футурум первый и второй.
И не забудьте – ибо истина сия
еще не раз вам и послужит, и поможет -
чему не должно быть, того и быть не может,
а то, что быть должно, того не миновать.
3
И с этим в новое пространство я вступил.
И это было сплошь зеленое пространство.
Его окраски изумрудной постоянство
своей законченностью радовало глаз.
Передо мной лежал большой зеленый мир,
весь перемытый очистительной грозою,
как бы причастный в этот миг и к мезозою,
и к нашей эре, и к грядущим временам.
В нем все дышало влажным ветром и травой,
едва раскрывшимися листьями и хвоей,
и, как бы связанною с Дафнисом и Хлоей,
той первозданной первобытной чистотой.
И я не знал, куда мне следует идти
от этих рощ, от этих пущ, от их опушек,
от этих трепетно кукующих кукушек,
от этих вкрадчиво трепещущих синиц.
И я увидел, как на кончике листа
почти невидимая капелька держалась,
в которой явственно до боли отражалась
и вся Вселенная, и малый стебелек.
И эта капля на березовом листе
сейчас была уже не каплей, а слезою,
принадлежавшей всем векам – и мезозою,
и нашим дням, и всем грядущим временам.
И я не знал, куда идти мне и зачем от этих трав,
от этих птиц,
от этих трелей,
перед которыми все песни менестрелей
(о да простят меня!)
не стоят ничего.
И я хотел уж было Фауста просить
мне оказать давно обещанную милость -
чтобы мгновенье это вмиг остановилось,
едва лишь я ему скажу – остановись!
Но был мне голос.
Был он тихим, как трава
и как предутреннего ветра дуновенье.
И он сказал:
– Вся наша жизнь – одно мгновенье,
так как же можем мы его остановить!
Ты должен знать уже,
что наш вчерашний день,
хоть там каким ни завершившийся эффектом,
он все равно вчерашний день,
плюсквамперфектум,
а наша цель -
футурум первый и второй.
И твердо помни эту истину – она
в твой трудный час еще не раз тебе поможет -
чему не должно быть, того и быть не может,
а то, что быть должно, того не миновать.
Явление Катерины
И сначала какой-то кузнечик
легонько подпрыгнул разок и другой
и зашелся, запел -
Катерина идет, Катерина!
А потом закачалась трава,
покачнулась
и тоже
давай и давай шелестеть -
Катерина идет, Катерина!
А потом зашуршала листва на столетних дубах,
словно некий неведомый нам календарь
с декабрями, еще не пришедшими,
и январями.
А потом все луга и долины,
и горы с лесами,
и реки с морями -
все звенело вокруг,
стрекотало и пело на сто голосов,
все сильней и все громче звучало -
Катерина идет! -
возвещая тем самым
приход Катерины,
явленье ее и начало.
Кто ж ты есть, Катерина -
пароль,
заповедное слово,
знаменье,
явленье природы?
Или то не пришедшее время -
футурум второй -
те совсем еще дальние годы,
над которыми сумрак покуда клубится,
неясная дымка,
туман,
дымовая завеса?
…А меж тем
у черты горизонта
над темною кромкою дальнего леса,
показалось внезапно какое-то облачко,
и поднималось,
и ширилось,
и не спеша вырастало,
и явилось,
предстало пред миром,
и раннее солнце на нем заблистало.
А оно подымалось все выше
в своем восхожденье великом
навстречу бездонному небу
и солнечным бликам,
и ни темной черты горизонта,
ни кромки далекого леса
уже не касалось.
И казалось порою
божественным женским
задумчивым ликом,
а порою
застывшей в полете
неведомой птицей казалось.
Строки из записной книжки
"…заговорили за столом о красивых женщинах, и тут один из них сказал, что он ни одну женщину не желал бы так увидеть, как прекрасную Елену из Греции, из-за которой погиб славный город Троя. На что доктор Фауст ответил: – Раз уж вы так жаждете увидеть прекрасный образ царицы Елены, Менелаевой супруги и дочери Тиндара и Леды, то я ее вам представлю…"
* * *
"– Да, да, это она, та самая, которую я некогда видел в Греции. Пойдем со мной, в мою комнату, теперь ты – моя Елена!.."
* * *
"…Царица Елена следовала за ним по пятам и была дивно хороша собой. Явилась эта Елена в драгоценном черном платье из пурпура, волосы у нее были распущены, они чудно, прекрасно блестели как золото, такие длинные, что падали ей до самых колен…"
* * *
Я мог тебя прийти заставить,
Но удержать тебя не мог…
"Задумал силой меряться…"
Задумал силой меряться
не с кем-нибудь – с судьбой.
Как Дон Кихот и мельница,
воюю сам с собой.
То вскачь гремлю доспехами,
то, спешившись, бегу.
