Там вертолетчик кружит с весны,
Не в силах вырваться,
И звук разладившегося двигателя,
Может быть, единственный звук.–
Запомнилась диковинная напольная мозаика –
Фигуры поверженных быков,
Красная трава,
Прогибающаяся под тушами быков.
В центре – единорог-убийца
С закрытыми красными глазами,
Как еле держащийся на ногах.
Вдали пастухи с курительными трубками,
Чубуками указывающие на единорога.–
Железны ворота потрачены гнилостью
Рабочие танцуют во дворе, как мексиканцы,
Насильно вовлекают в круг хозяина.Мальчишки волокут больного медвежонка,
Пойманного в фабричных шахтах.
Медведь не страшится,
Поводит забитой веревками пастью.1990–1994
* * *
Когда стеклянны дверцы шкапа,
Скрипя, распахиваются вдруг,
В природе пышно расцветает
Пронзительный, негромкий звук.Мы все выходим ради Бога,
Гуляет почва под ногой,
И придорожные овраги
Переполняются водой.И провода поют и рвутся,
Не в силах электричество сдержать,
И мы печем картофель в углях,
Поскольку некуда бежать.И на сырой земле вповалку,
Под гром и молнии разряд,
Мы засыпаем сладко-сладко,
Как много-много лет назад.1990
* * *
Прибрежные камни размечал,
Счищал с камней плесень,
В длинной рубахе, как мадонна,
Подвижный, северного склада.Расчищал камни,
Механически передвигаясь,
Без инструмента, без питьевой воды,
В одной рубахе.1990
* * *
По вечерам женщины плавали в озере.
Мужчины засиживались в беседке.
Звезд никогда не было.
Пахло крапивой.
Пахло купоросом, крапивой.
Телеграфные столбы огибали усадьбу.
Касаясь галечных насыпей.
Галька фосфоресцировала, шевелясь.
Шаги казались голосами.
1990
* * *
Шахматы, шашки рассыпались.
Ветер сшибает стекло.
Из темноты выступают Фридрих и Эльза.Фридрих и Эльза, станцуйте, как цыгане,
Любовный танец.Нет, – отвечала Эльза. – Я безумно слаба,
Но Фридрих в отличной форме.И Фридрих вылетал, как бешеный.
Брались за руки,
Танцевали, как цыгане.1991
* * *
Втулки порохом отбивал
Матрос отставной,
Во сне разговаривал с Богородицей
О непогоде, болезнях,
Во сне представал перед Богородицей,
Просил за матросов.1992
* * *
Входит двоюродный брат,
Просит передать деньги нуждающемуся товарищу.
Постой, брат,
Твоего товарища давно нет в живых.
Нет, брат, веришь – бесконечно нуждается.1992
* * *
Вывешивать белье,
Питаться снегом,
В наш двор не заходило время,
Нас не боялась детвора.Припомним – детвора с магнитом
Проходит нашей улицею торопливо
….1992
* * *
Был опыт в градостроительстве,
Строил в Польше,
На рубеже первичных изысканий
Испытывал отвращение как профессионал,
Замыкался в себе,
Отвечал самым высоким требованиям.1992
* * *
Мой друг Старик Бедняк
Не может быть со мной,
Не может мыслить, как бывало,
Его следов не отыскать.Но между нами существует
Беспроволочная связь.
"Прощай, Старик Бедняк!" –
Я говорю, смеясь.И приложив наушник,
Я различаю, как бывало:
"Прощай, мой друг, прощай!" –
Старик Бедняк поспешно отвечает.1992
* * *
Втулки отбивал порохом,
Немного был глуховат,
Выходил в долину
Через головные кварталы.Просил помочь разыскать брата,
В точности как он,
Помнит был брат
Много младше.1992
* * *
Как бедуин стоит у моря,
Один, копье его горит,
Неистовое бранное слово
Камнем упасть норовит.Но бедуин произнести не может,
Он не приучен, Бог с тобой!
