КАК БУДТО БЫ
Девочка – черный комикс, ну Птица Феникс, ну вся прижизненный анекдот.
Девочка – черный оникс, поганый веник-с, и яд себе же, и антидот.
Девочка – двадцать конниц, две сотни пленниц, кто раз увидит, тот пропадет.
Девка странна малёха – не щеголиха, а дядька с крыльями за плечом.
Девочка-как-все-плохо, гляди, фунт лиха, вот интересно, а он почем.
Девочка – поволока, и повилика – мы обручим, то есть обречем.
Думает, что при деле: сложила дули и всем показывает, вертя.
Все о любви трындели, и все надули, грудную клетку изрешетя.
Двадцать один годок через две недели, не на беду ли она дурачится, как дитя.
***
И пока, Вера, у тебя тут молодость апельсиновая,
И подруги твои сиятельны и смешливы, -
Время маму твою баюкает, обессиливая.
- Как ее самочувствие? – Да пошли вы.
И пока, Вера, ты фехтуешь, глумясь и ёрничая,
Или глушишь портвейн с ребятами, пригорюнясь,
Время ходит с совочком, шаркая, словно горничная,
И прибирает за вами юность.
И пока, Вера, ты над паззлом исходишь щёлочью,
Силишься всю собрать себя по деталькам, –
Твой двадцать первый март поправляет чёлочку.
Посыпает ладони тальком.
***
Время быстро идет, мнет морды его ступня.
И поет оно так зловеще, как Птица Рух.
Я тут крикнула в трубку – Катя! – а на меня
Обернулась старуха, вся обратилась в слух.
Я подумала – вот подстава-то, у старух
Наши, девичьи, имена.
Нас вот так же, как их, рассадят по вертелам,
Повращают, прожгут, протащат через года.
И мы будем квартировать по своим телам,
Пока Боженька нас не выселит
В никуда.
Какой-нибудь дымный, муторный кабинет.
Какой-нибудь длинный, сумрачный перегон.
А писать надо так, как будто бы смерти нет.
Как будто бы смерть – пустой стариковский гон.
20 февраля 2007 года.
ГУМИЛЕВ U P D A T E D
To MJ
Милый Майкл, ты так светел; но безумие заразно.
Не щадит и тех немногих, что казались так мудры.
Ты велик, но редкий сможет удержаться от соблазна
Бросить радостный булыжник в начинателя игры.
Очень скоро твое слово ничего не будет весить;
Так, боюсь, бывает с каждой из прижизненных икон.
Ты ведь не перекричишь их; и тебя уже лет десять
Как должно не быть на свете.
Неприятно, но закон.
Что такое бог в отставке? Всех давно уже распяли.
Все разъехались по небу, разошлись на горний зов;
Очень страшно не дождаться той одной фанатской пули,
Рокового передоза, неисправных тормозов.
Это все, что нужно людям, чтоб сказали "аллилуйя!",
Чтоб раскаялись, прозрели и зажгли бы алтари.
Чтоб толпа сказала – "Майкл, вот теперь тебя люблю я",
Чтобы мир шептался скорбно о тебе недели три;
Милый Майкл, это участь всех, кто Богом поцелован,
Золотой венец пиара, шапка первой полосы.
А пока ты жив – ты жертва, пожилой печальный клоун:
Тыкать пальцами, кривиться, морщить глупые носы.
Ну, ходи в очках да космах, при своих сердечных спазмах;
Каково быть старой куклой? Дети делаются злей
И с какого-то момента поднимают – только на смех;
Время закругляться, Майкл, человек и мавзолей.
Это, знаешь ли, последний и решающий экзамен;
Лакмус; тест на профпригодность; главный одиночный бой.
У тебя еще есть время что-то сделать с тормозами.
И тогда я буду первой, кто заплачет над тобой.
24 февраля 2007 года.
НОВЫЕ СКАЗКИ О ГЛАВНОМ
Живет моя отрада в высоком терему,
А в терем тот высокий нет хода никому.
Тебя не пустят – здесь все по спискам, а ты же международным сыском
пришпилен в комнатки к паспортисткам, и все узнают в тебе врага; а я тем
более суверенна, и блокпосты кругом, и сирены, беги подальше от
цесаревны, уж коли жизнь тебе дорога.
А сможешь спрятаться, устраниться да как-то пересечешь границу – любой
таксист или проводница тебя узнает; мне донесут. Не донесут – так увидят
копы, твоих портретов сто тысяч копий повсюду вплоть до степей и топей –
тебя поймают, и будет суд.
