А. С.: Призыв-то пусть звучит, главное, чтобы он никого не вводил в заблуждение. Во всевозможных университетах выпускаются разнообразные научные тексты. Ведь это фантастические выбросы в ноосферу. Если мы возьмём любые "научные записки" или профессиональные журналы, мы столкнёмся с удивительной картиной: люди затрачивают труд, что-то пишут, публикуют, а почти никто это не читает, кроме их самих. И по большому счету никто никогда и не читал. То есть это выбросы "белого шума", на которые никогда не жаль денег, не жаль времени, не жаль бумаги – типографии работают, ученые советы санкционируют.
Эти выбросы ещё в XX в. называли "братскими могилами", и они таковыми всегда и были, другими они и быть не могут. С одной стороны, это некоторая имитация научной деятельности. Но, с другой стороны, это прекрасно! Ведь это значит, что человеку позволено просто так валять дурака, написать какой-нибудь текст, опубликовать его, отчитаться в его публикации. Причём его труд может быть назван как угодно. Хотя бы "Влияние гамма-излучений на розовые угольки" или что-нибудь о повадках хвостатых комет. Никто и читать этого не будет. Понятно, что здесь могут попасться и удивительные тексты, которые потом всё равно будут отобраны и войдут в настоящий креаториум – станут книгами, войдут в другую среду восприятия, но здесь – в осаждаемых формах странной кристаллизации – они просто публикуются, "нипочему". И важен именно этот момент и то, что любая статья может быть таким образом опубликована, и никого не смущает, что этот журнал от корки до корки прочёл только один человек – редактор, и то вряд ли. И это никого не должно смущать, так как опять же тем самым мы показываем степень вседозволенности: а почему бы и нет? Общество может себе это позволить! Пусть они занимаются этими странными предметами, пусть излагают странные знания, не имеющие ни малейшего практического приложения, а главное, никому до этих знаний нет дела, кроме случайно или по необходимости забредших в аудиторию пары студентов. И это прекрасно, так как мы выходим из колеи примитивной рациональности, воспроизводимой инерции, и всегда обнаруживаем возможность чего-то нового. И при этом может быть какой угодно уклон – пусть профессора культивируют свою рассеянность, а студенты – свой пофигизм, эти вещи прекрасно дополняют друг друга, и тоже в конечном счете приводят к тому, что замечательное колесо вагантов продолжает крутиться, и жизнь становится более выносимой, чем она могла бы быть.
К.П.: В книге Альберта Эйнштейна "Мотивы научного исследования" проводится такая же идея. Я бы хотел добавить несколько слов относительно редактора, который, как Вы сказали, является единственным человеком, читающим журнал от корки до корки. Здесь есть определенная закономерность: только тот может прочитать сборник насквозь, кто не понимает его содержания. А ценные тексты могут вырасти только на гумусе пустых публикаций. Наш навоз пустых текстов – это почва для цветения текстов оригинальных.
А. С.: Также это идея Ноева ковчега, или квоты разнообразия, в соответствии с которой внутри университета действительно есть универсум форм человеческого поведения или основополагающих реакций на всё происходящее, на саму жизнь, начиная от поощряемой в той или иной мере аскезы. И здесь есть путь своих аскетов – отличников, фанатов, которые воспроизводятся в этих реакторах как тяжёлые частицы, редкоземельные элементы… Они всегда вспыхивают, и, собственно, им тоже неоткуда и негде больше взяться. Хотя рядом всегда присутствуют и фантастические образцы пофигизма (или назовем это трансцендентальной беспечностью), которых университет также поощряет и указывает им способы, стратегии обращения со знаниями, обращения с товарищами, с преподавателями.
К.П.: То есть университет – это в некотором роде эйдос общества, это его порождающая модель, из которой общество с теми или иными ошибками развертывается. Образец – это "игра в бисер", как это представлено у Германа Гессе. В 60-х гг. XX в. было множество публикаций, в которых прямо был поставлен вопрос о построении коммунистического общества: как его построить? По какому типу? Любопытно, что в качестве модели, по которой коммунистическое общество должно быть построено, предлагался университет и научное сообщество в целом. Этот сюжет мы видели у Стругацких, где постоянно воспроизводится Институт экспериментальной истории, ведущий дерзкую политику по отношению к иным мирам. Вполне всерьёз, даже конструктивно, эту тему обсуждал Ю.М. Шейнин. Он полагал, что структура научно-исследовательского института и учебного вуза может быть основой построения всей социальной структуры будущего общества. Причем коммунистическая ориентация в данном случае предполагала просто додуманность до конца новоевропейской системы ценностей, где творческий труд оказывается основой социальной сплоченности и общественного развития.
