О старом диване никто и словечка не скажет,
случайно достался и, в общем, совсем не кровать,
он с детством не связан, стараньями предков не нажит,
и вид затрапезен, и не о чем зря горевать.О как он был жёсток, неласковым жребием выпав,
к нему привыкали, почти что не чувствуя ног,
но чье-то дыханье с его полусонных прогибов
летело по небу на чей-то безумный звонок.На нем раскрывалась ромашка младенческой позы
и тот полуночник, бывало, подремывал днем.
Он знает все тайны, он помнит молитвы и слезы,
но вот незадача – клопы обнаружились в нем.И он обречен, а на новом, должно быть, уютней.
Зайдем и заплатим – и время бежать по делам.
Поминок не будет, не слышно органа и лютни,
в шумливом безмолвье уносится старый диван.А близится осень, и капли щемят дождевые,
и в нежном сиянье бездомная горечь листвы.
Простите, простите, простите меня, домовые,
я тоже – давно уж – собрался в дорогу, как вы.О, мир этот камен, и милых не губ ведь, не рук ведь,
и ветры смеются над бренной диванной душой.
О грусть Домового! О бедная старая рухлядь,
на коей – о счастье! – разляжется кто-то чужой.О, мир этот камен, и, правду сказать, не в бреду ль я
с домашней заботой мешаю небесную высь,
и некому плакать, за вычетом Бога и дурня,
о старом диване, в котором клопы завелись.1984
"Куда мы? Кем ведомы? И в хартиях – труха…"
"Куда мы? Кем ведомы? И в хартиях – труха.
Сплошные, брат, Содомы с Адамова греха.
Повырублен, повыжжен и, лучшего не ждя,
мир плосок и недвижен, как замыслы вождя.Он занят делом, делом, а ты, едрена вошь,
один на свете белом безделицей живешь,
а ты под ветхой кожей один противу всех.
А может, он-то – Божий, а не Адамов грех?.."Я – слышу и не слышу. Я дланями плещу –
а все ж к себе под крышу той дряни не тащу.
Истошными ночами прозрений и разлук
безбожными речами не омрачаю слух.Вам блазнится – сквозь нехоть в зажмуренной горсти –
куда-нибудь уехать, чтоб что-нибудь спасти.
Но Англия, Москва ли – не все ли вам равно?
Смотрите: все в развале – и все озарено.Безумные искусства секс-энтээрных лет
щекочут ваши чувства, а мне в них проку нет.
Я ближним посторонний, от дальнего сокрыт,
и мир потусторонний со мною говорит.Хоть Бог и всемогущий, беспомощен мой Бог.
Я самый неимущий и телом изнемог,
и досыта мне горя досталось на веку,
но, с Господом не споря, полвека повлеку.Под хаханьки и тосты, под жалобы и чад
мне в душу светят звезды и тополи молчат.
Я самый иудейский меж вами иудей,
мне только бы по-детски молиться за людей.Один меж погребенных с фонариком Басё,
я плачу, как ребенок, но знающий про все,
клейменный вашим пеклом и душу вам даря.
А глупость верит беглым листам календаря.Вы скажете: "О Боже, да он – без головы?.."
А я люблю вас больше, чем думаете вы.
Пока с земли не съеду в отдохновенном сне,
я верю только свету и горней тишине.Да прелесть их струится из Вечности самой
на терпкие страницы, возлюбленные мной.
И я скорблю и горблюсь, и в думах длится ночь.
А глупость верит в глобус. И ей нельзя помочь.1978
"Я на́ землю упал с неведомой звезды…"
Я на́ землю упал с неведомой звезды,
с приснившейся звезды на каменную землю,
где, сколько б я ни жил, отроду не приемлю
ни тяжести мирской, ни дружбы, ни вражды.Как с буднями, звезда, нездешним сердцем сжиться,
коль тополи в снегу мне в тыщу раз важней
всех выездов и смут, певичек и вождей,
а Моцарт и Паскаль отзывней сослуживца?Что делать мне, звезда, проснувшись поутру?
Я с ближними в их рай не мечу наудачу,
с их сласти не смеюсь, с их горечи не плачу
и с ними не игрок в их грустную игру.Что значу я, звезда, в день моего рожденья,
колодец без воды и дуб без желудей?
Дано ль мне полюбить косматый мир людей,
как с детства я люблю животных и растенья?И как мне быть, звезда, на каменной земле,
где телу земляка люба своя рубаха,
так просто обойтись без воздуха и Баха
и свету не найтись в бесколокольной мгле?Как жить мне на земле, ни с чем земным не споря?
