Я рад ему в налитой Богом сини,
хотя, наверно,
играл оркестр и пели героини
довольно скверно.Я б не хотел классичнее и строже,
и слава Богу,
что здесь блистают статуи и ложи,
как в ту эпоху.Душе скитальца музыка желанна,
как сон о лесе,
а где еще и слушать "Дон Жуана",
как не в Одессе?Пусть стаи волн кусты и камни мочат,
и гаснут зори,
и чарам жизни радуется Моцарт
на Черном море.1977
"С Украиной в крови я живу на земле Украины…"
С Украиной в крови я живу на земле Украины,
и, хоть русским зовусь, потому что по-русски пишу,
на лугах доброты, что ее тополями хранимы,
место есть моему шалашу.Что мне север с тайгой, что мне юг с наготою нагорий?
Помолюсь облакам, чтобы дождик прошел полосой.
Одуванчик мне брат, а еще молочай и цикорий,
сердце радо ромашке простой.На исходе тропы, в чернокнижье болот проторенной,
древокрылое диво увидеть очам довелось:
богом по лугу плыл, окрыленный могучей короной,
впопыхах не осознанный лось.А когда, утомленный, просил: приласкай и порадуй,
обнимала зарей, и к ногам простирала пруды,
и ложилась травой, и дарила блаженной прохладой
от источника Сковороды.Вся б история наша сложилась мудрей и бескровней,
если б город престольный, лучась красотой и добром,
не на севере хмуром возвел золоченые кровли,
а над вольным и щедрым Днепром.О земля Кобзаря, я в закате твоем, как в оправе,
с тополиных страниц на степную полынь обронен.
Пойте всю мою ночь, пойте весело, пойте о славе,
соловьи запорожских времен.1973
Львов
И статуи владык – и статуи Христа –
в сверкании колонн поникшие по нишам.
Не зря ты город львов. Твой лик жесток и пышен.
Грозны твои кресты. Державна красота.И людно, и светло – а я один в тоске, вишь,
мир весел и могуч – а я грущу по нем.
Да брось ты свой венок, дай боль твою, Мицкевич,
неужто мы с тобой друг друга не поймем?..О бедный город лир, на что мне твой обман?
Враждебной красотой зачем ты нас морочишь?
Я верен нищете прадедовских урочищ.
Мне жаль твоей судьбы, ясновельможный пан.Ты был милей в те дни, когда ты был горбат
и менее богат, но более духовен.
Есть много доброты в тиши твоих часовен.
Лесисты и свежи отрожия Карпат.По бунтам и балам, шаля, пропрыгал юность,
сто лет сходил с ума по дьявольским губам, –
и бронзовый Исус уселся, пригорюнясь,
жалеть, а не судить поверивших в обман.Как горестно смотреть на кровли городские.
Я дань твоим ночам не заплачу ничем.
Ты праздничен и щедр – но что тебе Россия?
Зачем ты нам – такой? И мы тебе – зачем?Твои века молчат. Что знаю я – прохожий,
про боль твоих камней, случайный и немой?
Лишь помню, как сквозь сон, что был один похожий,
на косточках людских парящий над Невой.Так стой, разиня рот, молчи, глазами хлопай.
Нам все чужое здесь – и камни, и листва.
Мы в мире си́роты, и нет у нас родства
с надменной, набожной и денежной Европой.1973
Кишиневская баллада
Непоседушка я, непоседа,
еду вдаль, засыпаю под стук, –
глядь – стоит на задворках у света
город-пасынок, город-пастух.Он торгует плодами златыми
и вином – но какого рожна
первобрага надменной латыни
в перебранке базарной слышна?Сколько жил, не встречались ни разу,
да и с виду совсем как село.
Эким ветром романскую вазу
в молдаванскую глушь занесло!..Весь в слезах от влюбленных наитий,
от бесовского пламени ал,
не отсюда ль повинный Овидий
кесарийские пятки лизал?Это пылью покрылось степною,
виноградной повилось лозой.
В черной шапке стоит надо мною
терпкоустый слезящийся зной.Не сулит ни соблазна, ни чуда,
не дарит ни святынь, ни обнов,
не кишеньем столичного люда
привлекает сердца Кишинев.Как великий поэт, простодушен,
как ребеночек, трубит в рожок.
– Что сегодня у Бога на ужин?
– Кукурузная каша, дружок.Европейцу, наверное, внове,
может быть, в первый раз на веку,
не прося, услыхать в Кишиневе
петушиное кукареку.В этом пенье, в повозочном скрипе,
с деревенской небритостью щек,
он живет у дорог на отшибе,
мамалыжник, добряк, дурачок.Доводящийся Риму с Парижем
как-никак речевою родней,
что он скажет пришельцам бесстыжим?