Скажу несколько слов относительно структуры самого университета. Мы можем выделить некоторые факультеты, которые играют особую роль. Это в первую очередь относится к философии. Ведь философия претендует на тот доновоевропейский синтез знаний, который существовал ранее и который находится под атакой ново-европейской специализации и разделения труда. Философия самой своей идеей противостоит распадению на специальности. Конечно, можно говорить о специализации и в самой области философии, но, когда человек становится действительно специалистом, его собственно философская потенция отходит на второй план, становится менее интересной, менее важной. Есть люди, специализирующиеся на определенных языках или на определенных философах. Они предстают как специалисты, но именно поэтому они не философы или неинтересны как философы (не более интересны, чем какой-нибудь физик, высказывающийся по философскому вопросу, хотя и там может присутствовать высокий философский потенциал). Значит, философский факультет, как функция скрепляющего начала, особенно ясно обнаруживает те свойства университета вообще, которые здесь обсуждались.
Есть некоторая правда в том, что философский факультет представляет собой университет в миниатюре. Философский факультет призван к обеспечению кооперации для этого диверсифицированного духовного производства. Таким образом, философия по своей идее и призванию находится по ту сторону новоевропейского профессионализма (хотя такое утверждение и может вызвать некоторое напряжение, ведь мы имеем дело с новоевропейской философией). Поэтому "самодеятельные философы", существующие на периферии социального института новоевропейской философии сохраняют идею философии как таковую.
Так или иначе, с учетом самодеятельных философов или без них, философия задает университету аксиологическое измерение. Она напоминает всем факультетам, что они имеют общую духовную объединяющую. И эта духовная роль как раз и принадлежит философии. Во всякой науке ровно столько действительной науки, сколько в ней философии. И даже если иметь в виду утилитарную пользу положительных наук для благоустроения нашей жизни в этом мире, всё равно мировоззренческий смысл любого положительного знания не отнять. Пусть учёные в своих исследованиях прокламируют утилитарную полезность – это ещё не значит, что данная полезность является непосредственным стимулом для их научного творчества. Напротив, научное творчество как раз имеет своим стимулом то, что находится по ту сторону специализации. И с этой точки зрения любовь к мудрости не дана взрослым – людям, находящимся в клетке стереотипов, в том числе профессиональных. Любовь к мудрости дана либо детям, либо старикам. Либо она дана тем, кто таит в своей душе детство и предчувствие старости. В конце концов речь в университете идёт о продуцировании и трансляции знаний или смыслов, которые могут возникнуть только при условии систематически и, следовательно, философски организованной информации. Специалисты производят информацию, а философы производят знания. Можно сказать и по-другому: знания может произвести только философски ориентированный специалист.
Поговорим и о других факультетах. Например, о филологическом. Названия факультетов, где присутствует слово фило, неоднозначны. И филологический факультет также несёт эту объединяющую функцию. Более того, это можно сказать обо всех гуманитарных факультетах, они в университете играют преимущественно синтетическую роль. Это относится и к историческому факультету. Ну что такое журналистский факультет, не совсем понятно, как и непонятно, что такое журналистика, если не увидеть в ней общую потенцию гуманитаристики.
Я говорю об идеале. В идеале университетские точные науки – физика, математика, химия, биология – в сущности своей являются гуманитарными постольку, поскольку они университетские. Математика – гуманитарная дисциплина. Эта идея проводится в книгах многих математиков, например, Павла Александрова и Юрия Манина. Р. Курант и Г. Роббинс написали великолепную книгу "Что такое математика?", где именно с университетских позиций показано, что математика по сути гуманитарна. И я полагаю, что этот гуманитарный взгляд – это взгляд стариков и детей на ту сферу, которую разрабатывают взрослые.
