Фердинанд поначалу слова не мог выговорить от восторга, ему просто не верилось, что он и в самом деле добыл заветный клад; он рассказал незнакомке, которая назвала себя Леонорой, как нашел портрет и в какое смятение был им повергнут, как наконец решился отправиться искать ее по белу свету, чтобы найти или смерть или успокоение своему духу. Она выслушала его терпеливо и с улыбкой, а когда он кончил, взяла его руку в свою и сказала: "По чести, рыцарь, я обязана вам бесконечной благодарностью, да и ни к кому доселе не питала столь дружеского чувства, какое вызываете у меня вы. Однако же давайте отправимся на поиски ночлега, ибо близится вечер".
Заходящее солнце уже окрасило облака в золото и пурпур, Фердинанд и Леонора шли лесом, и прохладный вечерний ветер шевелил листья. Фердинанд вел паломницу, прижимая ее руку к своему бьющемуся сердцу; она молчала. Ночь была все ближе, а им все не попадалось ни деревни, ни хижины; девушке стало страшно, лес делался все гуще, а на синем небе кое-где уже проступали звезды. Вдруг до них донеслось пение, они пошли на звук, свернули с дороги и в некотором отдалении увидели хижину отшельника, в ней горела лампада, а сам пустынник, преклонив колена перед распятием, громко пел. Они немного послушали песнопение, - а тем временем опустилась ночь, и весь прочий мир хранил безмолвие, - потом рука в руке подошли поближе. Когда они были уже у самой хижины, Фердинанд тихо спросил девушку: "Ты меня любишь?" Она опустила глаза и сжала его руку, он набрался храбрости и запечатлел поцелуй на ее прекрасных устах; она не воспротивилась. С трепетом вошли они к отшельнику, сказали, что они - заблудившиеся путники и попросили ночлега. Старый отшельник радушно встретил их, предложил сесть и угостил молоком и плодами, поддержавшими их упавшие силы. Фердинанд был вне себя от счастья, он как бы заново родился, все, что происходило с ним до сегодняшнего дня, как бы и не было его жизнью; начиная с этого восхитительного поцелуя, лишившего его рассудка и памяти, ему светили другие звезды, другое солнце, а прежний свет был лишь тусклым сумраком. Потом отшельник указал Леоноре ее постель, а Фердинанда послал в маленькую пустую хижину напротив.
Ночью Фердинанд не мог заснуть, его будущее счастье подступило к ложу и гнало сон от его глаз, он не уставал заглядывать в него и бродить по счастливому царству любви. Голос Леоноры неотступно звучал у него в ушах, она словно бы была рядом, он простирал к ней руки, громко звал ее и плакал, убедившись, что он один. Когда лунное сиянье померкло и на небе постепенно разгорелась утренняя заря, он вышел из хижины, сел под деревом и запел:
Где ты, счастие святое?
Где любимые уста?
Где виденье золотое?
Неужели жизнь пуста?Весь подернут пеленою,
Лес, ты разве не живой?
Как ты звонко пел весною!
Где же нынче голос твой?Льнет ли ветер к небосводу,
Не колыша ни листа?
Неужели всю природу
Оковала немота?Было на́ сердце тревожно,
Было холодно в груди;
Не воскликнуть невозможно:
Солнце ясное, приди!Тень, однако, тяготила
Запустевший мир вокруг;
Поле - тесная могила,
Почернел пустынный луг.И бросал я взор за взором
Прямо в сумрачную даль,
Чтобы с жалобным укором
Их вернула мне печаль.Духом пал я в злой кручине,
Собираясь умереть;
Песен больше нет в помине,
И не будет солнца впредь.Стоит ли в трудах напрасных
Ворошить бесплодный прах
Мне средь призраков ужасных
В злоключениях опасных,
Если жизнь - лишь скорбь да страх?Вдруг среди цветов проснулся
Вдохновенный ветерок,
И как будто бы пророк
Арфы трепетной коснулся.Ночь распалась в отдаленье;
Солнце в сумраке зажглось,
Облака пронзив насквозь;
И настало просветленье.Чуть дышал я, наблюдая,
Как, стремителен и жгуч,
Пробивался красный луч,
Страждущего услаждая.Я, предчувствуя весну,
Вздрогнул в радостном испуге.