Да будут сны мои младенчески чисты
и не предам вовек Рождественской звезды,
откуда я упал на землю зла и горя.1980
9 января 1980 года
И снова зажгутся, коль нам повезет,
на сосенке свечи,
и тихо опустится с тихих высот
рождественский вечер.И рыжая киска приткнется у ног,
и закусь на блюде,
и снова сойдутся на наш огонек
хорошие люди.Вот тут бы и вспомнить о вере былой,
о радостях старых,
о буйных тихонях, что этой порой
кемарят на нарах.Но, тишь возмутив, окаянное дно
я в чаше увижу
и в ночь золотую набычусь хмельно
и друга обижу.И стану в отчаянье, зюзя из зюзь,
стучать по стаканам
с надменной надеждой: авось откуплюсь
стихом покаянным.Упершись локтём в ненадежность стола,
в обличье убогом,
провою его, забывая слова,
внушенные Богом.О, мне бы хоть горстку с души соскрести,
в чем совесть повинна.
Прости мне, Марлена, и, Генчик, прости,
и, Шмеркина Инна.Спокойно, друзья, отходите ко сну,
поверьте заздравью,
что завтра я с чистой страницы начну
свою биографью.Но дайте мне, дайте мне веры в меня
хоть малую каплю…
Вот так я, хмельной, погоняю коня
и так я лукавлю.А свечи святые давно сожжены
под серою сенью,
и в сердце волнуемом нет тишины,
и нет мне прощенья.Не мне, о, не мне говорить вам про честь:
в родимых ламанчах
я самый бессовестный что ни на есть
трепач и обманщик.Пока я вслепую болтаю и пью,
игруч и отыгрист,
в душе моей спорят за душу мою
Христос и Антихрист.
Признание
Генриху
Зима шуршит снежком по золотым аллейкам,
надежно хороня земную черноту,
и по тому снежку идет Шолом-Алейхем
с усмешечкой, в очках, с оскоминкой во рту.В провидческой тоске, сорочьих сборищ мимо
в последний раз идет по родине своей, –
а мне на той земле до мук необъяснимо,
откуда я пришел, зачем живу на ней.Смущаясь и таясь, как будто я обманщик,
у холода и тьмы о солнышке молю,
и все мне снится сон, что я еврейский мальчик,
и в этом русском сне я прожил жизнь мою.Мосты мои висят, беспомощны и шатки, –
уйти бы от греха, забыться бы на миг!..
Отрушиваю снег с невыносимой шапки
и попадаю в круг друзей глухонемых.В душе моей поют сиротские соборы,
и белый снег метет меж сосен и берез,
но те, кого люблю, на приговоры скоры
и грозный суд вершат не в шутку, а всерьез.О, нам хотя б на грош смиренья и печали,
безгневной тишины, безревностной любви!
Мы смыслом изошли, мы духом обнищали,
и жизнь у нас на лжи, а храмы – на крови.Мы рушим на века – и лишь на годы строим,
мы давимся в гробах, а Божий мир широк.
Игра не стоит свеч, и грустно быть героем,
ни Богу, ни себе не в радость и не впрок.А я один из тех, кто ведает и мямлит
и напрягает слух пред мировым концом.
Пока я вижу сны, еще я добрый Гамлет,
но шпагу обнажу – и стану мертвецом.Я на ветру продрог, я в оттепели вымок,
заплу́тавшись в лесу, почуявши дымок,
в кругу моих друзей, меж близких и любимых,
о, как я одинок! О, как я одинок!За прожитую жизнь у всех прошу прощенья,
и улыбаюсь всем, и плачу обо всех –
но как боится стих небратского прочтенья,
как страшен для него ошибочный успех…Уйдет вода из рек, и птиц не станет певчих,
и окаянной тьмой затмится белый свет.
Но попусту звенит дурацкий мой бубенчик
о нищете мирской, о суете сует.Уйдет вода из рек, и льды вернутся снова,
и станет плотью тень, и оборвется нить.
О, как нас Бог зовет! А мы не слышим зова.
И в мире ничего нельзя переменить.Когда за мной придут, мы снова будем квиты.
Ведь на земле никто ни в чем не виноват.
А все ж мы все на ней одной виной повиты,
и всем нам суждена одна дорога в ад.1980
Генриху
У всех твоих друзей глаза на мокром месте,
во мне ж ликует дух, восторгом обуян:
в безрыцарственный век ты страж добра и чести –
там горю места нет, где дышит Алтунян.Подмога бедняку, за слабого заступник,
весельем добрых дел питающий молву, –
в глаза твои взгляну и вещих снов звезду в них,
от счастия смеясь, увижу наяву.Душе не верит плоть. Москва слезам не верит.
Какой ты деловой, как ты в заботах рьян.
Но горю места нет, где дух Господний веет.
Да, места горю нет, где дышит Алтунян.Посеявшего свет да не заботит жатва.
О ветер Воркуты, в глаза мои не вей!
И все ж сегодня я грущу о том, что завтра
я буду без тебя в Армении твоей.Как знать, твоя беда грядущим озарится ль?