А. С.: Я бы подчеркнул важность взаимопроникновения разных факультетов. Во всех университетах начиная с XIII в. герметичность отдельных факультетов отсутствует принципиально, в отличие от специализированных учебных заведений (военные училища, хореографические училища), которые заведомо носят характер teach in, то есть характер натаскивания, где никто не позволит тратить лишнее время на пустяки. А в университете такого "лишнего времени" просто нет. Нет времени, которое было бы не жалко потратить на производство лишнего и избыточного. И поэтому всегда существовала квота гуманитарных дисциплин, которые должны изучать, например, физики. Она то расширялась, то уменьшалась, но существовала всегда. И она существует и сейчас в университетах от Японии до Калифорнии, даже если вы изучаете радиотехнику, вы всё равно должны прослушать определенную квоту гуманитарных дисциплин. Вы можете выбрать изучение египетских иероглифов или культурологию, но, если не наберете какого-то количества часов, диплом не получите. Как есть mathesis universalis, так существует и квота гуманитарных дисциплин, потому что, помимо всего прочего, университет должен всячески избегать застывания знаний в форме жёсткого профессионализма. И этот принцип университетского знания был всегда, на протяжении веков. И, наоборот, обучение на гуманитарных факультетах также предполагает изучение, например, математики.
Кстати, светочем науки совсем необязательно должен быть философский факультет – в истории часто бывало и наоборот. Когда-то впереди оказываются физики, и занятие физикой (например, в 60-х г. XX в.) становится достоянием всего общества. Эти бородатые физики влияют на совокупный эротический выбор женщин, на совокупность идеологем; наиболее одаренная молодёжь идёт туда. Через какое-то время они передают эстафетную палочку, например, геологам, которые, в свою очередь, передают её археологам. То есть философам никто не гарантировал привилегированного положения. Философия как раз хороша в ситуации неприглядности, когда не так много желающих примерить эту позу мудрости. Даже когда присутствует некая форма пожатия плечами, презрения по отношению к философам, философия себя как-то лучше чувствует.
К.П.: Общение между факультетами действительно является и являлась одной из главных проблем университета. И эта коммуникация зависит от нас. университет культивирует любовь к самому процессу познания; университет – это ликующее: знать – это прекрасно! С одной стороны, университет – это машина по организации ликующего знания, с другой – очень эффективная машина дружбы, так как он дает возможность подлинно человеческого общения (есть о чем поговорить в процессе совместного познания). В нашем аспекте университет – это машина единства и взаимодействия поколений, возрастов как высокого человеческого взаимодействия. И в этом его роль в контексте темы возраста.
А. С.: Можно добавить, что особое выделение университетских проблем в качестве некой интеллектуальной тематизации долгое время вызывало недоумение: какие там университетские проблемы – будь то кафедральные разногласия или студенческие сходки – на фоне борьбы классов, политики и пр.? Это всё рябь на поверхности воды. Возможно, в XIX в. так оно и было. Но в настоящее время почти всё значимые мыслители от Ю. Хабермаса до Ж. Деррида написали как минимум по одной книге, посвященной проблемам университета, где происходящее в университете рассматривается как модель всего происходящего в обществе. И теперь мы уже вряд ли можем сказать, что это мания величия, что парижский профессор Ж. Деррида просто не видел нормального современного офиса и потому по наивности утверждает, что всё происходящее в Сорбонне имеет общеевропейскую значимость. Дело в том, что, во-первых, самих университетов и студентов становится все больше, а во-вторых, возрастает их значимость, и та пометка, которая производится в душе за время пребывания человека в университете, иногда оказывается главнейшей политической пометкой в принципе. Именно поэтому политическая борьба внутри университета играет сегодня такую важную роль. И можно согласиться с Ж. Деррида, что это не заблуждение и не мания величия специалистов по словам, а это действительно эксклюзивный полигон, где трудно недооценить формы политической активности, которые носят авангардный характер, и в принципе расходящиеся круги университетских столкновений потом доходят и до парламентов, и парламенты порой вынуждены уже явочным порядком санкционировать то, что отработано на политических полигонах самих университетов.
К.П.: Но старики и дети всё-таки остаются по ту сторону агона! Кафедральная и иная борьба есть дело взрослых.