И ладно копы – в газетах снимки, и изучаются анонимки, кто сообщит о
твоей поимке – тому достанется полказны. Подружкам бывшим – что ты
соврешь им? Таких как ты мы в салатик крошим; ты дешев, чтобы сойти
хорошим, твои слащавости показны.
А криминальные воротилы все проницательны как тортилы, оно конечно, тебе
фартило, так дуракам и должно везти; а если ты им расскажешь хитрость,
что вообще-то приехал выкрасть меня отсюда – так они вытрясть сумеют
мозг из твоей кости.
Шпана? – да что б ты ни предлагал им, ни лгал им – ты бы не помогал им;
они побьют тебя всем кагалом, едва почуют в тебе гнильцу. А в
забегаловку к нелегалам – так ты не спрячешься за бокалом, они читают
все по лицу.
Да, к эмигрантам – так сколько влезет, они ведь только деньгами грезят,
что пакистанец, что конголезец – тебя немедленно спустят с лестниц и у
подъезда сдадут властям. Что бабка, согнутая к кошелкам, что зеленщик,
что торговка шелком – все просияют, что ты пришел к нам, здесь очень
рады таким гостям.
И если даже – то здесь все строго; тут от порога одна дорога, вокруг на
мили дремучий лес; забор высокий, высоковольтка, охраны столько, овчарок
столько, что сам бы дьявол не перелез; и лазер в каждом из перекрестий
напольной плитки; да хоть ты тресни; ну правда, милый, так интересней,
почти военный ввела режим; я знаю, детка, что ты все помнишь, все
одолеешь и все исполнишь, и доберешься, и ровно в полночь мы с хода
черного убежим.
27 февраля 2007 года
ЧЕЛКА
Это последний раз, когда ты попался
В текст, и сидишь смеешься тут между строк.
Сколько тебя высасывает из пальца –
И никого, кто был бы с тобою строг.
Смотрят, прищурясь, думают – something’s wrong here:
В нем же зашкалит радостью бытия;
Скольким еще дышать тобой, плавить бронхи,
И никому – любить тебя так, как я.
День мерить от тебя до тебя, смерзаться
В столб соляной, прощаясь; аукать тьму.
Скольким еще баюкать тебя, мерзавца.
А колыбельных петь таких – никому.
Челку ерошить, ворот ровнять, как сыну.
Знать, как ты льнешь и ластишься, разозлив.
Скольким еще искать от тебя вакцину –
И только мне ее продавать в розлив.
Видишь – после тебя остается пустошь
В каждой глазнице, и наступает тишь.
"Я-то все жду, когда ты меня отпустишь.
Я-то все жду, когда ты меня простишь".
***
А ведь это твоя последняя жизнь, хоть сама-то себе не ври.
Родилась пошвырять пожитки, друзей обнять перед рейсом.
Купить себе анестетиков в дьюти-фри.
Покивать смешливым индусам или корейцам.
А ведь это твое последнее тело, одноместный крепкий скелет.
Зал ожидания перед вылетом к горним кущам.
Погоди, детка, еще два-три десятка лет –
Сядешь да посмеешься со Всемогущим.
Если жалеть о чем-то, то лишь о том
Что так тяжело доходишь до вечных истин.
Моя новая челка фильтрует мир решетом,
Он становится мне чуть менее ненавистен.
Все, что еще неведомо – сядь, отведай.
Все, что с земли не видно – исследуй над.
Это твоя последняя юность в конкретно этой
Непростой системе координат.
Легче танцуй стихом, каблуками щелкай.
Спать не давать – так целому городку.
А еще ты такая славная с этой челкой.
Повезет же весной какому-то
Дураку.
2 марта 2007 года.
"И когда вдруг ему казалось, что ей стало больше лет..."
И когда вдруг ему казалось, что ей стало больше лет,
Что она вдруг неразговорчива за обедом,
Он умел сгрести ее всю в охапку и пожалеть,
Хоть она никогда не просила его об этом.
Он едет сейчас в такси, ему надо успеть к шести.
Чтобы поймать улыбку ее мадонью,
Он любил ее пальцы своими переплести
И укрыть их другой ладонью.
Он не мог себе объяснить, что его влечет
В этой безлюдной женщине; километром
Раньше она клала ему голову на плечо,
Он не удерживался, торопливо и горячо
Целовал ее в темя.
Волосы пахли ветром.
4 марта 2007 года.
"И пока он вскакивает с кровати, еще нетрезвый..."
И пока он вскакивает с кровати, еще нетрезвый,
Борется в кухне с кофейной джезвой,
В темной ванной одним из лезвий
Морщит кожу на подбородке и на щеке -
Всех ее дел - быть выспавшейся да резвой,
Доплывать до линии волнорезовой;
Путешествовать налегке.