Пред подвигом души все знания – пустяк.
В безрыцарственный век воистину ты рыцарь,
чья доблесть и любовь у мира на устах.
А терния, а крест, – ну что ж, коль вышла карма?
Хоть горек наш удел, блаженны наши сны.
Над илом темных лет светло и музыкально
струится и журчит теченье тишины.В наплывшую струю свои печали сбрось ты,
почувствуй и услышь, как ты не одинок.
К нам сходят по ночам рождественские звезды,
и Вечность нам плетет лазоревый венок.И пусть твой добрый смех от наших глаз упрятан,
от смеха твоего со света спал туман.
Нет лучшего добра, чем быть герою братом,
и горю места нет, где дышит Алтунян.(1981)
9 января 1983 года
Когда мне стукнуло шестьдесят
Пришли, пришли пропойцы-кемари,
не отчурались, черти, недосыпа!
На грядках дней пропольщики мои,
какое вам небесное спасибо!Кто как сумел у чарочки присел, –
пои вас Бог, друзья-жизнепродувцы!
Пока далек положенный предел,
лета летят, а ниточки прядутся.Спасибо всем, кто в этот час со мной,
кого я смог, кого не смог собрать я!
Ох, как я полон жизнею земной!
В ней нет чужих, все – сестры лишь да братья.Чем тоньше нить, тем тише и светлей
в душе моей, и вся она – любовь к вам.
Ишь, летом вишен падает с ветвей,
а места нет счетам и недомолвкам.Спасибо, жизнь, за то, что прожита,
за этот свет, что вы зовете "старость"!
Смотрю в себя: где горечь, где вражда?
И следу нет. Одна любовь осталась.Ишь, воробьишки прыгают у ног, –
на свете роль нисколько не мала их.
Моя ж душа – воробышек и Бог,
и дуб в лесу, и Будда в Гималаях.Мне в жизни сей хватало на харчи,
а по лихве печалиться не стану.
Простите все, кого я огорчил,
с кем в ссоре был, кого обидел спьяну.Простите все, кого я не узнал, –
не из гордыни или басурманства.
Моя ж родня наполовину с нар,
да я и сам оттолева сорвался.Окажем честь зеленому вину,
его еще останется на случай.
Прости мой долг, прости мою вину,
мой лучший брат за проволкой колючей.За тыщу верст – пустили бы – пешком
прибрел к тебе копытами босыми.
Прости меня, барашек с петушком,
чью кровь опять прольют в Эчмиадзине.Простите все. Мне высь моя к лицу.
С нее теперь ни на вершок не сниду.
Какое счастье – к отчему крыльцу
нести в себе вину, а не обиду.Спасибо всем, случайным, как и я.
Я вас люблю светло и покаянно.
Как хорошо вернуться в океан
искавшей смысла капле океана.Я высший дар несу не расплескав,
хоть и кажусь иному дурачиной.
Мне и теперь любая боль близка,
но все небесней свет неомрачимый.Когда душа совсем уйдет от вас,
любовью к вам полна и осиянна,
мой грешный прах оплачет Комитас
в стране камней у синего Севана.
Псалом Армении
Ну что тебе Грузия? Хмель да кураж,
приманка для бардов опальных
да весь в кожуре апельсиновой пляж
с луной в обезьяновых пальмах.Я мог бы, пожалуй, довериться здесь
плетучим абхазским повозкам,
но жирность природы, но жителей спесь…
А ну их к монахам афонским!..А сбоку Армения – Божья любовь,
в горах сораспятая с Богом,
где боль Его плещет в травинке любой,
где малое помнит о многом.Судьбой моей правит не тост тамады –
обитель трудов неустанных
контрастом тем пальмам, – а рос там один
колючий пустынный кустарник.И камень валялся, и пламень сиял, –
и Ноем в кизиловом зное,
ни разу не видев, я сразу узнал
обещанное и родное.О, где бы я ни был, душа моя там,
в краю, потаенном и грозном,
где, брат непригретый, бродил Мандельштам
и душу вынашивал Гроссман.Там плоть и материя щедро царят,
там женственность не деревянна,
там беловенечный плывет Арарат
близ алчущих глаз Еревана.Там можно обжечься о розовый туф
и, как по делам ни спеши мы,
на место ожога минуту подув,
часами смотреть на вершины.Там брата Севана светла синева,
где вера свой парус расправит, –
а что за слова! Не Саят ли Нова
влюбленность и праведность славит?Там в гору, всё в гору мой путь не тяжел, –
причастием к вечности полнясь,
не брезгуя бытом, на пиршестве сел
библейская пишется повесть.Там жизнь мировая согласна с мирской,
и дальнее плачет о близком,
и радости праздник пронизан тоской
и жертвенной кровью обрызган.Там я, удостоенный вести благой,
там я, просветленный и тихий,
