Во-первых, акцент сделан на аксиологическом аспекте: мы постулируем ценность всех возрастов. Это предположение не обосновано специально, но существенно для нас. Теперь мы специально говорим о ценности ребёнка. Ценность детства не ниже ценности взрослого, старика, подростка.
Во-вторых, обличительный пафос Александра Куприяновича направлен против того, чтобы ребёнка рассматривать как некий предмет восхищения, как некий объект красоты (ребёнок – это просто красиво, вне зависимости от ценностной наполненности). Я же полагаю, что это именно так: "красота ребёнка существует, и всё". Разрушит ли аналитическое рассмотрение онтологический факт красоты ребёнка? Не думаю.
Мы пока не подвергаем "желторотую машину" подлинно аналитическому рассмотрению, но нет сомнения, что существует в определённых обстоятельствах настороженность, отторжение, ужас и даже ненависть к ребёнку. Это чувство такого же порядка, как и восхищение красотой ребёнка. Вообще, наше отношение к возрастам (не только к детям!) преимущественно носит эмоциональный характер. Наша задача – перейти от эмоционального к рациональному, но не потеряв эмоциональной основы.
Но сразу перейти к рациональному мы не можем. Мы должны описать, каким образом эмоционально переживается ребёнок. И когда мы предполагаем, что это априорно положительное отношение к ребенку есть мифологическая структура, которую необходимо "поставить на место" путем рационального анализа, необходимо помнить о коварстве мифа. Миф не может быть снят или уничтожен сам по себе. Миф можно снять только мифом. В царской России существовала мифология монархии. Она была разрушена революциями 17-го года. Но разве это было "рациональным преодолением"? Нет! Мифология монархии была преодолена мифологией коммунизма. (Хотя, как мы видим, в историческом масштабе – ненадолго.) Сложность нашего национального положения заключается в том, что мы живём в этих двух мифах.
Что касается детства, то, подчеркивая мифологичность положительных эмоций, проявляемых по отношению к ребенку, нельзя забывать и о темной мифологии отрицательного отношения к ребенку. Ведь дети по меньшей мере могут быть заклеймены псевдорациональной формулой: "Они мешают нам жить". Мифологическая оценка ребёнка, как и представителя любого возраста, амбивалентна. Не только родители "мешают жить" детям, но и дети "мешают жить" родителям. В нашем аксиологическом анализе мы должны зафиксировать амбивалентность отношений к детству, как и к каждому возрасту.
Также здесь прозвучало, что нам надо избавиться от антропоморфизма при подходе к ребёнку. Причём под антропоморфизмом мы понимаем подобность не "человеку вообще", а именно подобность взрослому, который по умолчанию понимается в качестве "человека как такового". Но что мы можем противопоставить этому антропоморфизму? Оказывается, мы можем противопоставить ему техноморфизм, присутствующий уже в самом выражении "желторотая машина". Такого рода метафоры (антропоморфность, техноморфность, биоморфность) внешне – это формы пребывания эмоционального, но по сути – формы пребывания мифологического. У нас нет другого пути, кроме как отрефлексировать оперирование этими понятиями.
Таким образом, говоря об оценке, мы имеем в виду, что к ребенку мы по преимуществу и прежде всего относимся эмоционально. Критикуя положительные и отрицательные оценки, мы сходимся в амбивалентности, принимая существование того и другого как факт. Есть важная книга, автор которой – Януш Корчак, герой-гуманист, во время войны руководил детским домом, где были собраны еврейские дети. Когда нацисты захватили этот детский дом, они предложили отпустить его как известного и авторитетного педагога, в то время как детей было решено отправить в газовую камеру. Он сказал, что пойдет с детьми. Так вот у Я. Корчака есть маленькая книжечка "Как любить ребёнка". То есть если принять философское (подчеркну – именно философское) положительное отношение к миру, если мы принимаем этот мир, то и в амбивалентности ребёнка мы должны выбрать преобладание положительного начала, положительных эмоций. Говоря образно, ребёнок в большей мере есть любовь, и в меньшей – "желторотая машина".
Александр Куприянович удачно тематизировал скуку в экзистенции ребёнка. Думаю, что отношения ребёнка и взрослого предстают как обмен скуками: они, будучи глубинным образом связаны любовью, часто скучают в присутствии друг друга. Какие тут можно усмотреть позитивные, так сказать, "конструктивные" выходы?
