пути ко рту
купаться можно лишь ночью
потом будешь говорить:
помнишь, помнишь
лето, 94-й?
как я никого не любил
и никто не любил меня

2

а Мортен женился на русской соседке
сам еле ходит
практически не говорит
не умеет пользоваться отжимом
и в целом стиральной машиной плохо владеет

Наташа
уже не может
моется все чаще и чаще
во время бесполезных прогулок по центру
плачет
вспоминает о Всемогущем Боге

который легко спасает от улиц фабричных
от красного кирпича
от служб социальных
выручает воров в магазинах
покрывает угонщиков велосипедов
нелегальных звонильщиков прячет в чаще

и, наконец, отводит фермерскую машину
от молодого румына
заснувшего на лесной дороге

Прошедшее время

помните ли братья
как были счастливы мы
в поселке Насосный

хоть и вдали от столицы
а была своя атмосфера
целый день жара
целый день кофе
вечером подпевали магнитофону

сигареты все – пополам
раз в неделю каждому поносить – джинсовая рубашка
коньяк – поровну
закрутка – по кругу
общий карман
восьмерка – одна на всех
под шелковицей
как ласточка белая

плечом к плечу
с армейскими ремнями в руках
разговаривали с милицией

ни тебе пустоты
ни тоски
ни смерти

Алик
Азиз
Анвар Каримович
Коля
Жорик
Муслим
Игорь

прошедшим временем
в сердце
высечены сияющие
друзей имена

Шваб

"Мы будто бы спим, и будто бы сон…"

Мы будто бы спим, и будто бы сон,
И Фридриху темного пива несем.

И Фридрих торжественно, неторопливо
Пьет, как вино, темное пиво.

Хмельное молчанье неловко хранит,
На Эльзу Скифлд, волнуясь, глядит.

Мы будто совещаемся, пусть, мол, их -
И оставляем влюбленных одних.

И ждем, и ждем, и ждем до утра,
И она выходит – пойдемте, зовет, пора.

А Фридрих спит и дышит покойно, тихо,
Как будто бы обнимает Эльзу Скифлд.

1987–1989

"И солнце бледнеет до полной луны…"

И солнце бледнеет до полной луны.

Англичанин выходит, ступает на снег.

И снег подтаивает, струится под ним.

И кто-то настроенный против него.

Рождается и умирает в душе у него.

И чувство потери тревожит его.

И он поднимается, ослепший.

Наощупь выводит на снегу – англичанин.

1987–1989

"Эти маньчжурские плато…"

Эти маньчжурские плато
Напоминают Чкалов.
В Чкалове на Шевченковских
Точно такие места.

В Маньчжурии с первых дней
Чувствуешь подавленность,
Неуверенность в себе,
Ты немногословен, сдержан.

На Шевченковских легче,
Это же Чкалов.
Точно такие места -
Немногословен, сдержан.

1987–1989

"Фридрих идет как Бетховен…"

Фридрих идет как Бетховен,
Рукою власы шевелит,
Он наш, он пуглив и греховен,
Он смертен и даровит.

А мы устремляемся следом
И ходим за Фридрихом вслед,
И нашим бесчисленным летам
И вправду счисления нет.

1990

"Когда стеклянны дверцы шкапа…"

Когда стеклянны дверцы шкапа,
Скрипя, распахиваются вдруг,
В природе пышно расцветает
Пронзительный, негромкий звук.

Мы все выходим ради Бога,
Гуляет почва под ногой,
И придорожные овраги
Переполняются водой.

И провода поют и рвутся,
Не в силах электричество сдержать,
И мы печем картофель в углях,
Поскольку некуда бежать.

И на сырой земле вповалку,
Под гром и молнии разряд,
Мы засыпаем сладко-сладко,
Как много-много лет назад.

1990

"Входит двоюродный брат…"

Входит двоюродный брат,
Просит передать деньги нуждающемуся товарищу.
Постой, брат,
Твоего товарища давно нет в живых.
Нет, брат, веришь – бесконечно нуждается.

1992

"Вывешивать белье…"

Вывешивать белье,
Питаться снегом,
В наш двор не заходило время,
Нас не боялась детвора.