узнал, что такое добро и покой
у желтых костров облепихи…Не быть мне от времени навеселе,
и родина мне не защита –
я верен по гроб камнегрудой земле
орешника и геноцида.И сладостен сердцу отказ от правот,
и дух, что горел и метался,
в любви и раскаянье к небу плывет
с певучей мольбой Комитаса…Что жизнь наша, брат? Туесок для сует –
и не было б доли унылей,
но вышней трагедии правда и свет
ее, как ребенка, омыли.1982
Второй псалом Армении
Армения, – руша камения с гор
знамением скорбных начал, –
прости мне, что я о тебе до сих пор
еще ничего не сказал.Армения, горе твое от ума,
ты – боли еврейской двойник, –
я сдуну с тебя облака и туман,
я пил из фонтанов твоих.Ты храмы рубила в горах без дорог
и, радуясь вышним дарам,
соседям лихим не в укор, а в урок
воздвигла Матенадаран.Я был на Севане, я видел Гарни,
я ставил в Гегарде свечу, –
Армения, Бог твою душу храни,
я быть твоим сыном хочу.Я в жизни и в муке твой путь повторю, –
и так ли вина уж тяжка, –
что я не привел к твоему алтарю
ни агнушка, ни петушка?Мужайся, мой разум, и, дух, уносись
туда, где, в сиянье таим,
как будто из света отлитый Масис
царит перед взором моим!Но как я скажу про возлюбленный ад,
начала свяжу и концы?
Раскроется ль в каменном звоне цикад
молитвенник Нарекаци?До речи ли тут, о веков череда?
Ты кровью небес не дразни,
но дай мне заплакать, чтоб мир зарыдал
о мраке турецкой резни.Меж воронов черных я счастлив, что бел,
что мучусь юдолью земной,
что лучшее слово мое о тебе
еще остается за мной.1982
Третий псалом Армении
У самого неба, в краю, чей окраинный свет
любовь мою к миру священно венчает и множит,
есть памятник горю – и странный его силуэт
раздумье сулит и нигде повториться не может.Подъем к нему долог, как приготовленье души,
им шествуют тени, что были безвинно убиты,
в их тихой молитве умолкли ума мятежи
и чувством вины уничтожено чувство обиды.Не в праздничном блеске и не в суете площадной
является взорам, забывшим про казни да войны,
тот памятник людям, убитым за то лишь одно,
что были армяне, – и этого было довольно.Из братских молчаний и в скорби склоненных камней,
из огнища веры и реквиема Комитаса
он сложен народом, в ком сердце рассудка умней,
чьи тонкие свечи в обугленном храме дымятся.Есть памятник горю в излюбленной Богом стране,
где зреют гранаты и кроткие овцы пасутся, –
он дорог народу и тем он дороже втройне,
что многих святынь не дано ни узреть, ни коснуться.Во славу гордыне я сроду стихов не писал,
для вещего слова мучений своих маловато, –
но сердце-то знает о том, как горька небесам
земная разлука Армении и Арарата.О век мой подсудный, в лицо мое кровью плесни!
Зернистая тяжесть согнулась под злом стародавним,
и плачет над жертвами той беззабвенной резни
поющее пламя, колеблемое состраданьем.Какая судьба, что не здесь я родился! А то б
и мне в этот час, ослепленному вестью печальной,
как древнему Ною, почудился новый потоп
и белые чайки над высью ковчегопричальной.1983
Четвертый псалом
Я всем гонимым брат,
в душе моей нирвана,
когда на Арарат
смотрю из Еревана,когда из глубока
верблюжьим караваном
святые облака
плывут над Ереваном,и, бренное тесня
трагедией исхода,
мой мозг сечет резня
пятнадцатого года,а добрый ишачок,
такой родноволосый,
прильнув ко мне, со щек
облизывает слезы…О рвение любви,
я вечный твой ребенок, –
Армения, плыви
в глазах моих влюбленных!Устав от маеты,
в куточек закопайся, –
отверженная ты
сиротка Закавказья.Но хоть судьба бродяг
не перестала влечь нас,
нигде на свете так
не чувствуется Вечность.Рождая в мире тишь,
неслыханную сердцем,
ты воздухом летишь
к своим единоверцам.Как будто бы с луны,
очам даруя чары,
где в мире не славны
армянские хачкары?..Я врат не отопру
ни умыслу, ни силе:
твои меня добру
ущелия учили.Листая твой словарь
взволнованно и рьяно,
я в жизни не сорвал
плода в садах Сарьяна.Блаженному служа
и в каменное канув,
живительно свежа
вода твоих фонтанов.О, я б не объяснил,
прибегнув к многословью,
как хочется весь мир
обнять твоей любовью!..Когда ж друзей семья
зовет приезжих в гости,
нет более, чем я,
свободного от злости.