Он падает и свертывается моллюском,
И слезы, понимаешь, у него на глазах.–
Павлиньи перья, как веревки,
Висят кощунственно на мне,
Курины перья, как патроны,
Висят кощунственно на мне.И я, пилот неугасимый,
Веду измученный народ,
И ни сражения, ни мира
Не прозреваю наперед.1992–1993
* * *
Дух безмятежный рассеивается,
Входит двоюродный брат,
Просит передать деньги нуждающемуся товарищу.Входит двоюродный брат,
Просит передать деньги нуждающемуся товарищу,
Исполню в точности, брат.1993
* * *
На нашей Энской улице
Был исправительный дом,
С копьевидною оградою,
Готическим окном.Там, заградивши проходную,
Дежурил часовой,
И нашу улицу родную
Считал своей родной.И днем и ночью музыка
Играла в замкнутом дворе,
И заключенные, как девушки,
Пританцовывали при ходьбе.И взгляд холодный и сторонний
Через барьер не проходил,
И с неба ангелы Господни
Бросали мишуру и серпантин.1993
* * *
Нет, никогда не может статься,
Чтобы электрик молодой
Не отрицал основ естествознания,
Не рисковал жизнью.Он повествует о войне,
Неразличимой невооруженным глазом.
Радиопомехи беспрестанно вмешиваются в его речь,
Прощай, электрик.1994
* * *
Филипп выходит. Ночь бедна, убога.
На перекрестках мерзнут патрули.
Жизнь не злопамятна, и дальняя дорога
Дрожит и не касается земли.Филипп кричит. Испуганная птица
Скрипит крылом и светится впотьмах.
Патруль стреляет, воздух серебрится,
И шторы отгибаются в домах.И месяц падает, и, видимо, светает,
И нужно знать, и повторять помногу –
Когда Филипп кричит, патруль стреляет,
И все живые, вот что слава Богу.1994
* * *
Часы звонят, сердяся и пугая,
Мужчина болен, кожа и скелет,
И женщина, как дерево, нагая,
Переломившись, подает обед.Суп фиолетов, сельдь поет на блюде,
Мужчина вилкой трогает укроп,
И женщина, прикрыв рукою груди,
Глядит в окно, как в мощный телескоп.Летает сор, вселенная безлюдна,
Ветра гудят и ходят колесом.
Мужчина дышит осторожно, трудно,
И не сопротивляясь, видит сон.Он спит помногу, сон приходит часто –
Как будто в доме танцы и кутеж,
И он выводит женщину на чáрльстон,
И со спины в нее вонзает нож.1994
* * *
И сестры, осмелев, выходят к полднику,
И пьют ситро, и утирают пот,
И гость снимает со стены гармонику,
И неаполитанскую поет.И как прибой накатывает ужин,
Окно задето фосфорным огнем,
И сестры полагают гостя мужем,
И переодеваются при нем.1994
* * *
Ах, чайки кружатся над фабрикой,
Слышится колокольный звон.
Я беден, я вычищаю сточные колодцы
В термических залах.И первый подземный толчок
Я расцениваю как предательство,
Я обнаруживаю прогорклый запах
Природного газа.Я обращаюсь к бегущим товарищам:
"Который час, дорогие мои?"
Они отвечали: "Прощай, Александр,
Мы погибли, нам нужно идти".Они провидчески отвечали:
"Ты распрямишься, станешь субподрядчик, Александр!"
Я пританцовывал, обмирая от страха,
Я не был Александром.1994
* * *
Камнями девочки играли в бриллианты,
Заканчивалась Тридцатилетняя война,
И словно перочинный ножичек
По мостовой катилась рыбья голова.Дальние овраги фосфоресцировали.
Продовольственные склады тщательно охранялись.
Караульные исполняли комические куплеты,
Как будто артисты."О, Господи, – шепталися в домах, –
Мы что-то не очень хорошо себя чувствуем.
Мы, в сущности, наповал убиты,
Как подсказывает сердце.Предназначения судьбы не применяются в точности,
Отсюда страшная неразбериха.
Мы перекувырнемся и станем Габсбурги,
Нам хочется блистать, кощунствовать".На заставах еще постреливали,
Свободные передвижения были запрещены.
В войсках беспрестанно жаловались на самочувствие:
"Мы не очень хорошо себя чувствуем".1994
* * *
Ударим в веселую лютню,
Поедем на аэродром.
Воскликнут часовые:
– Сюда нельзя, панове!
– Как жаль, мы проездом, панове,
Мы лютню продаем.