1. Необходимо сформировать у ребёнка некие навыки самозанятая. Есть такое детское стихотворение Валентина Берестова "Как хорошо уметь читать! Не надо к маме приставать…". Чтение – это один из базовых цивилизационных навыков. Причём это некая фундаментальная структура не только для ребёнка, но и для взрослого, и для старика. Она любому грамотному человеку помогает преодолеть скуку и даже тоску. Ритуалы чтения и письма культивированы в эпоху осевого времени. Родитель и школа обязаны научить ребёнка читать (и писать, что в сущности две стороны одного и того же).
2. Есть такая фундаментальная структура, как общение между детьми. Кстати, я вспоминаю свое детство как тяжёлый и мрачный период. Я ни за что не хотел бы туда вернуться. Скука, страх, ужас, тоска, какие-то непонятные враги. Тяжелые, трагические переживания ребёнка вполне сравнимы с трагическими переживаниями взрослого. Одиночество есть некая фундаментальная проблема, возникающая в детстве. Проблема, которую мы не можем изжить до самой старости. Одиночество и вынужденное уединение корнями уходят в детство. Психологи показали, что талантливые люди, из которых потом что-то получилось, в детстве были одиноки, у них не было друзей. Но речь идёт не только о позитивном понимании таланта как способности создавать некие положительные ценности. Иуда Искариот, как утверждают, в детстве также был одинок. Испытание одиночеством означает закладывание неких фундаментальных структур в ребенке – это может быть одаренность, а может быть порок, несоциализируемость, способность к предательству.
И вдруг среди этой детской тоски одиночества возникает друг – мир как будто озаряется солнцем! Общение между детьми – это возможность приобрести друга – не взрослого, который будет тебя "догонять". Причём речь не идёт только об одном избранном, самом лучшем, друге, память о котором остаётся на всю жизнь. Детские компании, возникающие в играх, создают бесконечную радость детского бытия.
В связи с 3. Фрейдом Александр Куприянович затронул тему повторения. Да, жизнь ритмична во всех возрастах, и этот ритм есть база повторений. С этой точки зрения скука как нечто, свойственное всем возрастам, выражает инстинкт томления по новому, неопределенное тяготение к нему. Взрослые, подавляя зевоту, каждый день смотрят в СМК "Новости", понимая при этом, что, по сути, все это "одно и то же". Ведь им недосуг освоить всерьез современную историю, без которой "Новости" превращаются в пустое мелькание, да к тому же и в способ, к которому прибегают недобросовестные политики, чтобы манипулировать мнением телезрителей. Для таких взрослых уж лучше каждый вечер ставить диск с "Пятым элементом" Люка Бессона и пересматривать его, подобно тому как ребёнок без конца перечитывает сказки братьев Гримм.
Игры взрослого с ребёнком имеют не только такой безнадёжно трагический момент, как обрисовал Александр Куприянович. Подчас они интересны и взрослому. Ведь в сущности повторение игры – повторение себя в детстве, театр, в котором мы разыгрываем свое детство. Мой ребёнок остался внутри меня и ищет повода обнаружиться. Когда я с сыном мастерю кораблик, на несколько дней отложив "важные дела", а потом мы идем его запускать в пруду, я убеждаюсь, что родители порой увлечены игрой наравне с детьми, а то и больше детей. Так что не всегда отношения взрослых и детей сопровождаются взаимной скукой. Так, не случайно на рекламах магазинов, где продаются радиоуправляемые модели, всегда изображаются взрослый и ребёнок. Коварные продавцы знают, что именно взрослый принимает решение о такой дорогой покупке и что в душе взрослого есть пронзительные струны, отзывающиеся на этот безумный призыв.
В скуке ребёнка, конечно, есть и отрицательный момент, состоящий в том, что, в отличие от взрослого, ребёнок не владеет своим временем. Отсюда и непоседливость ребёнка – он не умеет терпеть: "мы хотим сегодня, мы хотим сейчас". А если сейчас нельзя, наступает психологическая катастрофа. Собственно, взросление – это приобретение искусства терпения. Взрослые, которые "не могут терпеть", инфантильны. Это не значит, что они уже всё прошли. Может быть, они только по верхам проскакали. И это вовсе не свидетельствует о том, будто они быстрее развиваются. Вообще говоря, каждый возраст по-своему работает со временем. Нет общечеловеческого времени – в каждом возрасте время своё. Есть время ребёнка, когда день представляется бесконечно протяжённым, когда утро есть целая эпоха, вмещающая множество событий, когда день блаженно долог, а вечером не хочется ложиться спать, потому что отход ко сну воспринимается буквально как смерть, смерть сегодняшнего дня. У старика же годы летят как семечки. По-видимому, это связано с механизмами организации времени, отличающимися в разных ситуациях, в частности с организацией повторения.