Припомним – детвора с магнитом
Проходит нашей улицею торопливо
…………….

1992

"Был опыт в градостроительстве…"

Был опыт в градостроительстве,
Строил в Польше,
На рубеже первичных изысканий
Испытывал отвращение как профессионал,
Замыкался в себе,
Отвечал самым высоким требованиям.

1992

"На нашей Энской улице…"

На нашей Энской улице
Был исправительный дом,
С копьевидною оградою,
Готическим окном.

Там, заградивши проходную,
Дежурил часовой,
И нашу улицу родную
Считал своей родной.

И днем и ночью музыка
Играла в замкнутом дворе,
И заключенные, как девушки,
Пританцовывали при ходьбе.

И взгляд холодный и сторонний
Через барьер не проходил,
И с неба ангелы Господни
Бросали мишуру и серпантин.

1993

"Нет, никогда не может статься…"

Нет, никогда не может статься,
Чтобы электрик молодой
Не отрицал основ естествознания,
Не рисковал жизнью.

Он повествует о войне,
Неразличимой невооруженным глазом.
Радиопомехи беспрестанно вмешиваются в его речь,
Прощай, электрик.

1994

"И сестры, осмелев, выходят к полднику…"

И сестры, осмелев, выходят к полднику,
И пьют ситро, и утирают пот,
И гость снимает со стены гармонику,
И неаполитанскую поет.

И как прибой накатывает ужин,
Окно задето фосфорным огнем,
И сестры полагают гостя мужем,
И переодеваются при нем.

1994

"Ах, чайки кружатся над фабрикой…"

Ах, чайки кружатся над фабрикой,
Слышится колокольный звон.
Я беден, я вычищаю сточные колодцы
В термических залах.

И первый подземный толчок
Я расцениваю как предательство,
Я обнаруживаю прогорклый запах
Природного газа.

Я обращаюсь к бегущим товарищам:
"Который час, дорогие мои?"
Они отвечали: "Прощай, Александр,
Мы погибли, нам нужно идти".

Они провидчески отвечали:
"Ты распрямишься, станешь субподрядчик, Александр!"
Я пританцовывал, обмирая от страха,
Я не был Александром.

1994

"Камнями девочки играли в бриллианты…"

Камнями девочки играли в бриллианты,
Заканчивалась Тридцатилетняя война,
И словно перочинный ножичек
По мостовой катилась рыбья голова.

Дальние овраги фосфоресцировали.
Продовольственные склады тщательно охранялись.
Караульные исполняли комические куплеты,
Как будто артисты.

"О, Господи, – шепталися в домах,-
Мы что-то не очень хорошо себя чувствуем.
Мы, в сущности, наповал убиты,
Как подсказывает сердце.

Предназначения судьбы не применяются в точности,
Отсюда страшная неразбериха.
Мы перекувырнемся и станем Габсбурги,
Нам хочется блистать, кощунствовать".

На заставах еще постреливали,
Свободные передвижения были запрещены.
В войсках беспрестанно жаловались на самочувствие:
"Мы не очень хорошо себя чувствуем".

1994

"Ударим в веселую лютню…"

Ударим в веселую лютню,
Поедем на аэродром.
Воскликнут часовые:
– Сюда нельзя, панове!

– Как жаль, мы проездом, панове,
Мы лютню продаем.
У вас на аэродроме
Светло, как будто днем.

Очевидно, празднества святые,
И нам скрываться не пристало,
И, значит, наши золотые
Мы раздадим кому попало.

1995

"Я уехал в Монголию, чтобы поверить веселому сну…"

Я уехал в Монголию, чтобы поверить веселому сну,
Сопровождал военизированный караван,
Подножка вертолета скользнула по виску,
На всю жизнь остался фиолетовый шрам.

Подростки латали бечевкою войлочный мяч,
Пастухи выпивали, передавая узкий стакан.
Я оставался в полном сознании, чтобы слышать приказ,
У развилки дорог стоял истукан.

К ночи пыль оседала, я споласкивал рот,
Освобождался от наплечных ремней,
Удары сердца я воспринимал как пароль
И гордился озабоченностью своей.

