Среди ортологических мифов-инструкций есть и такие, которые не являются абсолютным искажением нормативной рекомендации (их можно назвать полумифами). В таких мифологических сюжетах можно условно выделить две смысловые части: собственно рекомендацию и ее мотивировку, то есть объяснение, почему нужно говорить так, а не иначе. При этом рекомендация является вполне корректной, а мотивировка носит мифологический характер. Так, Т. В. Булыгина и А. Д. Шмелёв, приводят (в качестве примера обыденного представления о языке) распространенное мнение о том, что ""невежливо" вместо извините говорить извиняюсь, потому что это значит 'извиняю себя'" [Булыгина, Шмелёв 1999: 148]. Данное положение авторы статьи иллюстрируют следующими примерами:
Наступившему на мозоль нельзя говорить извиняюсь (т. е. извиняю себя). Надо сказать: извините меня или простите; ведь пострадавшему не будет легче или приятнее, что вы сами себя извиняете в неуклюжестве" (А.Куприн); …в слове "извиняюсь" есть что-то раздражающее: ведь оно может означать только "извиняю себя", то есть, например, "считаю нормальным, что я вас толкну"… (Б. Тимофеев).
Метаязыковой комментарий о выражении извиняюсь (в перформативном употреблении) состоит, таким образом, из двух частей: 1) утверждения о нежелательности употребления формы извиняюсь и 2) объяснения этой нежелательности тем обстоятельством, что извиняюсь означает 'извиняю себя' (то есть постфикс-ся придает этой словоформе собственно-возвратное значение).
Не останавливаясь на истории этой формы [см., напр., об этом: Скворцов 1980] и не повторяя аргументов против "мифологической" интерпретации ее семантики (они очевидны для языковеда), обратим внимание на источник утверждения о том, что извиняюсь значит 'извиняю себя'. Этот источник кроется в уже упоминавшемся обыденном представлении, что у слова (и, видимо, любой языковой единицы) должно быть лишь одно "буквальное" значение. А в системе значений постфикса-ся "буквальным" является именно собственно-возвратное значение – 'направленность действия на субъекта этого действия'. Другие значения (взаимно-возвратное, обще-возвратное, косвенно-возвратное, активно-безобъектное, пассивно-качественное) находятся на периферии метаязыкового сознания рядового говорящего, поэтому форма извиняюсь соотносится в "наивном" представлении не со словами типа отпрашиваться, учиться, кусаться, обниматься, плавиться и т. п., а со словами типа умываться, бриться. В этом проявляется уже упоминавшееся свойство мифологического сознания: оно игнорирует факты, противоречащие "логике мифа".
Лексикографические мифы обыденного сознания связаны со стереотипными представлениями о словарях. Для обыденного сознания словарь обладает абсолютным авторитетом, поскольку "в хорошем, большом словаре собраны "все" слова языка" [Дубичинский 2009: 32]. Словарь "вбирает в себя всю накопленную человечеством мудрость и … дает довольно определенный, часто однозначный ответ, позволяющий видеть в нем истину в последней инстанции" [Голев 2003 б]. Мифологичность этого представления состоит в абсолютизации "правоты" словаря, который не может ошибаться, в ожидании того, что словарь может дать окончательный ответ по любому спорному вопросу.
Среди словарей, как уже отмечалось, безусловная пальма первенства в обыденном сознании принадлежит толковому словарю В. И. Даля. По наблюдениям специалистов, "современный журналист считает "хорошим тоном" ссылаться на словарь Даля, если нужно объяснить значение слова. Этот словарь окружен особым ореолом "самого главного" словаря" [Еськова 2000]. Почтение к этому словарю демонстрируют и примеры из художественных текстов; авторы и персонажи обращаются именно к словарю Даля (1), поскольку существует презумпция массового сознания, что в этом словаре представлено все, что есть в языке (2):
(1) В русском словаре Даля слова "гафт" нет. Есть – "гафтопсель", т. е. "парус над гафелем"… (Г. Горин. Иронические мемуары); <…> недавно открыл словарь Даля (вот они, четыре тома с позолоченными надписями на корешках, четыре тома из моих примерно трех тысяч книг), нашел соответствующую статью и прочел: "ВИСЕЛЬНИК – удавленник, человек повешенный, либо удавившийся. // Сорванец, негодяй, достойный виселицы" (А. Слаповский. Висельник); (2) <…> несколько десятков существительных и прилагательных, ни одно из которых не найдешь даже в словаре Даля (В. Конецкий. Начало конца комедии).
Безоговорочный авторитет словаря В. И. Даля связан не столько с неразличением нормативных и описательных словарей, сколько с убежденностью носителя русской лингвокультуры в том, что словарь о б я з а н быть нормативным.