Особыми успехами
похвастать не могу.
С насмешливыми лицами,
все злей день ото дня,
мои соседи рыцари
взирают на меня.
Но пусть гидальго бедного
не лавры ждут, увы,
а все ж он таза медного
не сдернет с головы.
Там, под щитом и латами,
душа его болит
и в бой идти с крылатыми
колдуньями велит…
Неспешно время мелется,
идет неравный бой.
Как Дон Кихот и мельница,
воюю сам с собой.
Зияют раны рваные
там, слева, под плечом,
и крылья деревянные
изрублены мечом.
"Но так мне хотелось…"
Но так мне хотелось
тебя привести
и с тобой прошагать
по местам,
где я жил,
по местам,
где я шел
и прошел
день заднем,
год от года -
хотя жизни моей
для такого похода
едва ли хватило б теперь -
но в Киев,
но в Киев,
на Малую Васильковскую,
угол Рогнединской,
в Киев,
так тянуло меня
с тобою прийти, Катерина,
и вот я пришел
в этот двор
(только он и остался,
а дома давно уже нет),
в этот двор,
где под шорох и шелест
каштановых листьев
прошло мое детство, -
и теперь
я испытывал чувство такое,
как будто тяжелый
свалил с себя груз,
и дышал облегченно,
и счастливыми видел глазами,
как легко совпадают
и как совмещаются
наши с тобою следы -
словно две параллельных,
что сходятся где-то в пространстве,
в бесконечном пространстве
бесчисленных лет -
шаг за шагом,
след в след,
под шуршанье каштановых листьев.
"Падают листья осеннего сада…"
Падают листья осеннего сада,
в землю ложится зерно.
Что преходяще, а что остается -
знать никому не дано.
Беглый мазок на холсте безымянном,
вязи старинной строка.
Что остается, а что преходяще -
тайна сия велика.
Пламя погаснет и высохнет русло,
наземь падут дерева.
Эта простая и мудрая тайна
вечно пребудет жива.
Так отчего так победно и громко
где-то над талой водой -
все остается! все остается! -
голос поет молодой?
И отчего так легко и звеняще
в гуще сплетенных ветвей -
непреходяще! непреходяще! -
юный твердит соловей?
"Ребенок стоял на паркетном полу…"
Ребенок стоял на паркетном полу,
а зимнее солнце февральского дня
в балконное било стекло.
И он,
непонятною силой влеком,
на солнечный блик осторожно ступил
и сделал еще один шаг.
Ребенок, открыв удивленно глаза,
босыми ступнями несмело ступал
по теплым паркетным брускам,
а зимнее солнце февральского дня,
подобно шуршанью осенней листвы,
бесшумно текло перед ним.
Ребенок шел по полу, как по воде,
и в стороны руки свои разводил,
и хлопал в ладони, и пел -
да, что-то он пел, этот юный дикарь,
в невнятном языческом пенье своем
то У повторяя, то А.
Дикарь? – но скорее, как юный пророк,
язычник? – нет, юный апостол босой
в рубахе почти что до пят,
так шел он, неведомой силой влеком,
как будто бы слышал все время вдали
какой-то настойчивый зов.
Ребенок шел по полу, как по воде,
прощался со мной, уходил от меня
в такую безумную даль,
куда мне не только вовек не дойти,
но даже и глазом одним заглянуть
уже никогда не дано.
"Так дни неслись, так быстро время мчалось…"
Так дни неслись, так быстро время мчалось,
что нам не удавалось наблюдать,
как листья блекли, и не замечалось,
как успевали листья облетать,
как вновь они раскрыться успевали,
и, с дождиком сойдясь накоротке,
цвела сирень, и сливы поспевали,
и дыни золотились на лотке,
и небо постепенно прояснялось,
и как-то утром, выглянув в окно,
спохватывались вдруг, и выяснялось,
что снег лежит на улице давно,
что искрится за ближней подворотней,
как елочные хрупкие шары,
не прошлогодний снег, а новогодний,
в накрапах мандаринной кожуры,
и дети уже возятся с санями,
и не вчера ли выстроенный дом
весь заселен и светится огнями…
Но все это заметилось потом,
когда у нас вовсю сверкала елка,
и мы, почти совсем уже без сил,
сидели за столом, и кто-то долго
за тостом новый тост произносил
и говорил, что можно жить без боли,
и есть к тому достойные пути,
чтоб день начать – как будто выйти в поле,
и жизнь прожить – как поле перейти.
"Катя, Катя, Катерина…"
Катя, Катя, Катерина,
в сердце, в памяти,
в душе нарисована картина,
не сотрешь ее уже.
Кантилена, Каталина,
слов бесчисленная рать.
Все труднее, Катерина,
стало рифму подбирать.