И обернувшись худым одеялом, как учил проводник,
Я слышал было шаги развеселого сна,
Но являлся мой старший брат и песен не заводил,
И простуженно кашлял, и исчезал как луна.

Я звал его, шарил по воздуху непослушной рукой,
Обыскивал местность при поддержке ночного огня,
И товарищи, смертельно уставшие за переход,
Угрожали избавиться от меня.

1996

"И в страшном сумраке аллей…"

И в страшном сумраке аллей
Вставал учитель слободской блаженной памяти
С пятнадцатилетнею утопленницей в обнимку,
Страна была Китай.

На рукаве цветочной клумбы горела свеча,
Любовники недоумевали.
В воздухе пахло грозой,
Кленовый лист прилеплялся к губам.

За пограничным ограждением обнаруживался свежий
провал,
Аллеи распрямлялись в единую линию,
И шторм прощальный уж не огорчал,
И ослабление государства.

1996

"Гирканскому вепрю пристанище отыскать…"

Гирканскому вепрю пристанище отыскать,
Размочалить ресницы, свежий ландыш
Укрепить на загривок – от греха, понимаешь.
Он похож на Приама, он болен.

Он перекатывается посредством кувырков
По направлению к Монголии, по направлению к Марсу,
Слюну расплескивает, как отработанны масла,
Он татарин, он луч золотой.

У него на груди припрятан крошечный аккордеон,
Его, как белку, мучат серафимы -
Чернейшие тайны музы́ки разоблачая,
То, как товарища, упрашивая потерпеть.

1996

"И над каждою крышей звезда…"

И над каждою крышей звезда,
И шоссе золотое от крови.
Нетвердо очерченный берег морской
Глядит государственной границей.

На самых дальних на дистанциях
Блестят зеркала нержавеющей стали.
Овраги немногочисленны, за столетнею дамбою
Раскинулся авиационный полк.

Приютские девушки варят кулеш,
На сердце, очевидно, нелегко.
Причалы бездействуют, девушки различают
Пение гидр под землей.

Живая душа не имеет глагола,
Обеды в поле не страшны.
Форштадтская улица есть преднамеренный Млечный Путь,
И каждый суп накормит человека.

1997

"За домом, за крыжовником любым…"

За домом, за крыжовником любым
Белел макет Европы дымчатого целлулоида,
Как памятник разделу Польши.

Играла музыка из-под земли
На случай расставания, друзья,
И тополь напоминал садовника,
И яблоко напоминало зеленщика.

В траве водились горностаи,
На глинистых террасах блестели золотые монеты.
Живая изгородь стояла насмерть,
Как перед войной.

Мы и сами едва дышали,
Мы ели сливы, как картофель,
Прямая речь сводилась к псалмопению,
Верхний слой почвы оставался прозрачным, ей-Богу.

На наших мускулах блестела роса,
Земля была Месопотамией,
Мы были один человек – очевидно, прославленный
военлетчик -
Без возраста, без предчувствий.

1997

"Голова моя сокол…"

Голова моя сокол,
На пастбищах плоскогорных никого не осталось,
Богородица летает над водою,
Как над Измайловским озером.

И в башне запертый военный летчик
Выплакал упрямые глаза.
Он родом из Удмуртии, он сломлен,
Не унывает никогда.

Судьба и совесть ходят как враги,
Я вижу летчика хозяином земли.
Я тоже останусь в живых, как герой, как единственный
сын -
Огромного роста, с заячьей губой.

1997

"Где было поле обособленное, вырастает роща…"

Где было поле обособленное, вырастает роща,
На камне свечечка горит.
На самых дальних на дистанциях
Мои товарищи смеются надо мной.

И часовые не придерживаются позиций,
На подступах к Хеврону лужи да цветы.
Дорогие мои, скоро праздник,
Хеврон не принимает.

Как хорошо, я приласкаюсь к сваям трубопрóвода,
Мы пришлые, мы ничего не понимаем.
Олень, как колесо, приподнимается на воздух,
Качая белою или зеленой головой.