Жить я заново начну?
Исцелюсь в моем недуге?Море света всколыхнулось
Над зеленой гладью нив;
В небеса заря рванулась,
Блеском землю опьянив.Средь безмолвия лесного,
Средь сияющих полей
Заплясали птицы снова
И запели веселей.Я, ликуя, убедился
В том, что смерти нет, и в том,
Что я заново родился
В океане золотом.Я поверил в близость милой,
Повторил я свой призыв,
Ощущая с новой силой
В сердце жизненный порыв.Сгинул рой скорбей докучных,
Бред минувший хороня;
В хоре звучных и беззвучных
Дней, с любовью неразлучных,
Счастье нянчило меня.
Не успел он допеть последние слова, как из чащи появился тот самый рыцарь, которого он ранил вчера на поле; его сопровождали двое слуг. Еще немного, и битва началася бы сызнова, но тут отшельник вышел из своей пустыни. Он услышал, что раненого называют Бертрамом и спросил, откуда он и кто его родные. Незнакомец ответил на оба вопроса, и тогда пустынник со слезами заключил его в объятья, называя своим сыном. И так оно и было: удалившись от мира, он отдал сына на воспитание брату, а того через некоторое время превратности войны закинули в те же края, где жил отшельник. "Ежели бы я теперь еще узнал что-либо о своей дочери, - воскликнул пустынник, - счастью моему не было бы границ!" На шум вышла Леонора. Фердинанд подошел к ней, Бертрам тоже, завидев паломницу, тотчас бросился к ней. Отшельник внимательно поглядел на нее , потом спросил, откуда у нее эти серьги. Леонора коротко поведала свою историю: что она воспитывалась у крестьян, а когда они умерли, ее взяли к себе другие добросердечные бедняки, но их тоже прогнала с насиженного места война.
- Ты - моя дочь, - сказал старый пустынник. - Когда победоносное войско врага изгнало меня из родных мест, я отдал тебя на воспитание крестьянам. Сколько счастья принес мне сегодняшний день!
- Интересно, что это была за война? - осведомился Вансен.
- Не все ли равно, - отмахнулся Рудольф. - Какое это имеет значение, мне для моей истории надо, чтобы была война, и не нужно спрашивать, какая именно, где, когда это было, потому что такие рассказы обычно берутся с потолка и интересовать в них должна только история сама по себе и ни что другое.
- Позвольте не согласиться с вами, потому что я придерживаюсь совсем другого мнения, - скромно возразил Франц. - Ежели я услышу пусть даже всего лишь сказку, но мне назовут точно, что дело происходило тогда-то и там-то, тогда я и живее представляю, и больше верю услышанному; такой рассказ населяет весь мир друзьями, и ежели я потом ступаю на землю, о которой мне повествовала милая моему сердцу басня, эта земля как бы освящена ею, каждый камень, каждое дерево связано тогда для меня с неким поэтическим смыслом. И точно так же с эпохой. Стоит мне услышать о каком-либо историческом событии или герое, как в памяти у меня всплывают поэтические тени из того рассказа, и вся эпоха становится мне ближе и милей.
- Что ж, это прекрасно, - ответил Рудольф, - но и другое не хуже - когда тебя не заботит ни место, ни время. Так что давайте считать, что всю эту неразбериху в семье, о которой здесь говорится, вызвали гуситские войны.
Кстати, конец истории понятен сам собой. Общая радость, Леонора и Фердинанд счастливы своей взаимной любовью, отшельник решил остаться в лесу, как ни уговаривали его все вернуться в мир.