Промолчит, как за Божьей броней.Но не надо особой натуги,
чтоб, увидев, понять не спеша:
в каждом доме и в каждой лачуге
сохранилась живая душа.На усатом и каменном лике
отразились труды и бои, –
это маленький Штефан Великий
охраняет владенья свои.А владенья – зеленые скверы
да фонтаны со свежей водой,
где о чем-то "шу-шу" староверы,
как воробышки перед бедой…Чаша с пуншем стоит недопита, –
Саша Пушкин – лицейский щегол –
от забав постоялого быта
за косматым искусом ушел.Не сулила забвенья Земфира,
не шептала немыслимых слов,
только волю одну изъявила,
чтобы спал у холодных костров.Сон бежит от лица песнопевца,
ночь – для тайны, для ночи – сверчок,
как молдавского красного перца
обжигающий сердце стручок.Но и сердцу заветная пища,
но и радости нет золотей,
что о вечном поют корневища
под камнями его площадей.Сколько улочек в городе этом
немощеных, в пыли да в листве,
где, наверно, поется поэтам
как в Эстонии или Литве.И на каждом старинном порожке,
где старинные люди живут,
умываются умные кошки,
но в свой мир никого не зовут.Золотушный, пастушеский, сонный,
ты уж в дебрях своих не взыщи,
что орехов ребристые звоны
в снежный край увезут москвичи.И радушность твоя не таима,
и приветствовать путников рад –
как-никак, а Парижа и Рима
в скифской скуди потерянный брат.1976
"На Павловом поле, Наташа, на Павловом поле…"
На Павловом поле, Наташа, на Павловом поле
мы жили бок о бок, но все это было давно.
Мы стали друзьями, молясь о покое и воле,
но свет их изведать живым на земле не дано.На Павловом поле, Наташа, на Павловом поле
живые деревья подходят к высотным домам,
и воздухом бора сердца исцеляют от боли,
и музыкой Баха возвышенно дороги нам.На Павловом поле, Наташа, на Павловом поле
мы с милой гостили в задумчивом царстве твоем,
от рук твоих добрых отведавши хлеба и соли,
и стало светло нам, и мы побратались втроем.На Павловом поле, Наташа, на Павловом поле
под дружеским кровом мы вдоволь попили вина.
Поставь нам пластинку, давай потолкуем о Бёлле.
Пусть жизнь твоя будет, как русские реки, длинна.На Павловом поле, Наташа, на Павловом поле
мы пили за дружбу, но все это было давно,
и, если остался осадок из грусти и боли,
пусть боль перебродит и грусть превратится в вино.На Павловом поле, Наташа, на Павловом поле
старинная дружба да будет легка на помин,
и в новые годы заради веселых застолий
сойдутся безумцы на праздник твоих именин.На Павловом поле, Наташа, на Павловом поле.
1973
Дума на похмелье
В ночах мильонозвездых
под гнетом темных гнезд
не веет вольный воздух,
не видно светлых звезд.В чаду хмельном и спертом,
в обители чумы
политикой и спортом
питаются умы.Там платят дань заботам,
ведут обидам счет,
все меньше год за годом
нас истина влечет.Холопам биографий
не снять с нутра оков,
хоть лживей и кровавей,
чем наши, нет богов.Как жёлты наши лица,
как праздна наша прыть!
Самим бы исцелиться, –
ан тужимся целить.Рабы тщеты и фальши,
с апломбом мировым
всё с Родины подальше
податься норовим…Меж тем, пока мы спорим,
так трогательно бел
зацвел по рощам терен,
соловушка запел.Всей живности хозяин
измучился и сник,
что столько мы не знаем
из музыки и книг.И маленькие дети
додумались уже,
что есть одно на свете
спасение душе.Ни горечью сиротства,
ни бунтом, ни гульбой
свобода не берется,
а носится с собой.Сам дьявол, хоть не скаред,
на пажити чужой
ее нам не подарит,
раз нету за душой…Нас ангел не разбудит
в день Страшного суда,
но Вечность есть и будет
сегодня и всегда.И бабочка ли, куст ли,
словесное ль витье –
в природе и в искусстве
знамения ее.К твоим шагам, о путник,
да не пристанет ложь,
пока не в косных буднях,
а в Вечности живешь.Хоть смысл пути неведом,
идти не уклонясь –
все дело только в этом,
да дело не про нас.И, значит, песня спета,
коль сквозь табачный дым
мы дарственного света
увидеть не хотим.Что боги наши плохи,
постигнувшим давно,
из собственной эпохи
нам выйти не дано.На горе многим землям
готовый кануть Рим,
мы разуму не внемлем
и радости не зрим.