А. С.: Предложу объяснение касательно радиоуправляемой игрушки. Эти последовательно вселяющиеся в некое стабилизированное тело существа, которые, однако, не совсем последовательны, но отчасти параллельны, томятся в своих темницах, как призраки. Если мы говорим о господствующих интенциях, то скука, на первый взгляд, представляется самым неспецифическим фоновым чувством, которому соответствует серый цвет. Больше всего мы похожи друг на друга в состоянии скуки – мы скучаем примерно одинаково. А ликованию, страсти, радости, гневу мы предаемся со значительными индивидуальными нюансами. Это так в каком-то смысле потому, что как раз скука больше всего трансформируется при фазовых переходах от младенца к отроку, от отрока к тинейджеру, от тинейджера к юноше и т. д. Скука для нас – это равномерный фон серого цвета или вообще бесцветный фон, смазывающий все краски жизни. Но, по-видимому, для ребёнка скука не такова. Скука ребёнка имеет характер чрезвычайно острого приступа. Например, Л. Витгенштейн спрашивает в своих "Философских исследованиях", пытаясь обессмыслить атомарную концепцию миров и эмоций: "А можем мы ли мы представить себе вселенскую скорбь, которая продолжалась бы 5 секунд, пресыщенность жизнью, которая продолжалась бы 2 секунды?". Мы не можем, потому что в нашей внутренней дисциплине времени эти состояния имеют свой квант, они обладают некой минимальной длительностью, не достигая которой, они утрачивают реальность. Но для ребёнка всё обстоит иначе. Здесь действительно возможен острый приступ скуки, вероятно, весьма мучительный, требующий заполнения, мы узнаем его и во взрослом состоянии, ведь скука никуда не исчезает, вся эта незаполненность присутствия очень мучительна, если мы попадаем в мир, который в основном живёт мной, а не я живу им. Хроническая скука взрослых по-своему неизбывна и заполняет промежутки между желаниями. Представим человека на улице. Ему холодно, ему хочется попасть в тёплое помещёние, где есть горячий чай и обогреватель. Больше ему ничего не надо. Это может быть заключенный в колонии или солдат. И вот он попадает в такое место. Ну и что? Проходит час, он уже отогрелся, и ему хочется чего-то другого, более персонального – глоточек коньяку, почитать книжку. Заканчивается всё знаменитым "щас спою", хотя несколько часов назад об этом и речи быть не могло. Но esse homo – именно таков человек. Никакой самодостаточности и успокоенности в промежуточном состоянии у него быть не может. Другое дело, что мы как существа, сохраняющие аскезу по отношению к самим себе и дисциплинированность, научаемся как-то с этим справляться. Конечно, имаго первой стадии детства никоим образом этому не обучены, поэтому ощущение мучительной скуки и требование "чего-то ещё" надолго не отпускают. Это мама думает, что если ребёнка покатали на карусели, он должен быть если не по гроб жизни благодарен, то хотя бы на ближайший день. Но через два часа благодарности уже нет. "Желторотая машина" опять требует червячка. Ничто не является достаточным навсегда, и сама эта лишённость есть та изживаемая детскость, которая взрослыми всячески репрессируется.
При этом репрессии идут параллельно с охранительными мерами – детство надо поддерживать. Мы устроены и запрограммированы так, чтобы обеспечить детству некий комфорт, чтобы этот участок экзистенциального конвейера работал правильно, но одновременно его правильная работа сопряжена с множеством нюансов, в том числе нюансов антропоморфизма.
Почему я говорю об антропоморфизме? В каком смысле? Обычно антропоморфизм означает некую предписанную в соответствии с человеческим разумением линию поведения. Например, мы предполагаем, что кошка затосковала или что-то решила. Вспомним любимую позитивистами пчелу, которая целесообразно действует, значит, она должна быть умной; но наша умная пчела на самом деле будет продолжать складывать нектар в соты, даже если донышки у них выломаны. Простейший эксперимент показывает, что антропоморфизм был ошибочным, что пчела – это "машина". Но в значительной мере машина – это не так уж мало, как нам говорят Ж. Делез и Ф. Гваттари. Хотя машины и являются чем-то механическим, во-первых, сущность техники не есть нечто техническое, во-вторых, использовать машину всё равно может только нечто живое.