А тут и еще один человек присоединился к компании, и был это не кто иной, как Леопольд, который пустился в путь, чтобы разыскать своего друга. Тот поделился с ним своим счастьем и представил ему Леонору - свою невесту. Леопольд порадовался вместе с ним и сказал: "Но, любезный друг, благодари небо, ибо везенья у тебя было куда больше, чем рассудка". - "Таков удел всякого смертного, - возразил Фердинанд, - и сколь жалок был бы человек, если бы таковой отыскался, у которого рассудка было бы больше, нежели везенья!"
Тут Рудольф умолк. Кое-кто из господ заснул во время рассказа; Франц же впал в глубокую задумчивость. Почти все, что ему доводилось видеть и слышать, он примерял к себе, и в этом рассказе усмотрел он собственную историю. Сколь это ни удивительно, конец успокоил его, он поверил в счастье, которое поможет ему найти возлюбленную и отца с матерью.
Франц и Рудольф сдружились за время путешествия, они были рады, что вместе поедут в Италию. Рудольф был всегда весел, уверенность в себе никогда не оставляла его, и это благотворно влияло на Франца, который вечно сомневался в своих силах. Случилось так, что за несколько миль до Антверпена судно село на мель, пассажиров свезли на берег в лодке, и Франц с Рудольфом решили пройти малый остаток пути пешком.
День был чудесный. Солнце заливало лучами равнину, Рудольф намеревался зайти в одну деревню, повидаться с девушкой, с которой он познакомился два года назад.
- Не думай, Франц, - сказал он, - что я не храню верности своей возлюбленной в Италии или что я забыл ее - это невозможно, но с этой нидерландкой я познакомился удивительнейшим образом, все свершилось очень быстро, и память о тех часах навсегда останется мне до-дорога.
- Твой веселый нрав - счастливый дар небес, - ответил Франц. - Для тебя все сохраняет прелесть новизны, ни одна радость не приедается, и ты доволен целым светом.
- А почему бы нет! - воскликнул Рудольф. - Разве мир не прекрасен такой, какой он есть? Мне противна всякая хандра, ибо большинство людей сами не знают, чего они хотят или чего им надо. Кто слеп, тот хочет видеть, кто видит, хочет ослепнуть.
- Неужели тебе никогда не бывает грустно или досадно?
- Нет, отчего же, разумеется бывает! У каждого случаются часы, когда он не знает, куда себя деть, рад бы, чтоб хоть какой-нибудь его талант, или знание или придурь принесли ему утешение, хватается за одно, за другое, да тщетно. Часто наше собственное глупое сердце и есть корень зла. Но у меня это продолжается недолго. Так, я порой грущу, когда думаю о Бьянке, думаю, что она может заболеть или умереть, или забыть меня, и тогда укоряю себя, зачем настоял на этом своем путешествии, в которое мог вместо меня отправиться любой другой. Но что толку печалиться ?
Он растянулся под деревом, вытащил небольшой музыкальный инструмент, который итальянцы называют корнетом, и сыграл на нем развеселую пьеску. Франц сел рядом с ним.
- Ты тоже больше всего любишь лесной рог? - спросил он.
- Я люблю все инструменты, - ответил Рудольф, - как бы они ни назывались, оттого что в каждом есть что-то свое, чего нет у остальных. Для меня большое удовольствие слушать один инструмент за другим и подмечать, какие различные ощущения они пробуждают в моем сердце. Ежели у тебя есть терпение выслушать, я спою тебе несколько песен, которые я недавно написал как раз про это - в них я попытался выразить свойства некоторых музыкальных инструментов. Представь себе например, что эта равнина превратилась в гористую местность, и ты вдоволь нагляделся на многоразличные лесные пейзажи. И вот ты спускаешься с холма, перед тобой лежит уединенная долина, а с противоположной стороны доносятся звуки шалмея.
Звук волынки.
Синева
И зеленая трава,
А певицы -
В небе птицы,
А в крови
Жар любви.
Кто певец?
Тот, кто на склоне пасет овец.На птиц похож я,
Питомец высот;
Со мной милость Божья,
Любовь у подножья
Горы, на которой не знаю забот.Здесь радостный дол,
И жизнь здесь так легка;
Мирской произвол
Щадит пастушка;
Как далека
Тоска.