Лингводидактические мифы касаются обучения языку (родному и иностранному). Наиболее значимым является "офро-графоцентрический" миф, который отождествляет язык с орфографией, а владение языком – с орфографической грамотностью. "Дочерние" мифологемы развивают основные идеи орфографоцентризма – так, например, в обществе существует представление о том, что грамотность эквивалентна интеллектуальной состоятельности, что все авторитетные персоны обязательно обладали (обладают) высоким уровнем грамотности и т. д. Вопрос о влиянии орфографических представлений на языковое сознание носителей русского языка был поставлен Н. Д. Голевым [Голев 1997], который пришел к выводу, что "орфография, которая многим представляется дисциплиной сугубо прикладной, при определенных условиях приобретает мировоззренческий характер" [Голев 1999: 105] и даже сакральный [Там же: 97].
Отдельный мотив орфографоцентрического мифа – невероятная трудность русской орфографии и наличие "врожденной безграмотности", особой невосприимчивости к ней, которую невозможно преодолеть никакими педагогическими усилиями. Ср.:
Васька всматривался, вытягивал шею, шевелил губами. А потом писал: "керьпичь". Когда учительница поправляла: падежи не "костьвенные", а косвенные, Васька подозрительно хмурил брови, ибо твердо был уверен, что названье это происходит от слова "кость"; Клавдия Петровна в конце концов махнула рукой. Написать правильно "чеснок" его нельзя было заставить никакими человеческими усилиями – другие, более мощные силы водили его пером и заставляли снова и снова догадливо вставлять лишнюю букву и предупредительно озвончать окончание: "честног". Из своего орфографического опыта он сделал незыблемый вывод: в русском языке все слова пишутся не так, как произносятся, причем как можно дальше от реального звучания (А. Чудаков. Ложится мгла на старые ступени).
Металингвистический миф – это обыденное представление носителя языка о лингвистической науке и о деятельности ученых. В специальной литературе отмечалось, что универсальным для различных лингвокультур является миф о лингвистической науке, которая призвана "охранять" язык от его "порчи" и мифологическое представление об ученом-языковеде, который а) знает о языке всё и б) безупречно владеет языком [см.: Yaguello 1988]. Кроме того, с точки зрения "наивного" носителя языка, именно лингвисты являются "законодателями" языковой нормы, которая отождествляется с языком в целом. Таким образом, в сознании обывателя корпус представителей лингвистической науки, "нередко в противоречии с его самопредставлением, оказывается одним из институтов власти и принуждения" [Живов 2005].
Содержание металингвистического мифа складывается из двух сюжетных мотивов: а) что должны делать ученые и б) чем они на самом деле занимаются. Представление о том, что должны делать ученые, выявляется в прямых или косвенных упреках, когда носитель языка обнаруживает недоработки ученых (1); в основном эти упреки связаны с неполнотой словарей (2):
(1) Нужно исследовать не праязык и даже не язык вообще, а язык в связи с производством, по преимуществу там, где явления еще живы (В. Шкловский. Третья фабрика); (2) <…> академических словарей недостаточно. Они совершенно не выражают разнообразия будничной лексики. Тем более ненормативной лексики, давно уже затопившей резервуары языка (С. Довлатов. Переводные картинки) и т. п.
В целом языковеды, по представлениям "наивного" сознания, занимаются изучением с л о в, преимущественно их истории и этимологии. Кроме того, для ученых важно получение точных количественных данных (какой бы скучной ни казалась эта задача). Ср. пример, в котором выражено "наивное" представление о содержании лингвистического исследования:
Знаешь, я хотел высчитать, сколько каждый автор употребил имен существительных, прилагательных, глаголов, наречий, затем, сколько у него главных предложений и придаточных, многоточий, знаков восклицаний и т. д. Не хватило терпения, да и сделать это может только какой-нибудь немец. Нашелся такой подлец Карл Иваныч, который высчитал, сколько раз у Цицерона встречается союз ut во всех его сочинениях (Д. Мамин-Сибиряк. Черты из жизни Пепко).
Таким образом, мифологичность является интегральным и системообразующим свойством обыденного метаязыкового сознания. Мифологичность, с одной стороны, проявляется как стратегия обработки метаязыковой информации, а с другой, – реализуется в виде значительного фонда лингвистических мифов, бытующих в социуме и поддерживаемых носителями языка.
Среди лингвистических мифов массового сознания есть целый ряд устойчивых "сюжетов", для которых характерна широкая распространенность, полимотивная структура, способность к "достраиванию". Исследование таких мифов может отвечать на следующие вопросы: а) какова мотивная структура мифа; б) как соотносится содержание мифа с системой представлений и ценностей социума, с другими лингвистическими и социальными мифами; в) какие "контр-мотивы" выдвигает обыденное сознание для развенчания мифа, г) как реализованы в данном мифе характерные черты мифологического мышления и т. д.
К наиболее устойчивым мифам русской лингвокультуры, безусловно, относится миф о русском мате, анализ которого предлагается далее.
В течение последних двух десятилетий появилось немало лингвистических работ, посвященных разным аспектам русской обсценной лексики. Среди них антологии и сборники текстов, словари, монографии и тематические сборники, многочисленные статьи [см., в частности: Русский мат 1994; Успенский 1994; Василий Буй 1995; Жельвис 1997; Левин 1998; Плуцер-Сарно 2001; 2005; Мокиенко 1994; Мокиенко, Никитина 2004; 2007; Злая лая 2005 и мн. др.]. В аспекте рассматриваемой темы представляют интерес статьи Г. Ф. Ковалева, который анализирует высказывания русских писателей о мате [Ковалев 2004], и М. Э. Рут, которая анализирует "легенды" о русском мате [Рут 2005]. Обширная литература вопроса позволяет ставить задачу сравнения научных и "наивных" представлений о предмете, выявления точек их пересечения и взаимовлияния.