И пока он грызет губу, выбирая между простым и клетчатым,
Готовит наспех что-то из курицы и фасоли,
Идет отгонять машину из гаража;
Всех забот ее на день - ну, не обуглить плечи там,
Не наглотаться соли,
Не наступить в морского ежа.
И когда под вечер в кафе он думает - тальятелле
Или - вот кстати - пицца;
Она остается, ужинает в отеле,
Решает в центр не торопиться.
Приобретает в жестах некую величавость,
Вилку переворачивает ничком.
Арабы все улыбаются ей, курчавясь,
Как Уго Чавес,
И страстно цокают язычком.
И пока город крепко держит его когтями
И кормит печалью, а иногда смешит -
Она хочет думать, что ее здесь оттянет,
Отъегиптянит,
РазШармашит.
Нет, правда, ее раскутали здесь, раздели
И чистят теперь, изгвазданную в зиме.
Не нужно ей знать, кто там у него в постели, на самом деле.
И на уме.
9 марта 2007 года.
SHARM EL SHEIKH
Встречу - конечно, взвизгну да обниму.
Время подуспокоило нас обоих.
Хотя все, что необходимо сказать ему
До сих пор содержится
В двух
Обоймах.
***
Это такое простое чувство - сесть на кровати, бессрочно выключить телефон.
Март, и плюс двадцать шесть в тени, и я нет, не брежу.
Волны сегодня мнутся по побережью,
Словно кто-то рукой разглаживает шифон.
С пирса хохочут мальчики-моряки,
Сорвиголовы все, пиратская спецбригада;
Шарм - старый город, центр, - Дахаб, Хургада.
Красное море режется в городки.
Солнце уходит, не доигравши кона.
Вечер в отеле: тянет едой и хлоркой;
Музыкой; Федерико Гарсиа Лоркой -
"Если умру я, не закрывайте балкона".
Все, что привез с собой - выпиваешь влет.
Все, что захочешь взять - отберет таможня;
Это халиф-на-час; но пока все можно.
Особенно если дома никто не ждет.
Особенно если легкость невыносимая - старый бог
Низвергнут, другой не выдан, ты где-то между.
А арабы ведь взглядом чиркают - как о спичечный коробок.
Смотрят так, что хочется придержать на себе одежду.
Одни имеют индейский профиль, другие похожи на Ленни Кравитца -
Нет, серьезно, они мне нравятся,
Глаз кипит, непривычный к таким нагрузкам;
Но самое главное - они говорят "как деля, красавица?"
И еще, может быть - ну, несколько слов на русском.
Вот счастье - от них не надо спасаться бегством,
Они не судят тебя по буковкам из сети;
Для них ты - нет, не живая сноска к твоим же текстам,
А девочка просто.
"Девочка, не грусти!"
***
Засахарить это все, положить на полку,
В минуты тоски отламывать по куску.
Арабский мальчик бежит, сломя голову, по песку.
Ветер парусом надувает ему футболку.
14-15 марта 2007 года.
JUST IN CASE
И я не знаю, что у тебя там –
У нас тут солнышко партизанит,
Лежит на крыше и целит в глаз.
Заедешь? Перезвони ребятам,
Простите, братцы, сегодня занят,
Не в этот раз.
Мы будем прятаться по кофейням,
Курить кальян с табаком трофейным,
Бродить по зелени шерстяной.
Ты будешь бойко трещать о чем-то
И вряд ли скажешь, какого черта
Ты так со мной.
А с самолета ведь лес – как ломкий
Подробный почерк, река как венка.
И далеко не везде весна.
Озера льдистой белесой пленкой
Закрыты словно кошачье веко
Во время сна.
What you’ve been doing here since I left you?
Слетай куда-нибудь, it will lift you.
Из всех широт – потеплее в той:
Там, знаешь, женщины: волос нефтью,
Ресницы черной такой финифтью,
Ладонь тафтой.
На кухне вкусное толстый повар
Из незнакомого теста лепит
И пять котлов перед ним дымят.
Лежи и слушай арабский говор
Да кружевной итальянский лепет
Да русский мат.
И воздух там не бывает пресен,
И бриз по-свойски за щечку треплет
И совершенно не снятся те,
Кто научил двум десяткам песен,
Вину, искусству возвратных реплик
И пустоте.
Тут мама деток зовет – а эти ж
Печеньем кормят отважных уток
Буквально с маленьких грязных рук.
И ты, конечно же, не заедешь.
И кто сказал бы мне, почему так,
Мой юный друг.
30 марта 2007 года.