Благая весть уж не благая весть,
Овраги переполнены продовольствием, медикаментами.
Я выйду со скрипкой и бубном – я микробиолог,
Неистовостью приводящий в изумление сослуживцев.

1998

"И некого зачем предупредить…"

И некого зачем предупредить,
Автомобилем с птичьего полета, хромым коростелем
Распоряжаться по собственному усмотрению,
Погода велика. Одушевленный
Предмет неуязвим.

Грядет бездушная замена каруселей,
И венгр венгерский запоет внутренним голосом,
Прекрасный камень телевизор,
Прекрасный город стадион,
И венгр венгерский под страхом смерти Венгрию
не покинет.

2000–2003

"Одновитязя зверь неизвестен…"

Одновитязя зверь неизвестен,
И праздник случится мирским, беспорядочным,
Поскольку ничего не видать,
И товарищ уж не товарищ.

Помилуй, Господь, матроса
В преддверие трапезы бесконечной,
Матрос такой же одновитязь,
При нем и зверь бесподобный.

2000–2003

"Кришна не плачет…"

Кришна не плачет.
Медведи в саду преследуют дочь англичанина.
Назревает гроза, девочка схоронилась за камнем.
За оградой произрастают петунии.
Чем меньше планета, тем молния долговечней.

На рассвете стучится домой со товарищи англичанин,
Девочка спит на траве, дождь перестал.
Вместо медведей мы видим сборщиков хлопка.

2000–2003

"Тюльпан был тополем, аэродром был конус…"

Тюльпан был тополем, аэродром был конус.
Невдалеке определился молочный рынок.
Форштадты, некогда враждующие между собой,
Влачили жалкое существование.

Строительны площадки пустовали,
В исходной почве обнаруживались пустоты.
Караульные варили фасоль, озираясь по сторонам,
Освещение улиц поддерживалось в аварийном режиме.

И некий стройподрядчик останавливался посреди
мостовой
И проповедовал как есть нетерпеливость -
Мелиоратором себя не ощутить,
Вертолетчиком никогда не проснуться.

К подрядчику подкрадывалась девочка-альбинос
И обнимала как родного отца,
И баюкала как родного отца.

2000–2003

"Под неслыханной силы трактором звездолетом земля ледяная…"

Под неслыханной силы трактором звездолетом земля
ледяная,
Поля колосятся, и ветер сшибает головной убор.
В медном кабеле запутавшийся олень
Перепугал дошкольников до полусмерти.
Некий солдат в черном фартуке освобождает оленя.

Играется свадьба по прошествии недолгого времени,
Дети ведут для солдата царицу,
Каковая глядит как жена,
И хлеб, и луковица от простуды достаются солдату.

2000–2003

"Государство куриный бульон пустота…"

Государство куриный бульон пустота,
В трансформаторной будке живут негодяи.
Заболоченные красные луга подступают к форштадтам,
И перепел, перепел ходит, как израненный военлетчик,
Клювом кривым выцарапывает на камне:
Любовь есть война есть любовь.

Когда же авось авария приключится,
И главный дизель раскурочит силовую подстанцию,
Мальчишечка пролетит на лошади на свирепой,
Он чужой, он Большая Медведица.

Мимоза погасит огонь. Форштадтские легко оживают.
Новое топливо будет аморфным, без запаха.
Мальчик летает, выстреливая из охотничьего ружья
без разбору.

Болото сворачивается в твердую тряпицу,
Электричество даром уходит в подзол.

2000–2003

"Три красные полоски значат Бог…"

Три красные полоски значат Бог
На полдник несут сметану и пряник
Весь дом дребезжит как шкатулка
Устремленная алмазами в дымоход

Колдуют баба и медведь
Большая мышь пятнистая сова
Ни одного незнакомого звука
Не существует для меня

Когда звезда летит наискосок
Есть подлый смысл в головокруженьи
Выходит из стены заплаканный мальчик
Он варит кофе беспризорник

Великая почта лежит на земле
Неверный шаг грозит пожизненной усталостью
Живая кровь вливается в салат
Страна глядится в воду кипарисом

2004