Голова моя туманна,
рифма скоро ли придет.
А уже приходит Анна,
Анна в комнату идет.
А уже приходит Ольга,
и подхватывает их
элегическая полька,
парный танец на троих.
Парный танец на два счета,
или на три – наплевать.
Нет причины, нет расчета
нам сегодня унывать.
Елка, праздник, именины,
день рожденья, Новый год.
Ольги, Анны, Катерины
бесконечный хоровод.
Месяц, тоненькая долька,
из окна глядит на нас…
Катерина, Анна, Ольга
засыпают в этот час.
Но за реки и поляны,
через горы и леса,
Катерины, Ольги, Анны
всё несутся голоса.
"Настежь ворота, не заперта дверь…"
Настежь ворота, не заперта дверь.
Где же ты, бедная гостья моя?
Жду тебя здесь, в этом доме чужом,
в доме на Клязьме.
Первые листья, десятый апрель.
Вспомни, какое сегодня число.
Как меня, боже, сюда занесло,
в эту обитель?
Парус изодран, и мачту снесло.
Кренится лодка, разбито весло.
Что же, случается, – не повезло
лодочке нашей.
Где наши гости? Не будет гостей.
Где наши чаши? Не будет вина.
Да не посетуй, что будешь одна
гостьей моею.
Я ведь и сам буду гостем твоим.
Будем с тобой друг у друга гостить.
Все-таки грех нам с тобою грустить
в этом апреле.
Чем одарю тебя? В темном бору
листьев зеленых тебе наберу -
пусть они тоже у нас на пиру
будут гостями.
Первые листья, десятый апрель.
Мы еще вспомним когда-то о нем,
в пору иную и в месте ином -
там, за лесами, -
только б он выстоял, жив и здоров,
все наши горести переборов,
дом Катерины, отеческий кров
Анны и Ольги.
"Сперва вдали едва гремело…"
Сперва вдали едва гремело,
а после все заволокло,
и капли первые несмело
забарабанили в стекло.
И вот в саду раскаты грома,
и сонно ясени скрипят…
Пусть дождь идет, пока мы дома
и наши дети сладко спят,
пока скамейки опустели,
и черен двор и нелюдим,
и мы лежим уже в постели
и в темень черную глядим,
пока мы глаз не закрываем
и смотрим в темень
и пока
мы уплываем, уплываем
туда, где гром и облака,
и наши звезды нас венчают
и нам расстаться не дают,
и наши ветры нас качают,
и наши грозы нам поют,
и обнимает нас истома,
и мир дремотою объят…
Пусть дождь идет,
пока мы дома
и наши дети сладко спят,
пока внизу,
меж деревами,
гремят и рушатся миры
и сокрушенно головами
качают желтые шары.
"Как мой дом опустел, все уехали, дом обезлюдел…"
Как мой дом опустел, все уехали, дом обезлюдел,
в нем так неуютно теперь
непривычно и странно
Нынче спать лягу рано, и буду лежать неподвижно
и слушать, как тикают стрелки
и медленно падают капли из крана.
Удивительно, как изменяются вещи,
то вдруг совершенно ненужными нам становясь,
то, напротив,
глядишь -
и дороже тебе, и нужнее,
и другое совсем обретают значенье и вес,
будто ты их увидел впервые,
и вот уже смотришь нежнее.
Стол и стул, и кровать, полотенце и кружка, часы
и все прочие вещи
сегодня другого исполнены смысла
и стали иными, чем прежде.
Выразительный жест одиночества вдруг проступает
отчетливо
в этой недвижно висящей на стуле
забытой одежде.
Подойдешь и поправишь, погладишь рукою,
на краешек стула присядешь,
устав от пустого шатанья.
Словно это не дом, а вокзал или зал ожиданья,
где нет никого,
лишь одни ожиданья,
одни ожиданья.
И уносится ветром попутным куда-то все дальше
летящее мимо
транзитное облачко дыма,
и проносятся мимо мои поезда, все проносятся мимо,
проносятся мимо.
"Откуда я – где жил я и где рос?…"
Откуда я – где жил я и где рос?
В каких местах? Неведомо. Вопрос.
Так много мест, где рос я и где жил,
и новосел тех мест, и старожил,
где я и жил, и рос, и вырастал,
как вырастает ветка и кристалл,
и становился старше, и старел…
Мой отчий дом в огне войны сгорел.
Кочевником, кочующим в седле,
всю жизнь меня мотало по земле.
И я в себе своею жизнью всей
соединил Дунай и Енисей.
И от Днепра, от тех высоких круч,
до сей поры храню заветный ключ.
И берега больших сибирских рек -
мой отчий дом и мой родимый брег.
Откуда ж я? И верится с трудом,
что все это я в сердце уместил.