У вас на аэродроме
Светло, как будто днем.Очевидно, празднества святые,
И нам скрываться не пристало,
И, значит, наши золотые
Мы раздадим кому попало.1995
* * *
Глубокий старик, поджидая Каминского.
Глубокий старик, поджидая Каминского.Каминский задерживается на аэродроме.
Каминский задерживается на аэродроме.1995
* * *
Я уехал в Монголию, чтобы поверить веселому сну,
Сопровождал военизированный караван,
Подножка вертолета скользнула по виску,
На всю жизнь остался фиолетовый шрам.Подростки латали бечевкою войлочный мяч,
Пастухи выпивали, передавая узкий стакан.
Я оставался в полном сознании, чтобы слышать приказ,
У развилки дорог стоял истукан.К ночи пыль оседала, я споласкивал рот,
Освобождался от наплечных ремней,
Удары сердца я воспринимал как пароль
И гордился озабоченностью своей.И обернувшись худым одеялом, как учил проводник,
Я слышал было шаги развеселого сна,
Но являлся мой старший брат и песен не заводил,
И простуженно кашлял, и исчезал как луна.Я звал его, шарил по воздуху непослушной рукой,
Обыскивал местность при поддержке ночного огня,
И товарищи, смертельно уставшие за переход,
Угрожали избавиться от меня.1996
* * *
И в страшном сумраке аллей
Вставал учитель слободской блаженной памяти
С пятнадцатилетнею утопленницей в обнимку,
Страна была Китай.На рукаве цветочной клумбы горела свеча,
Любовники недоумевали.
В воздухе пахло грозой,
Кленовый лист прилеплялся к губам.За пограничным ограждением обнаруживался свежий провал,
Аллеи распрямлялись в единую линию,
И шторм прощальный уж не огорчал,
И ослабление государства.1996
* * *
Дух безмятежный рассеивается,
Передо мной как на ладони пакистанский путь,
Осторожным движением сердца
Поправляю замешкавшийся пульс.Природная горячность развязывает мне язык,
Моя жизнь незамысловата, ибо я горделив.
Я наклоняюсь к бессловесному татарину с просьбою
Разбить мне голову.Мне жаль, что я внутренне напряжен,
Я оставляю без внимания опаснейшие приметы.
Я разрываю воротник сорочки и с наслаждением пою:
"Пакистан, Пакистан".1996
* * *
Мне кажется я проживаю в раю,
На бесчисленных множествах потайных плоскогорий,
Глаза поднимаю, как бубны,
Рукою указываю на пришедшую в негодность автостраду.Я предчувствую плен и войну,
Надо мной зависает тряпичный кулик, он же скворушка
златозубый.
Планеты приходят в движение,
Оживает маховик силовой станции.В оврагах белеют детали машин,
Мне жаль основ естествознания.
Я царь, мой обед никогда не готов, я злопамятен, как Иаков,
Я пропал, слава Богу, как говорится.1996
* * *
Гирканскому вепрю пристанище отыскать,
Размочалить ресницы, свежий ландыш
Укрепить на загривок – от греха, понимаешь.
Он похож на Приама, он болен.Он перекатывается посредством кувырков
По направлению к Монголии, по направлению к Марсу,
Слюну расплескивает, как отработанны масла,
Он татарин, он луч золотой.У него на груди припрятан крошечный аккордеон,
Его, как белку, мучат серафимы –
Чернейшие тайны музыʹки разоблачая,
То, как товарища, упрашивая потерпеть.1996
* * *
Давным-давно, в незапамятные времена,
Когда звенела соловьем радиостанция,
Я торговал ликером, как понтифик,
И провинившись, следовало отвечать "аминь".Я ожидал возмездия за бедность,
Я мог бы прозревать картины будущего.
Строительные конструкции представлялись мне
авиационными,
Тайны воздухоплавания не существовало.Холмы соскальзывали в океан,
Показания очевидцев запечатлевались на магнитную ленту.
На крыше мукомольного комбината стоял часовой,
Лунный камень поверх головного убора.Я чувствовал себя родным в промышленном коридоре,
Когда я мечтал, я истинно отбывал наказание.
Береговые службы, в сущности, бездействовали,
Характер катастроф кричал измену.1996
* * *
В каменоломнях за форштадтом
Кружились нищие, вооруженные обрезками арматуры.
