Однако, когда вор на осле исчез за деревьями, монах с грустью задумался: зачем он и в самом деле посвятил пятнадцать лет жизни этому куску пергамента? Слова вора еще звучали у него в ушах: "Зачем, я тебя спрашиваю?" Да и в самом деле - зачем, по какой причине? Брат Фрэнсис вновь пустился в путь пешком, задумавшись, склонив голову под капюшоном… В какойто момент ему даже пришла в голову мысль бросить документ в кусты и оставить там под дождем… Но отецаббат одобрил его решение передать пергамент властям Нового Ватикана в качестве подарка. Монах подумал, что не сможет прийти туда с пустыми руками, и, успокоившись, продолжил свой путь.
* * *
Час настал. Затерянный в огромной и величественной базилике, брат Фрэнсис углубился в покоренную магию красок и звуков. Когда упомянули святой и непогрешимый Дух, символ всякого совершенства, один из епископов поднялся - это был преосвященный Ди Симоне, адвокат святого, как заметил монах - и обратил молитву к святому Петру, прося его высказаться устами его святейшества Льва XXII, одновременно повелев всем присутствующим внимать торжественным словам, которые будут произнесены.
В этот момент папа встал и провозгласил, что впредь и отныне Айзек Эдвард Лейбович является святым. Все было кончено. Теперь безвестный техник прошлых времен становился частью небесной фаланги. Брат Фрэнсис тотчас же обратил молитву к своему патрону, в то время как хор запел "Те деум".
Вскоре князь церкви, двигаясь быстрым шагом, так неожиданно появился в зале аудиенций, где ожидал наш монашек, что у брата Фрэнсиса от удивления перехватило дыхание и он на мгновение лишился дара речи. Поспешно встав на колени, чтобы получить благословение святого отца и облобызать кольцо Грешника, он затем неловко выпрямился - ему мешал прекрасный разукрашенный пергамент, который он держал сзади за спиной. Поняв причину его стеснительности, папа улыбнулся.
- Наш сын принес нам подарок? - спросил он. У монаха запершило в горле; он с глупым видом втянул голову в плечи и наконец протянул свою рукопись, на которую представитель Христа смотрел очень долго, с непроницаемым лицом и ничего не говоря.
- Это ничего такого, - бормотал брат Фрэнсис, чувствовавший, как ощущение неловкости нарастает в нем по мере того, как продолжается молчание папы, - это только жалкая вещичка, убогий подарок. Мне даже стыдно, что я провел столько времени за…
Он остановился, его душило волнение. Но папа, казалось, его не слышал.
- Понимаете ли вы значение символов, использованных святым Айзеком, сын мой? - спросил он монаха, с любопытством разглядывая таинственные линии плана.
Брат Фрэнсис был не в силах ответить, он лишь отрицательно покачал головой.
- Каково бы ни было значение… - начал папа, но вдруг прервал себя и начал говорить совсем о другом. Если монаху оказали честь, принимая его так, объяснил он Фрэнсису, то, конечно, не потому, что церковные власти официально имеют какоелибо мнение относительно пилигрима, которого видел он один… Брата Фрэнсиса принимали так, потому что намерены были вознаградить его за то, что он нашел важные документы и священные реликвии. Таким образом была оценена его находка, совершенно без учета обстоятельств, в которых она произошла.
И монах забормотал слова благодарности, в то время как князь церкви снова погрузился в созерцание так красиво разукрашенной схемы.
- Каково бы ни было ее значение, - повторил он наконец, - этот осколок знания, сейчас мертвый, в один прекрасный день оживет.
Улыбаясь, он скользнул взглядом по монаху. - И мы будем бдительно хранить его до этого дня, - заключил он.
Только тогда брат Фрэнсис заметил, что в белой сутане папы есть дыры и что все его одеяние довольно сильно поношено. Ковер в зале аудиенций тоже был изрядно потертым, а с потолка штукатурка осыпалась кусками, крошась на полу.
Но там были книги на полках, покрывавших все стены, книги, обогащенные восхитительными украшениями, книги, описывающие непонятные вещи, книги, терпеливо переписанные людьми, задача которых состояла не в том, чтобы понять, а в том, чтобы сохранить. И эти книги ожидали, что час настанет.
- До свидания, возлюбленный сын мой. Скромный хранитель пламени знания отправился пешком в свое отдаленное аббатство… Когда он приблизился к району, в котором свирепствовал разбойник, то почувствовал, что весь дрожит от радости. Если бы вор в этот вечер случайно отдыхал, монашек уселся бы, чтобы подождать его возвращения. Потому что на этот раз он знал, что ответить на его вопрос "зачем?".
ЧАСТЬ ПЯТАЯ. НЕСКОЛЬКО ЛЕТ В АБСОЛЮТНО ИНОМ
ГЛАВА 1. ШУМ ПРИБОЯ БУДУЩЕГО
Во время оккупации Парижа в квартале Эколь жил старый оригинал, одевавшийся, как буржуа XVII века, не читавший ничего, кроме СенСимона, обедавший при свечах и игравший в кости. Он выходил из дому только к бакалейщику и булочнику, в капюшоне, закрывавшем напудренный парик, в панталонах, изпод которых виднелись черные чулки и башмаки с пряжками. Волнение Освобождения, стрельба, народные движения возмущали его. Ничего не понимая, но возбужденный страхом и яростью, он вышел однажды утром на свой балкон с гусиным пером в руке, с жабо, трепетавшим на ветру, и закричал страшным и сильным голосом пустынника: "Да здравствует Кобленц!" Его не поняли; видя его чудаковатость, возбужденные соседи инстинктивно чувствовали, что старичок, живущий в другом мире, связан с силами зла; его крик показался немецким, к нему поднялись, взломали дверь, его оглушили, и он умер.