Миф коллективного сознания можно представить, как своеобразный сюжет, который в нашем случае устанавливается (путем лингвистической реконструкции) на основе вербальных суждений носителей русской лингвокультуры. В этих суждениях представления о предмете могут проявляться как вассертивной части (в виде утверждений или отрицаний), так и в виде пресуппозиций, оказывающих влияние на содержание речи и выбор текстовых стратегий.
Прежде всего попытаемся выявить основные мотивы мифа о русском мате.
Обсценная лексика находится в фокусе внимания носителей русского языка и регулярно становится предметом рефлексии. В литературных произведениях отмечается активность лексики данного разряда в современном дискурсе:
Я все думал, какого черта российские люди так уснащают свои устные (а Шура говорил, что сейчас и письменные) рассказы таким количеством ругательств, что иногда на слуху остается один мат, в котором исчезают и сюжет, и идея повествования. А многие общественные или политические деятели даже с трибун матерятся. Чтобы быть, так сказать, "ближе к народу" (В. Кунин. Кыся).
В русской литературе сложилась традиция обозначать брань (помимо слов мат, матерный, матершина, матерщина) при помощи описательных наименований (1) или эвфемизмов (2):
(1) Большая часть лиц, которые встретятся в нашем очерке, будут носить те клички, которыми нарекли их в товариществе, <…> но этого не можем сделать с Семеновым: бурсаки дали ему прозвище, какого не пропустит никакая цензура, – крайне неприличное (Н. Помяловский. Очерки бурсы); (2) Карту, видите ли, штурманский офицер ему не скоро подал… Ну, адмирал и осатанел, да и ругнул, знаете ли, его по-русски… А Иванов, хоть и штурман-с, маленький человечек, а все-таки имел свою амбицию и не стерпел, да и ответил ему на том же русском диалекте-с… (К. Станюкович. Беспокойный адмирал).
Как видим, во втором примере эвфемистической замене подвергается даже не обсценное слово, а соответствующий метаязыковой термин. Во второй половине ХХ – начале XXI вв. в литературных произведениях метаязыковая лексика, квалифицирующая сквернословие, становится более определенной: читатель имеет возможность понять совершенно недвусмысленное указание на ту или иную обсценную лексему – упоминание уступает местоописанию: автор не использует непосредственно обсценного слова, но описывает "адрес" предельно точно. Ср.:
Она с недоумением оглядела кухню и послала ее со всем грубым скарбом в такое место, какового у нее, как у женщины, быть не могло (В. Астафьев. Последний поклон); <…> ужасное слово из пяти букв, которое до конца своей жизни она ни разу не произнесла вслух. Слово это представлялось ей противно-коричневым, с бездонным провалом посредине и похожим на вывернутую наизнанку клизму (Л. Улицкая. Ветряная оспа).
В конце ХХ в. уже вполне обычны тексты, в которых воспроизводятся сами обсценизмы и в которых, таким образом, описание заменяется изображением, воспроизведением. Меняет характер и авторская рефлексия о бранных словах: если до последнего десятилетия ХХ в. это была, как правило, речевая рефлексия (оценивалось использование обсценизмов в речи), то на рубеже веков учащаются случаи собственно языковой рефлексии (комментируются отдельные обсценизмы как единицы языка); бранные лексемы становятся объектом эстетического осмысления. Ср.:
<…> "материальные слова" выстроились как по ранжиру, и аж дрожат от нетерпения. Первый среди всех этот с завитушкой на головке, трехбуквенный забойщик, рядом его дама – толстопятая арка для проезда туда и обратно, с сырыми стенками, потом это слово-действо, меняющееся каждую секунду. Ну, очень выеживающе-побудительное слово (Г. Щербакова. Как накрылось одно акмэ).
В целом же рефлексивы о бранной лексике становятся в литературе более частотными. Носители языка квалифицируют "выход из подполья" матерной брани как один из признаков общего одичания (1); отмечается активизация обсценизмов в речи носителей литературного языка (2):
(1) <… > в Москве очень грязно, Москва одичала, непесенная стала, корявая, матерная (Н. Садур. Сад); (2) Несмотря на всю свою интеллигентность, Шура пользуется матом достаточно часто и свободно. Хотя у него прекрасный словарный запас и без этого. Но я заметил, что в так называемой интеллектуальной среде мат считается неким шиком!
Дескать, вот какая у меня речевая палитра. Могу так, а могу и эдак! (В. Кунин. Кыся).
В этих условиях продолжает активно функционировать и развиваться миф о русском мате. Главные мотивы этого мифа характеризуются высокой степенью повторяемости, о чём свидетельствует анализ многочисленных текстов. Перечислим эти мотивы.
1. Мат – это особый язык, коммуникативно равноправный с "основным" русским языком: