Обозначение "метатекст" приобрело значительную популярность в современной лингвистике и используется в языковедческом дискурсе в двух основных значениях. Во-первых, метатекст – это "высказывание о высказывании", "комментарий к собственному тексту" [Вежбицка 1978: 409], "авторское повествование об авторском повествовании" [Лотман 1988: 56], "своего рода прагматические инструкции по поводу того, как должно быть распределено внимание адресата при восприятии сообщаемой информации" [Апресян 1995: 151]. Метатекст не является самостоятельным речевым произведением, он включается в текст и составляет своеобразный метатекстовый "каркас" [Падучева 1996: 411]. Это понимание восходит к работам А. Вежбицкой и широко представлено в работах по семантике и структуре текста [см., напр.: Андрющенко 1981; Николаева 1987; Скат 1991; Рябцева 1994; 2005; Падучева 1996; Шаймиев 1998; Фатина 1997; Жогина 1999; Федорова 2006 и др.]. В работах последних лет сформировалось понимание метатекста как функционально-семантической категории текста, которая означает "присутствие говорящего в тексте" и преследует цель "передачи авторского отношения к языковому коду своего высказывания" [Лосева 2004: 9].
Во-вторых, под метатекстом понимается любая метаречь [Ахманова 1966: 4], любой лингвистический текст [Куликова, Салмина 2002: 97], "материализованное в высказывании суждение говорящего о своем языке" [Ростова 2000: 55; см. также: Ляпон 1986; Никитина 1989; Норман 1994 а; Голев 2003 в; 2009 а; Черняков 2007 и др.]. В основе такого понимания термина лежит иное ощущение его словообразовательных связей: лексема представляется как результат своего рода телескопического сложения: метатекст – метаязыковой текст).
В настоящей работе термин "метатекст" используется в том значении, в котором понимает его А. Вежбицкая: это элементы текста, референтные самому тексту / дискурсу (или их элементам) и выполняющие функцию автокомментирования.
И. Т. Вепрева, подвергнув критическому анализу существовавшие в конце ХХ в. обозначения, предложила термин "рефлексив" [см.: Вепрева 1999], который быстро вошел в научный оборот [см., напр.: Кормилицына 2000 а; Шейгал 2004; Николина 2006 б; Батюкова 2007; Трикоз 2010 а; 2010 б и др.]. Термин "рефлексив" привлекателен не только своей лаконичностью – он позволяет зафиксировать в качестве специфического объекта изучения особый тип высказываний (по признаку содержания) и подвергнуть этот тип собственно лингвистическому анализу с точки зрения семантики, структуры и функции. Трактовка И. Т. Вепревой рефлексива как комментария к слову или выражению обусловлена задачами конкретного исследования и не препятствует семантическому развитию термина, который в нашей работе понимается достаточно широко – как всякий метаязыковой контекст, реализующий (эксплицитно или имплицитно) метаязыковое суждение о любом факте языка / речи (а не только о слове или выражении). Термины "метаязыковое высказывание" и "метаязыковой комментарий" обозначают частные разновидности рефлексивов; термины "метаязыковое суждение", "метаязыковая оценка (характеристика)" указывают на план содержания рефлексива.
1.3. Метаязыковое сознание и формы метаязыковой рефлексии
Метаязыковая рефлексия – это деятельность метаязыкового сознания, и различные виды рефлексии (метаязыковой деятельности) соотносятся с разными формами метаязыкового сознания и в соответствии со спецификой этих форм демонстрируют неодинаковые свойства. Рассмотрим формы метаязыкового сознания и присущие им способы метаязыковой деятельности.
Различные термины, которыми исследователи обозначали метаязыковое сознание, акцентировали внимание на различных сторонах изучаемого явления. Так, термины "языковедное мышление" [Бодуэн де Куртенэ 2004: 4] и "лингвистическое сознание" [Седов 2009: 110] обращают внимание на содержание соответствующей ментальной деятельности – это "мышление о языке". Обозначение "языковая сознательность" [Ухмылина 1967] актуализирует осознанный характер метаязыковой деятельности. Сочетание "языковая интуиция" [Кирпикова 1972 и др.] подчеркивает интуитивный (не логический) характер обыденной метаязыковой рефлексии. Наконец, введенный В. Хлебдой термин "языковое самосознание" подчеркивает высокий уровень сознания личности, который необходим для осуществления критической рефлексии над языковыми реалиями советского периода [Хлебда 1998]; польский ученый рассматривает метаязыковые высказывания не как показатель деятельности метаязыкового сознания, а как показатель "зарождения свободомыслия", однако сегодня термин "языковое самосознание" употребляется в ряде работ как абсолютный синоним термина "метаязыковое сознание" [напр.: Акишева 2007].