Рассмотрим пример действия ребёнка как "вопрошающей машины" – применительно к возрасту почемучек. Ребёнок начинает интересоваться: почему птички улетают на юг, почему французы говорят по-французски, почему облака похожи на медведей; он способен задавать один вопрос за другим, и взрослые (особенно если они детские психологи), исходя из законов гуманизма, могут подумать, что это возраст чрезвычайной любознательности по отношению к миру, что для ребёнка так важно узнать новое. Но не будем спешить, лучше подойдём к этому вопросу с другой стороны. Когда маленький ребёнок опрокидывается на спину и начинает кричать или стучать ногами, понятно, что он пытается воздействовать на взрослых, однако этот механизм воздействия обычно резко пресекается. И он понимает, что так на взрослых воздействовать нельзя, это "не работает". Тогда примитивный механизм постепенно совершенствуется. Например, ребёнок замечает, что. если надавить на куклу, она может издать какие-то звуки – скажет "мама". И, исходя из своей детской интенсивности, он начинает без конца на неё давить – любому взрослому давно бы уже это надоело. Если нажать на куклу, она скажет "мама" или "уа-уа", а если задать взрослому вопрос "почему?", то взрослый, как бы он ни спешил, скорее всего что-то ответит, обратит внимание – издаст некие звуки. Ребенку неважно, что конкретно ему ответят – о том, что французский язык относится к индоевропейской группе, либо о правилах зимовки птиц, – по большей части ребёнок и не слушает наших объяснений. Он спешит задать новый вопрос: "почему?". Просто ему таким образом удаётся манипулировать вниманием взрослых. Он знает: я на куклу нажал – кукла издала звук, а вот я нажал на своих родителей – и они какие-то звуки издают, обращают на меня внимание. Я нахожусь в центре вселенной, и нет ничего важнее этого. Мне не скучно, я главный персонаж, именно на меня обращают внимание – и такой мир надо удержать. Ребёнок продолжает играть роль почемучки, но этот механизм, в отличие от опрокидывания на спину, "работает" вполне успешно. На него все попадаются и "подкармливают" детское квазилюбопытство, которое на самом деле есть не более чем проявление "вопрошающей машины". Если ребёнок просит дать ему конфету или прокатиться на карусели, он может нарваться на отказ, на то, что ему прикажут уйти. Если ребёнок задает "любознательный" вопрос, высока вероятность, что ему внимательно ответят, да ещё и похвалят за любознательность. Поэтому он и движется этим путем. Это иное существо, заброшенное в другой мир.
Различие между имаго ребёнка и ипостасью взрослого в разы больше, чем между двумя взрослыми. Это не просто разные существа, но разные экзистенциальные сущности. Образуется своеобразный симбиоз, где, однако, нет никакого понимания. Ребёнок понимает, что инструкции имеют некоторое расширение. Например, ему говорят: надевай теплые ботинки, а то промокнут ноги; или не ходи без шарфа, а то простудишься; или съешь кашу, а то бабушка будет сердиться. Ребёнок внимательно слушает, и может показаться, что наши обоснования для него являются тем же, что и для нас – то есть некоторой формой аргументации, убеждения. Но в действительности для ребёнка важно не содержание, а структурная формула, согласно которой инструкция имеет право на расширение. Расширение по принципу "потому что". Так срабатывает этот участок конвейера, по которому проходит имаго. Ребёнок понимает, что нужно доказывать, обосновывать, как именно – для него неважно. Вопрос, как именно обосновывать, ещё не отвечает формациям психики, это приходит потом. Но необходимость доказывать прекрасна как таковая, она уже составляет будущий драйв "подлинной" любознательности. Сама "вопрошающая машина", конечно, работает на холостом ходу, но этот навык работы на холостом ходу рано или поздно пригодится, и она, "машина", будет производительно вгрызаться в материал вопрошания. Поэтому важно, чтобы все такты работы почемучки на холостом ходу были опробованы и запущены. И если родители (взрослые) пресекают поползновения ребёнка с точки зрения его неуемных желаний ("хотеть не вредно"), что в данном случае они обычно "удовлетворяют детское любопытство" (как говорит Алиса в сказке Л. Кэроролла "Алиса в Стране чудес"), не замечая, что в очередной раз подкладывают червячка в жёлтый клювик. И они не могут этого не сделать, хотя бы потому что маленький человек хочет что-то узнать о мире. И кто же, если не я, расскажет ему о нём? Червячок положен – внимание завоёвано. Через пару минут клювик снова открылся… И в этом весь механизм "работы".