Лишь я, поэт кабацкий, –
вишь, глотка здорова, –
верчу заместо цацки
дурацкие слова.1978
"Я плачу о душе, и стыдно мне, и голо…"
Я плачу о душе, и стыдно мне, и голо,
и свет во мне скорбит о поздней той поре,
как за моим столом сидел, смеясь, Мыкола
и тихо говорил о попранном добре.Он – чистое дитя, и вы его не троньте,
перед его костром мы все дерьмо и прах.
Он жизни наши спас и кровь пролил на фронте,
он нашу честь спасет в собачьих лагерях.На сердце у него ни пролежней, ни пятен,
а нам считать рубли да буркать взаперти.
Да будет проклят мир, где мы долгов не платим.
Остановите век – и дайте мне сойти.Не дьявол и не рок, а все мы виноваты,
что в семени у нас – когда б хоть гордый! – чад.
И перед чванством лжи молчат лауреаты –
и физики молчат, и лирики молчат.Чего бояться им – увенчанным и сытым?
А вот поди ж, молчат, как суслики в норе, –
а в памяти моей, смеющийся, сидит он
и с болью говорит о попранном добре…Нам только б жизнь прожить, нам только б скорость выжать,
нам только б сон заспать об ангельском крыле –
и некому узнать и некому услышать
мальчишку, что кричит о голом короле.И Бога пережил – без веры и без таин,
без кроны и корней – предавший дар и род,
по имени – Иван, по кличке – Ванька-Каин,
великий – и святой – и праведный народ.Я рад бы все принять и жить в ладу со всеми,
да с ложью круговой душе не по пути.
О, кто там у руля, остановите время,
остановите мир и дайте мне сойти.(1977–1978)
Генриху Алтуняну
I
Стоит у меня на буфете
над скопищем чашек и блюд
с тоской об утраченном свете
стеклянный ногастик – верблюд.– Скажи мне, верблюдик стеклянный,
с чего ты горюешь один?
– С того, что пришел я так рано
на праздник твоих именин.Твой брат, что меня приготовил,
со мною к тебе не пришел.
Еще я от рук его тёпел,
да крест его крив и тяжел.– Мой бедный стеклянный верблюдик,
зачем ты не рад ничему?
– Затем, что любимый твой братик
попал вместо пира в тюрьму.Меня сотворили двугорбым
накапливать умственный жир,
а он был веселым и гордым
и с детства по-рыцарски жил.Его от людей оторвали
и потчуют хлебом с водой,
а он, когда вы пировали,
всегда был у вас тамадой.Какое больное мученье,
какая горбатая ложь,
что вот он сидит в заточенье,
а ты на свободе живешь…Выслушивать жалобу эту
не к радости и не к добру,
и я подбегаю к буфету,
верблюдика в руки беру.Каким ты был добрым, верблюдик,
и как оказался суров!..
Затем, что уже не вернуть их,
мне грустно от сказанных слов.И он своей грусти не прячет,
и стены надолго вберут
те слезы, которыми плачет
стеклянный сиротка – верблюд.II
У нас, как будто так и надо,
коли не раб ты,
платись семью кругами ада
за каплю правды.Теперь не скоро в путь обратный
из нети круглой.
Прости, прости мне, лучший брат мой,
прости мне, друг мой.Придется ль мне о днях ненастных
твой лоб взъерошить?
Где меч твой, рыцарь курам на смех,
где твоя лошадь?Уж ты-то, гордый, не промямлишь,
что ты немолод.
А праведниками тремя лишь
спасется город!III
А знать не знаю ничего я:
беда незряча.
Возможно ли, чтоб дом героя
стал домом плача?Ах, Дон Кихоту много ль счастья
сидеть на месте
и не смешно ли огорчаться,
что он в отъезде?Отравы мерзостной и гадкой
хлебнув до донца,
ужель мы чаяли, что как-то
все обойдется?Пока живем, как при Батые,
при свежей крови,
как есть пророки и святые,
так есть герои.IV
Когда наш облик злом изломан
и ложь нас гложет,
на то и рыцарь, что рабом он
пребыть не может.Что я рабом, измучась, рухну
в пустыне смрадной,
прости, прости мне, лучший друг мой,
прости мне, брат мой…Вся горечь выпитой им чары
пойдет в добро нам.
Годны быть лагерные нары
Христовым троном!Хоть там не больно покемаришь
без муз и граций,
но праведниками тремя лишь
спасется град сей!(1980)
На вечную жизнь Л. Е. Пинского
Неужели никогда?..