Н. Д. Голев указывает на возможность рассмотрения метаязыкового сознания в трех аспектах: 1) как явления языка, 2) как феномена речевой деятельности и 3) как составной части языкового сознания [Голев 2009 а]. Как показывает обзор исследований (см. § 1.1), первый аспект предполагает описание метаязыка – формально-языковых средств, которые репрезентируют метаязыковую деятельность в речи. В аспекте речевой деятельности предметом изучения становятся условия формулирования метаязыковых высказываний и их функции в речи.
Рассмотрение метаязыкового сознания как части языкового сознания (феномена ментальной сферы) традиционно связано с описанием ряда дихотомий: а) языковое сознание – метаязыковое сознание; б) сознательная – бессознательная деятельность; в) вербализованная – "молчаливая" рефлексия; г) обыденное – научное сознание.
В современной науке под метаязыковым сознанием понимается "область рационально-логического, рефлексирующего языкового сознания, направленная на отражение языка как элемента действительного мира" [Ростова 2000: 45]. Не вызывает дискуссий вопрос о том, что метаязыковое сознание – часть языкового сознания. Если языковое сознание понимается как "совокупность образов сознания, формируемых и овнешняемых при помощи языковых средств" [Тарасов 2000: 26], то "объект языкового самосознания
– язык в целом и его отдельные компоненты, языковое поведение. Языковое сознание рождает тексты, языковое самосознание
– метаязык и метатексты. Языковое сознание реализуется в вербальном поведении коммуникантов, языковое самосознание – разными способами, то есть как вербальными, так и невербальными" [Акишева 2007: 7].
Исследователи, описывающие метаязыковое сознание, определяют его сущность и содержание различными способами. Так, ряд ученых [см.: Ростова 2000, Лебедева 2009 а и др.] характеризуют его как совокупность единиц знания: "Метаязыковое сознание – это совокупность знаний, представлений, суждений о языке, элементах его структуры, их формальной и смысловой соотносительности, функционировании, развитии и т. д." [Ростова 2000: 45]. В соответствующих описаниях метаязыковое сознание интерпретируется как часть, особая предметная область языкового сознания, в которой можно выделить – в соответствии с содержанием – "метаречевое сознание", "жанровое мышление" [Седов 2009], а также могут быть выделены и другие сферы (например, "метаграмматическое", "металексическое", "метариторическое", "метастилистическое" сознание и т. п.).
Другие исследователи делают акцент на деятельностной природе метаязыкового сознания [Дуфва, Ляхтеэнмяки, Кашкин 2000; Голев 2009 а и др.]. Таким образом, метаязыковое сознание может интерпретироваться и как функция языкового сознания.
Разумеется, любые описания соотношения языкового и метаязыкового сознания представляют собой некие метафоры, при помощи которых исследователь изображает ненаблюдаемую сущность. На наш взгляд, метаязыковое сознание может быть рассмотрено (прибегнем здесь к "компьютерной" метафоре) и как "б а з а данных", включающая сумму представлений о языке, и как операциональная сфера, в которой хранится "программное обеспечение" метаязыковых операций. Своеобразие "данных" и "программ обработки" определяет специфику различных форм метаязыковой деятельности ("операции", выполняемые "программами") – "от чувственно-интуитивной рефлексии рядового носителя языка. до глубинной рефлексии профессионала-лингвиста, вооруженного опытом тысячелетней лингвистической мысли и использующего интеллектуальный аппарат, отделенный от чувственно-интуитивной рефлексии множеством опосредующих звеньев" [Голев 2009 а: 9].
Метаязыковая деятельность может осуществляться не только при производстве текстов, но и при их восприятии – в виде различного рода интерпретаций [см.: Алимова 2008; Ким Л. Г. 2009; Сайкова 2009]. Сознательных (и даже творческих) усилий требует восприятие текстов "усложненной" смысловой структуры, особенно художественных и игровых текстов. Ср.: "Понимание может быть только там, где возможно непонимание. Сказанное касается собственно понимания, а не автоматического восприятия привычных речений. Такие речения "понятны и без понимания". Собственно понимание достигается через рефлексию" [Богин 1998: 62].
В психолингвистике, педагогической психологии и дидактике сложилась традиция понимать интерпретацию воспринимаемой речи (вслед за Г. И. Богиным) как "высказанную рефлексию" [Там же] (то есть рефлексия – это ментальная операция, которая протекает "молчаливо", но может воплощаться в вербальной форме в виде высказывания-интерпретации). При этом сама необходимость "высказать" рефлексию служит стимулом для включения механизмов продуктивной деятельности, ибо интерпретация не относится к числу задач, имеющих единственно правильное решение. Интерпретация предполагает выход из режима автоматизма восприятия и верификацию понимания путем анализа собственной метаязыковой деятельности: "Выход в рефлективную позицию есть постановка самого себя перед вопросом такого рода: "Я понял, но что же я понял? Я понял вот так, но почему я понял именно так?"" [Там же: 63].