Добавлю последний штрих относительно господствующего слова. университет сейчас на глазах меняется ещё и потому, что изменяются информационные технические средства. На наших глазах синтез письменного и печатного слова дополняется компьютерномашинным словом. Ликующее знание в условиях компьютерной цивилизации, по-видимому, имеет иной характер, хотя и не стоит преувеличивать роль средства в формировании знания. А в целом мы можем прийти к единому тезису: университет есть базовая машина взаимодействия поколений. Именно базовая, потому что по этой модели строится взаимодействие поколений во всём обществе.
Возраст как ритм бытия
Four Seasons fill the measure of the year;
There are four seasons In the mind of man:
He has his lusty Spring, when fancy clear
Takes in all beauty with an easy span.
He has his Summer, when luxuriously
Spring’s honied cud of youthful thought he loves
To ruminate, and by such dreaming high
Is nearest unto Heaven. Quiet coves
His soul has in its Autumn, when his wings
He furleth close; contented so to look
On mists in idleness – to let fair things
Pass by unheeded as a threshold brook.
He has his Winter too of pale misfeature,
Or else he would forego his mortal nature.J. Keatss
К.П.: Возраст можно рассматривать как ритм человеческого бытия или бытия социального. Взятый изнутри возраст представляет собой переживаемую нами экзистенциально идею времени, так как время дано нам изнутри – через наше переживание времени. И это переживание времени конституируется как возраст.
Изначально очевидная неизбежность смерти свидетельствует о том, что время прежде всего дано нам в существенном аспекте циклического. Циклы поколений складываются в линейное время истории социума и цивилизации. В литературе неким общим местом является сравнение человека, человеческой жизни с листьями деревьев. Листья распускаются, зеленеют, исчезают. Циклы поколений, подобно листьям, появляются и исчезают в зависимости от времени года, но складываются в линейное время, которое в другом временном масштабе также оказывается цикличным. О чем нам говорят О. Шпенглер и А. Тойнби? То, что представляется линейным развитием, на самом деле есть цикл, и цивилизация также живёт циклами: рост, расцвет, надлом и гибель.
В циклическом времени возраста нам даны прежде всего дионисийные стихии – либидозные и танатические. Это фатальность рождения и фатальность смерти. Линейное время социума, выступающее в качестве горизонта циклического времени, в отношении отдельной человеческой судьбы мнится не дионисийным, а аполлоническим. Оно предстает как некие неподвижные звезды, на которые мы ориентируемся, например, звезды русской классики (А. С. Пушкин, Ф. М. Достоевский находятся по ту сторону дионисийного в масштабе российской культуры). Это линейное время мыслится как беспредельное восхождение, как некое движение к фундаментальной вертикали, как порыв и прорыв в сферу трансцендентного – оно воспринимается как спасение. Жизнь состоялась, если я чувствую своё включение в горизонт национальной культуры. "Нет, весь я не умру – душа в заветной лире / Мой прах переживет…". – А. С. Пушкин чувствует, что выходит в другое измерение.
Выход человека из дионисийного циклизма своей судьбы в линейность и аполлоничность культуры не предзадан – он может случиться, а может и не случиться. И, таким образом, особую значимость приобретает концепт бессмертия души, входящий, по И. Канту, в сферу разума – наряду с бытием Бога и целостностью мира. Концепт бессмертия души построен на идее линейного времени, которое через свою беспредельность по сути выходит за рамки времени – по ту сторону времени вообще. Если душа бессмертна, то времени нет. Поэтому в проблему возраста обязательно входит не только идея смерти, но и идея бессмертия. И это бессмертие моделируется линейным временем, уходящим в беспредельность – упраздняющим время как таковое. В глубине души у каждого так или иначе присутствует проблема пути к бессмертию.
Путь к бессмертию – особенно в рамках новоевропейской цивилизации – предстает как объективация, как опредмечивание, как реификация и материализация, как скрибизация. Непременно оставить что-то после себя! Простейшая формула прописной морали – родить сына, посадить дерево, построить дом, вырыть колодец. Вообще, вырыть колодец, посадить дерево может каждый. Родить сына тоже может каждый (как писал А. С. Грибоедов: "Чтоб иметь детей, / Кому ума не доставало?"). Так что эта проблема стоит и перед обычным человеком.