Корыстная страсть от меня далека.Отраден май,
С любимой рай;
Когда промчится шалунья-весна,
Не будет невесты, будет жена;
И лето снова подаст нам знак,
На свете лучшее счастье - брак;
Свежо, тепло!
Что значит зло?
Время - не бремя, мне в жизни светло.
- Мне очень нравится эта песня, - сказал Франц, - потому что она написана с детски-наивной интонацией, и мне самому при звуках шалмея приходили в голову подобные мысли.
- Ведь правда же, - сказал Рудольф, - нас часто хватает за сердце звук почтового рожка. Вот слушай, что я написал в печальную минуту путешествия.
Почтовый рожок
Прочь, прочь, прочь, прочь!
Страданья лишь бы превозмочь.
Поспешать бы мне лесами
То туда,
То сюда;
То по соседству с небесами,
То в безднах, где реки прыгают, воя,
Искать покоя.Ветер, свисти
Вечно в пути;
Коней все быстрее ты в чащу гони.
Чтоб не ведали мгновенья
Отдохновенья,
Унося дурные дни.Где встречусь я с нею?
На кручах гор?
Под буком успею
Поймать ее взор?Сменяется тенью
Заманчивый свет;
Конец наважденью!
Спешим к запустенью,
Спасения нет!Ах, дальше, дальше в полете туч
Туда, где поток ревет,
Где доносится с мшистых круч
Гул срывающихся вод;Где ходят волнами
Над лесом туманы,
Где ночь наносит раны
Сердцу черными снами.Скитальца весь век
Эхо громко привечает;
Путник неприкаянный не чает,
Как бы кончить этот мрачный бег.Отыскать бы невзначай
В неизведанной стране
Благодатный дивный край;
Только все знакомо мне,
Словно в смертном приговоре:
Одиночество во взоре;
Мне давно знакомо горе,
Горе, горе!
- И тут, - сказал Рудольф, - одинокий рожок замирает в воздухе, звук обрывается так же внезапно, как и возник, и слышно только немелодичное дребезжанье кареты. Эту песню я написал в минуты, когда страх с силой теснил мне душу. А теперь представь себе прекрасный густой лес, и там своим глубоким голосом говорит лесной рог, и песня изливается потоком, полноводным, но спокойным.
Песнь лесного рожка
Слышишь песнь в лесной тени?
Лес поет
С шумом вод:
Приходи и отдохни!В чаще леса сердце слышит,
Что любимая верна;
Ветер ветви здесь колышет,
Эхо здесь и тишина.Верь мелодиям беспечным,
В дол цветущий ты вглядись
И своим страданьем вечным
Словно счастьем насладись!Затеряйся в зеленой лесной ночи,
От мирских треволнений вдали, вдали;
Знай, разбудят ее скоро дневные лучи,
Ее восторги раздели, раздели!Трара! Пускается песнь в полет,
Над зелеными склонами гор кружа;
Разве гордая слава тебя не влечет,
Пока в сердце твоем любовь свежа?Обещала, что до гроба
Будет ждать она тебя;
Чем плоха такая проба,
Что ты сетуешь, скорбя?Пересилишь ты разлуку,
И сладчайшие уста
Исцелят немую муку,
Если жизнь твоя чиста.
Рудольф продолжал:
- Ты, верно, слышал когда-нибудь альпийский рожок швейцарских пастухов. Говорят, есть такая песня, при звуках которой любого швейцарца на чужбине охватывает невыразимая тоска по родине; и нидерландцы так же любят свою родину. Так вот, недавно я состряпал такую швейцарскую песню:
Песнь альпийского рожка
Куда ты забрел, верный швейцарец?
Забыл ты свой родимый край?
Свой родимый край!
Знакомые горы? Зеленые луговины?
На чужбине ты бродишь?Кто тебе скажет здесь, как дома: "Здравствуй"?
Отважишься ли ты осмотреться?
Где снеговые вершины?