В качестве свидетельств метаязыковой активности лингвисты рассматривают рефлексивы – вербализованные метаязыковые суждения, однако представление современной науки о сложной структуре сознания, включающей уровни сознательного и бессознательного [см.: Бессознательное 1978–1985], заставляет обратить внимание и на метаязыковую деятельность, локализованную вне "светлого поля" сознания.
К подсознательной сфере относят феномен, который обозначается в специальной литературе терминами "языковое чутье" (ср. "чутье языка народом" [Бодуэн де Куртенэ 1963, I: 50]), "интуиция", "чувство языка" [Левина 1978], "молчаливое знание, которое спрятано в "глубинах" человеческого сознания" [Вежбицкая 1996: 244] и которое действует как неосознанный "механизм селекции и контроля языковых единиц" [Божович 1988: 73]. В основе действия этого механизма лежит "система языковых представлений, основанная на преимущественно бессознательном обобщении своего языкового опыта (всей предшествующей речевой практики)" [Ростова 2000: 39].
Говоря о метаязыковом сознании, исследователи отмечают, что "в важнейших проявлениях данного феномена носитель языка встает "над" языком, выступая в роли субъекта, познающего язык во всех его ипостасях и самого себя как носителя языка" [Голев 2009 а: 7]. В то же время "позиция "над" включена в естественную речевую деятельность как механизм ее реализации и тем самым она растворяется до позиции "внутри", в которой осознанное отношение редуцируется до автоматически спонтанного", а компоненты метаязыкового сознания "выступают в роли элементов практического языкового сознания" [Там же]. Обеспечивая возможность автоматизированной речи, сознание подвергает метаязыковую информацию дальнейшему свертыванию и "формирует неосознанный пласт языкового сознания, в котором непроизвольно отражаются знания о мире, в том числе, по-видимому, и такие знания, которые образуют языковую картину мира" [Там же]. Таким образом, метаязыковые представления, воплощенные в компактной форме языкового значения, "нерефлектирующей рефлексии" (Н. Д. Арутюнова), являются, с одной стороны, результатом деятельности метаязыкового сознания, а с другой, – обеспечивают возможность речевой (включающей метаязыковую) деятельности вне "светлого поля" сознания. Такие "свернутые" метаязыковые операции носят латентный характер, неосознаются носителями языка, но при этом "содержат больший или меньший потенциал выхода на метаязыковую "поверхность", если становятся объектом внимания светлого поля сознания" [Голев 2009 а: 8].
О распределенности метаязыкового сознания между сферой сознательного и бессознательного пишет целый ряд специалистов. При этом противопоставление бессознательной и сознательной метаязыковой деятельности носит характер градуальной оппозиции, например, ученые выделяют несколько уровней метаязыковой деятельности в зависимости от ее осознанности: "1) встроенный автореферентный механизм языка (каждая языковая единица сама себя описывает, описывает свой класс), этот механизм по преимуществу имплицитен; 2) эксплицитный регулятивный механизм языковой деятельности (метаязыковые маркеры речевого поведения); 3) скрытый слой мифов и поверий относительно языка, языков, значений, операций со словами и т. п.; 4) эксплицитные мини-теории наивных пользователей языка ("надводная часть айсберга") о том, как устроен язык, как его следует изучать, в чем разница между отдельными языками и т. п." [Дуфва, Ляхтеэнмяки, Кашкин 2000: 81–82].
Н. Д. Голев также выделяет несколько уровней метаязыковой рефлексии по степени осознанности субъектом метаязыковых реакций: 1) исходный (нулевой) уровень ""молчаливого", или имплицитного, метаязыкового сознания"; 2) интуитивный уровень, который предполагает вербализацию интуитивно данной оценки; 3) выведение языкового факта в "светлое поле" сознания и попытка аргументированного комментария (При этом аргументы основаны на личных впечатлениях говорящего о языковом феномене: "бессистемные наблюдения о нем, отдельные эпизоды, примеры, ситуативно-эвристические догадки, выделение поверхностных, бросающихся в глаза дифференциальных признаков"); 4) уровень стихийного теоретизирования: оценка собственных или чужих суждений с точки зрения правильности / неправильности; 5) "повышенный" уровень теоретизирования, предполагающий стихийное обобщение наблюдений и даже использование имеющихся лингвистических знаний [Голев 2009 а: 12–14].
Выделение указанных разновидностей метаязыкового сознания и уровней рефлексии можно интерпретировать как некую "вертикальную" градацию в структуре метаязыкового сознания. Неосознанная рефлексия на нижнем уровне реализует "невербализованные представления о языке, проявляющиеся через выбор наивного пользователя в пользу того или иного оформления своего речедействия" [Кашкин 2008: 39]. Рефлексия высшего уровня представляет собой "зачатки" теоретической деятельности: "стихийное теоретизирование" (Н. Д. Голев), "эксплицитные мини-теории" (Х. Дуфва, М. Ляхтеэнмяки, В. Б. Кашкин).