Гигантский радиоприемник
Наигрывал Прокофьева.Звездопад был страшен, господа,
Холмы соскальзывали в океан.
Показания очевидцев запечатлевались на магнитную ленту.Невесты обнажали грудь на Пасху,
Страдания приравнивались к осмысленной речи.
На причале стоял часовой,
Лунный камень поверх головного убора.Работы приостанавливались по всей портовой гавани,
Характер катастроф кричал измену.
Форштадтские не ликовали,
Платили золотом за продовольствие.1997
* * *
И над каждою крышей звезда,
И шоссе золотое от крови.
Нетвердо очерченный берег морской
Глядит государственной границей.На самых дальних на дистанциях
Блестят зеркала нержавеющей стали.
Овраги немногочисленны, за столетнею дамбою
Раскинулся авиационный полк.Приютские девушки варят кулеш,
На сердце, очевидно, нелегко.
Причалы бездействуют, девушки различают
Пение гидр под землей.Живая душа не имеет глагола,
Обеды в поле не страшны.
Форштадтская улица есть преднамеренный Млечный Путь,
И каждый суп накормит человека.1997
* * *
За домом, за крыжовником любым
Белел макет Европы дымчатого целлулоида,
Как памятник разделу Польши.Играла музыка из-под земли
На случай расставания, друзья,
И тополь напоминал садовника,
И яблоко напоминало зеленщика.В траве водились горностаи,
На глинистых террасах блестели золотые монеты.
Живая изгородь стояла насмерть,
Как перед войной.Мы и сами едва дышали,
Мы ели сливы, как картофель,
Прямая речь сводилась к псалмопению,
Верхний слой почвы оставался прозрачным, ей-Богу.На наших мускулах блестела роса,
Земля была Месопотамией,
Мы были один человек – очевидно, прославленный военлетчик –
Без возраста, без предчувствий.1997
* * *
Голова моя сокол,
На пастбищах плоскогорных никого не осталось,
Богородица летает над водою,
Как над Измайловским озером.И в башне запертый военный летчик
Выплакал упрямые глаза.
Он родом из Удмуртии, он сломлен,
Не унывает никогда.Судьба и совесть ходят как враги,
Я вижу летчика хозяином земли.
Я тоже останусь в живых, как герой, как единственный сын –
Огромного роста, с заячьей губой.1997
* * *
Где было поле обособленное, вырастает роща,
На камне свечечка горит.
На самых дальних на дистанциях
Мои товарищи смеются надо мной.И часовые не придерживаются позиций,
На подступах к Хеврону лужи да цветы.
Дорогие мои, скоро праздник,
Хеврон не принимает.Как хорошо, я приласкаюсь к сваям трубопрóвода,
Мы пришлые, мы ничего не понимаем.
Олень, как колесо, приподнимается на воздух,
Качая белою или зеленой головой.Благая весть уж не благая весть,
Овраги переполнены продовольствием, медикаментами.
Я выйду со скрипкой и бубном – я микробиолог,
Неистовостью приводящий в изумление сослуживцев.1998
* * *
И астроном, холодея, уставляется на трещинки в небе,
Обсерватории уж 80 лет,
И часовой стоит на пирсе,
Как Лукиан, не умеющий изъясниться.Ах, как много солдат и студентов на берегу,
На ужин собиралися друзья.
На вышках с глазурованной черепицей
Ночуют гости из Индонезии.Открывали консервы, как дверь в зоосад,
Подземны толчки как вода,
И матери несут младенцев из окрестных сел,
И старцы приходили поживиться.2000–2003
* * *
И боец оборачивался на женский крик,
И в камень, как в зеркало, глядел.
На ниточках висели реактивны снаряды,
И дождь выворачивал оловянный камень
Из жирныя почвы.Бойцы разрезали ножом апельсин,
И лихорадка отступала,
Пресвятая дева Мария ходила вослед за полком
С неживым мотыльком на плече.И некий боец, вознеся землемерный циркуль,
Вонзал острие в воображаемый центр земли,
И грузовик сгорает осторожно,
Как для формальной красоты.2000–2003
* * *
Когда рабочие разгрузят пиломатериалы,
Доставят полдник. Промелькнет комета,
Наладят газовое освещение в саду,
И гости явятся, ведомые Карлом.