Слышится ли где-нибудь веселый рог?
Где ты земляка увидишь?Ввысь ты стремишься всей душою,
Туда, где привычный привет услышишь,
Туда, где Альпы,
Где хижина пастушья,
Где озеро широкое голубое
И высокие вольные горы.Ступай, благородный отпрыск Телля,
Рожденный на воле,
В свои мирные долины,
Где любовь к отчизне -
Лучшая приправа для трапезы скромной.
Кого ищешь ты здесь?
Возлюбленную? Друга?
Здесь тебе не ответит швейцарское сердце.
Рудольф встал.
- Прощай, - сказал он. - Слишком холодно сидеть; мне еще далеко идти, та девушка ждет меня, потому что по дороге в Англию я обещал ей заехать на обратном пути. Прощай, свидимся в Антверпене.
Он быстро удалился, а Франц продолжал путь к городу. Но поскольку дни стали уже коротки, ему пришлось заночевать в одной деревне неподалеку от Антверпена. Когда во всем великолепии встало солнце, он сел и записал в свой альбом следующие строфы:
Поэт и голос
П о э т
Багряный луч, улыбчивый восход,
Сиянием ты душу затопи!
Убей докучный рой моих забот,
И я на золотой твоей цепи.Г о л о с
Как ни прекрасен утренний багрянец,
Его затмит однажды твой румянец.П о э т
О горе мне! Мое томленье длится,
Недостижим целительный покой;
Средь облаков я вижу лица, лица,
И все мне улыбаются с тоской.
Скорей бы миновал мой день тоскливый,
Вернулся бы мой вечер молчаливый;
Быть может, исцелят меня от муки
В уединенье сумрачные буки.Г о л о с
О нет! Помогут сумерки едва ли,
Когда душа полна печали.П о э т
Тогда меня вы, струны, пожалейте,
И пусть вам вторит звучный рог,
Чтобы, вверяя душу нежной флейте.
Мелодиями скорбь я превозмог.Г о л о с
Но и тогда я в каждом звуке буду,
Являя тени милые повсюду.П о э т
Спасет меня, быть может, сон отрадный,
И присмиреет призрак беспощадный?Г о л о с
А разве ты не знаешь сновидений,
Которые тебе являют
Как бы приметы мнимых наслаждений,
Но голода не утоляют?
Я при тебе вседневно и всечасно,
И от меня ты прочь бежишь напрасно.П о э т
Но кто же ты тогда, ворожея?
Приговорен тобою к смерти я?Г о л о с
Меня ты знаешь, я Воспоминанье;
Да, было счастье, но оно в изгнанье.П о э т
Зачем же гонишь ты меня всегда,
Как самая жестокая вражда?
Когда ты мне всегда враждебно,
Что в жизни для меня целебно?Г о л о с
Когда при встрече с ней
Ты запылаешь, как восход,
И станет жизнь ясней
Без тягостных невзгод,
Тогда ты назовешь
Своею милую твою,
Ты убедишься, что хорош
Закат, как песнь, в земном раю,
И землю в чаянье счастливом
Ты предпочтешь небесным нивам.
Глава четвертая
Суета большого торгового города Антверпена была Францу внове. С удивлением наблюдал он, как людские потоки сливаются, образуя постоянно волнующееся море, однако ж каждый человек в отдельности видит перед глазами лишь свою выгоду. Здесь Францу не приходили в голову замыслы картин, более того, когда он видел это скопище больших кораблей, наблюдал всю суету, направленную на то, чтоб выручить побольше денег, всеобщий напряженный интерес к торговле, людские толпы на бирже, ему казалось невозможным, чтобы кто-нибудь здесь мог предаваться несуетному искусству. Он слышал лишь о том, какие суда пришли в порт, какие отплывают, каждый мальчишка знал имена самых почтенных купцов, на прогулках коммерсанты продолжали свои торговые переговоры и совершали сделки. Франц был так оглушен этой новой стороной жизни, раскрывшейся перед ним, что она даже не подавляла его.