КАМЛАТЬ
Жаль, такая милая, а туда же, где таких берут, их же нет в продаже; по
большому счету, не люди даже, а научные образцы. Может только петь об
Армагеддоне, о своем прекрасном царе Гвидоне, эти маленькие ладони,
выступающие резцы.
Может только петь, отбывать повинность, так, как будто кто-то все ребра
вынес, горлово и медленно, как тувинец, или горец, или казах.
У того, кто слушает больше суток, потихоньку сходит на нет рассудок, и
глаза в полопавшихся сосудах, и края рукавов в слезах.
Моя скоба, сдоба, моя зазноба, мальчик, продирающий до озноба, я не
докричусь до тебя до сноба, я же голос себе сорву. Я тут корчусь в
запахе тьмы и прели, мой любимый мальчик рожден в апреле, он
разулыбался, и все смотрели, как я падаю на траву.
Этот дробный смех, этот прищур блядский, он всегда затискан, всегда
обласкан, так и тянет крепко вцепиться в лацкан и со зла прокусить губу.
Он растравит, сам того не желая, как шальная женушка Менелая, я дурная,
взорванная и злая, прямо вены кипят на лбу.
Низкий пояс джинсов, рубашки вырез, он мальчишка, он до конца не вырос,
он внезапный, мощный, смертельный вирус, лихорадящая пыльца; он целует
влажно, смеется южно, я шучу так плоско и так натужно, мне совсем,
совсем ничего не нужно, кроме этого наглеца.
Как же тут не вешаться от тоски, ну, он же ведь не чувствует, как я
стыну, как ищу у бара родную спину, он же здесь, у меня чутье;
прикоснись к нему, и немеет кожа; но Господь, несбычи мои итожа,
поджимает губы – и этот тоже. Тоже, девочка, не твое.
3 апреля 2007 года.
РОБОТ-ПЛАКАЛЬЩИК
Сколько их сидит у тебя в подрёберье, бриллиантов, вынутых из руды,
сколько лет ты пишешь о них подробные, нескончаемые труды, да, о каждом
песенку, декларацию, книгу, мраморную скрижаль – пока свет очей не
пришлет дурацкую смску "Мне очень жаль". Пока в ночь не выйдешь, зубами
клацая, ни одной машины в такой глуши. Там уже их целая резервация, этих
мальчиков без души.
Детка-детка, ты состоишь из лампочек, просто лампочек в сотню ватт. Ты
обычный маленький робот-плакальщик, и никто здесь не виноват. Символы
латинские, буквы русские, глазки светятся лучево, а о личном счастье в
твоей инструкции не написано ничего.
Счастье, детка – это другие тетеньки, волчья хватка, стальная нить. Сиди
тихо, кушай антибиотики и пожалуйста, хватит ныть. Черт тебя несет к
дуракам напыщенным, этот был циничен, тот вечно пьян, только ты
пропорота каждым прищуром, словно мученик Себастьян. Поправляйся, детка,
иди с любыми мсти, божьи шуточки матеря; из твоей отчаянной нелюбимости
можно строить концлагеря.
Можно делать бомбы – и будет лужица вместо нескольких городов. Эти люди
просто умрут от ужаса, не останется и следов. Вот такого ужаса, из
Малхолланда, Сайлент Хилла, дурного сна – да, я знаю, детка, тебе так
холодно, не твоя в этот раз весна. Ты боишься, что так и сдохнешь,
сирая, в этот вторник, другой четверг – всех своих любимых экранизируя
на изнанке прикрытых век.
Так и будет. Девочки купят платьишек, твоих милых сведут с ума. Уже
Пасха, маленький робот-плакальщик. Просто ядерная зима.
7 апреля 2007 года.
ГОНЕВО
Нет, придется все рассказать сначала, и число, и гербовая печать; видит
Бог, я очень давно молчала, но теперь не могу молчать – этот мальчик в
горле сидит как спица, раскаленная докрасна; либо вымереть, либо
спиться, либо гребаная весна.
Первый начал, заговорил и замер, я еще Вас увижу здесь? И с тех пор я
бледный безумный спамер, рифмоплетствующая взвесь, одержимый заяц, любой
эпитет про лисицу и виноград – и теперь он да, меня часто видит и, по
правде, уже не рад.
Нет, нигде мне так не бывает сладко, так спокойно, так горячо – я
большой измученный кит-касатка, лбом упавший ему в плечо. Я большой и
жадный осиный улей, и наверно, дни мои сочтены, так как в мире нет
ничего сутулей и прекрасней его спины за высокой стойкой, ребром бокала,
перед монитором белее льда. Лучше б я, конечно, не привыкала, но уже не
денешься никуда.