И там моя земля, и там мой дом,
и там я тоже жил, а не гостил…
Когда уйду, глаза смежив навек,
предай меня, мой друг, земле сырой
там, где-нибудь в пространстве этих рек,
в пространстве меж Днепром и Ангарой.
Строки из записной книжки
"…Я видел перед собой Константинополь, а в Персидском и Константинопольском море увидел множество кораблей и войска, двигавшиеся взад и вперед. И представлялось мне, глядя на Константинополь, будто там едва три дома, а люди величиной с вершок. Смотрел я туда и сюда, на восход и на поддень, к закату и пол ночи, и если в одном месте шел дождь, то в другом гремела гроза, здесь падал град, в другом была хорошая погода…"
* * *
"…самая малая звезда на небе, что нам снизу едва ли покажется с большую восковую свечку, на самом деле больше, чем целое княжество. И это действительно, и я сам это видел…"
* * *
"В том, что происходит со звездами, когда они светят и падают на землю, нет ничего необыкновенного, это бывает каждую ночь. Когда мы замечаем вспышки или искры, это знак, что со звезд падают капли, и капли эти вязкие и зеленовато-черные…"
* * *
"Облака же на небе движутся с такой силой с востока на запад, что звезды, луна и солнце вовлечены в это движение. И хотя мне казалось, что солнце у нас величиной едва ли с днище от бочонка, на самом же деле оно больше всей земли, так что я не мог видеть, где оно кончается…"
* * *
"Он не отрицал, а открыто заявлял, что имя его Фауст, и, расписываясь, прибавлял – "философ философов"".
Филипп Бегарди
И все же ты – лишь Фауст, человек!
"Нет, не бог всемогущий…"
Нет, не бог всемогущий, всего только маленький
слабый божок,
сотворил я Вселенную в три деревца,
в три рождественских елочки хрупких,
чтоб ныне,
как скряга,
над веточкой каждой трястись,
над иголочкой каждой.
Три рождественских елочки, три одиноких тростинки,
три тонких травинки
всего-то и есть у меня,
вот затем и трясусь,
как скупой над своим сундуком,
над травинкою каждой.
Три травинки, три легких снежинки лежат
на ладони моей,
три снежинки всего и богатства,
три звездочки зябких.
Три снежинки, три звездочки зябких, три зыбких
надежды мои,
осторожно пускаю с ладони,
и вот уже тает ладонь моя,
воску подобно.
Так стою, как свеча среди поля.
И только три звездочки зябких.
Три зыбких надежды мои.
Три звезды Вифлеемских.
"Бывает ли это теперь…"
Бывает ли это теперь,
как прежде когда-то бывало, -
чтоб вьюга в ночи завывала
и негде укрыться в пути?
Случается ль это теперь,
как прежде когда-то случалось, -
чтоб снежная ветка стучалась
в ночное слепое окно?
Бывает ли это теперь…
Конечно, конечно, бывает -
и вьюга в ночи завывает,
и негде укрыться в пути,
и долго в ночное окно
мохнатая ветка стучится…
Да, все это может случиться,
но только уже не с тобой.
Давно улеглись по углам
бураны твои и метели.
Отпели давно, отсвистели
все лучшие вьюги твои.
… И снова мне снится всю ночь,
как вьюга вдали завывает,
все кличет меня, зазывает,
все манит и манит к себе.
"– Что нового? послушай, говорят…"
– Что нового? послушай, говорят,
кругом огни, кругом огни горят.
Пора и нам! осмелимся, шагнем,
потешимся, нашутимся с огнем!
Пора и нам, огонь горит в окне.
– Смотри, смотри, сгорим с тобой в огне!
– Сгорим в огне? Ну что ж, не мы одни.
Кругом огни, кругом горят огни.
Куда же ты, постой!., а говорят,
кругом огни, кругом огни горят…
Женщина, которая летала
Женщина,
девочка,
почти что подросток,
веснушчатая, угловатая
(этакий гадкий утенок), -
и в любви все никак не везло.
А город был южный,
душный,
и там,
на площадке его
танцевальной,
потные пары,
плотно прижавшись друг к другу,
кружились по кругу,
целовались тайком и смеялись,
и пластинки
то и дело сменялись, -
а она все стояла одна,
все ждала,
чтоб ее пригласили,
и глаза умоляли,
глаза просили -
тщетно,
напрасно.
А потом было белое танго,
и это
давало ей право
самой пригласить кавалера,
а она не могла,
не хотела,
и тогда,
словно птица,
взмахнула руками
и полетела
над танцевальной площадкой
(да, пусть они видят,
пусть знают!),
и сделала круг,
и еще,
и – полетела,
и полетела…
Ну что же ты,
глупенькая,
опустись на землю!..
Не опускается.
Так и летает.
Так до сих пор и летает.