Ни в Москве, ни в Белой Церкви?..
Победила немота?
Светы Божии померкли?Где младенец? Где пророк?
Где заваривальщик чая?
С дымом шурх под потолок,
человечеству вещая.Говорун и домосед
малышом из пекла вылез.
От огня его бесед
льды московские дымились.Стукачи свалились с ног,
уцепились брат за братца:
ни один из них не смог
в мудрой вязи разобраться.Но, пока не внемлет мир
и записывает пленка,
у него в гостях Шекспир,
а глаза как у ребенка.Спорит, брызгая слюной.
Я ж без всякого усилья
за больной его спиной
вижу праведные крылья.Из заснеженного сна,
из чернот лесоповала
детских снов голубизна
к мертвой совести взывала.Нисходила благодать.
Сам сиял, мальчишка-прадед.
Должников его считать
у дубов листвы не хватит.Неуживчив и тяжел,
бросив времени перчатку,
это он меня нашел
и пустил в перепечатку.Помереть ему? Да ну!
Померещилось – и врете.
В волю, в Вечность, в вышину
он уплыл из плена плоти.От надзора, от молвы,
для духовного веселья.
Это мы скорей мертвы
без надежд на воскресенье.Вечный долг наш перед ним,
что со временем не тает,
мы с любовью сохраним.
Век проценты насчитает.Не мудрец он, а юнец
и ни разу не был взрослым,
над лицом его венец
выткан гномом папиросным.Не осилить ни огнем,
ни решетками, ни бездной
вечной памяти о нем,
вечной жизни повсеместной.Кто покойник? Боже мой!
Леонид Ефимыч Пинский?
Он живехоньким живой,
с ним полмира в переписке.1981
"Я не знаю, пленник и урод…"
Я не знаю, пленник и урод,
славного гражданства,
для чего, как я, такому вот
на земле рождаться.Никому добра я не принес
на земле на этой,
в темном мире не убавил слез,
не прибавил света.Я не вижу меж добром и злом
зримого предела,
я не знаю в царстве деловом
никакого дела.Я кричу стихи свои глухим,
как собака вою…
Господи, прими мои грехи,
отпусти на волю.1980
"Не говорите…"
Не говорите
русскому про Русь.
Я этой прыти
до смерти боюсь.В крови без крова
пушкинский пророк
и "Спас" Рублева
кровию промок.Венец Исусов
каплями с висков
стекает в Суздаль,
Новгород и Псков.А тех соборов
Божью благодать
исчавкал боров
да исшастал тать.Ты зришь, ты видишь,
хилый херувим,
что зван твой Китеж
именем другим?Весь мир захлюпав
грязью наших луж,
мы – город Глупов,
свет нетленных душ.Кичимся ложью,
синие от зим,
и свету Божью
пламенем грозим.У нас булатны
шлемы и мечи.
За пар баланды
все мы – палачи,свиные хамы,
силою сильны, –
Двины и Камы
сирые сыны.И я такой же
праведник в родню, –
холопьей кожи
сроду не сменю.Как ненавистна,
как немудрена
моя отчизна –
проза Щедрина.1979
"Как страшно в субботу ходить на работу…"
Как страшно в субботу ходить на работу,
в прилежные игры согбенно играться
и знать, на собраньях смиряя зевоту,
что в тягость душа нам и радостно рабство.Как страшно, что ложь стала воздухом нашим,
которым мы дышим до смертного часа,
а правду услышим – руками замашем,
что нет у нас Бога, коль имя нам масса.Как страшно смотреть в пустоглазые рожи,
на улицах наших как страшно сегодня,
как страшно, что, чем за нас платят дороже,
тем дни наши суетней и безысходней.Как страшно, что все мы, хотя и подстражно,
пьянчуги и воры – и так нам и надо.
Как страшно друг с другом встречаться. Как страшно
с травою и небом вражды и разлада.Как страшно, поверив, что совесть убита,
блаженно вкушать ядовитые брашна
и всуе вымаливать чуда у быта,
а самое страшное – то, что не страшно.1976
"Мне снится грусти неземной…"
Мне снится грусти неземной
язык безустный,
и я ни капли не больной,
а просто грустный.Не отстраняясь, не боясь,
не мучась ролью,
тоска вселенская слилась
с душевной болью.Среди иных забот и дел
на тверди серой
я в должный час переболел
мечтой и верой.Не созерцатель, не злодей,
не нехристь все же,
я не могу любить людей,
прости мне, Боже!Припав к незримому плечу
ночами злыми,
ничем на свете не хочу
делиться с ними.