В то же утро у Инвалидов обнаружили стол, тринадцать кресел, знамена, одеяния и кресты последней ассамблеи рыцарей Тевтонского ордена, неожиданно прерванной. И первый танк армии Леклерка, прошедший через Орлеанские ворота, - окончательный признак германского поражения. Его вел Анри Ратенау - дядя которого, Вальтер, был первой жертвой нацизма.
В этот час совсем юный капитан, участник Сопротивления, пришедший захватить префектуру, велел набросать соломы на ковры большого кабинета и составить винтовки в козлы, чтобы почувствовать себя живущим в образах первой прочитанной им книги по истории.
Так цивилизация в определенный исторический момент, как человек, находящийся во власти величайшего волнения, вновь пережила тысячи отдельных мгновений своего прошлого, непонятно почему избранных и, повидимому, в столь же непонятной последовательности.
Жироду рассказывал, что, уснув на секунду в амбразуре траншеи, ожидая часа, когда он должен был идти сменить товарища, убитого в разведке, он был разбужен покалываниями в лицо: ветер распахнул одежду мертвеца, раскрыл его бумажник и развеял его визитные карточки, уголки которых ударились о щеки писателя. В это утро освобождения Парижа визитные карточки эмигрантов Кобленца, революционных студентов 1850 года, великих мыслителей - немецких евреев и братьеврыцарейкрестоносцев - летали по ветру, далеко разносившему стоны и Марсельезу.
* * *
Если потрясти корзинку с шариками, на поверхности все шарики окажутся в беспорядке, вернее - в порядке, зависимом от трения, контроль над которым бесконечно сложен, - но такой порядок позволит нам увидеть бесчисленные странные встречи, которые Юнг назвал многозначительными совпадениями. Великое изречение Жака Рижье может быть применено к цивилизациям и к их историческим моментам: "С человеком случается не то, что он заслуживает, а то, что на него похоже". Школьная тетрадь Наполеона заканчивается такими словами: "… Святая Елена, маленький остров".
Очень жаль, что суждения историка о переписи и об исследовании многозначительных совпадений недостойны его науки, - а ведь эти встречи имеют смысл и неожиданно приоткрывают дверь в другую плоскость Вселенной, где время не имеет линейного характера. Его наука отстала от науки вообще, которая в изучении человека и материи демонстрирует нам все уменьшающееся расстояние между прошлым, настоящим и будущим. Все более тонкие ограды отделяют нас в саду судьбы от сохранившегося "вчера" и от вполне сформировавшегося "завтра". Наша жизнь, как говорит Ален, "открыта в широкие пространства".
* * *
Есть маленький цветок "саксифраго", исключительно хрупкий и красивый. Его иначе называют "отчаянием художника". Но он уже не приводит в отчаяние ни одного художника с тех пор, как фотография и многие другие открытия освободили живопись от забот о внешнем сходстве. Художник сегодня уже не усаживается перед букетом, как он это делал прежде. Его глаза видят иное, совсем не букет, его модель служит для него предлогом для самовыражения посредством расцвеченной поверхности, выражения действительности, скрытой от глаз профанов. Он пытается вырвать у творения его тайну. Прежде он удовлетворился бы воспроизведением того, что видит непосвященный, скользя по всему небрежным отсутствующим взглядом. Он удовлетворился бы воспроизведением успокаивающей видимости и некоторым образом участвовал бы в общем обмене мнениями относительно внешних признаков действительности. Похоже, как историк, так и художник вовсе не эволюционировали в течение этого полувека, и наша история фальшива - как фальшивы были бы женская грудь, кошечка или букет под кистью, застывшей на принципах 1890 года.
"Если наше поколение, - говорит один молодой историк, - намерено со всей ясностью изучать прошлое, то ему потребуется сначала сорвать маски, под которыми остаются неузнанными те, кто делает нашу историю… Беспристрастные усилия, совершенные фалангой историков в пользу простой правды, являются сравнительно недавними".
У художника 1890 г. были свои моменты "отчаяния". Что же говорить об историках настоящего времени? Большая часть современных фактов подобна "саксифраго": они стали отчаянием историка.
Безумный самоучка, окруженный несколькими мономанами, отверг Декарта, отмел гуманистическую культуру, растоптал разум, призвал Люцифера и завоевал Европу, чуть было не завоевав весь мир. Марксизм укоренился лишь в одной стране, которую Маркс считал бесплодной в смысле революционных возможностей. Лондон едва не погиб под градом ракет, которые могли предназначаться для завоевания Луны. Размышления о пространстве и времени закончились изготовлением бомбы, которая смела двести тысяч человек за три секунды и угрожает смести самое историю. Саксифраго! Историк начинает беспокоиться и сомневаться в том, что его искусство может найти практическое применение. Он посвящает свой талант оплакиванию того, что не в состоянии больше заниматься этим искусством. Это же мы видим и в других науках и искусствах, когда они задыхаются: писатель в десяти томах размышляет над бессилием языка, врач в пятилетнем курсе медицины объясняет, что болезни излечиваются сами собой. История переживает один из таких моментов.
Гн Раймонд Арон, отбрасывая наскучивших ему Фукидида и Маркса, констатирует, что ни человеческих страстей, ни экономики не достаточно для того, чтобы определить развитие общества. "Совокупность причин, определяющих совокупность следствий, - сокрушается он, - превосходит человеческое понимание".
Гн Боден признает: "История - чистая страница, которую люди вольны заполнять, как им заблагорассудится".
А гн Рене Груссе возносит к пустым небесам почти отчаянную, хотя и прекрасную песню: "Разве история - или то, что мы называем историей - смена империй, сражений, политических революций, дат, по большей части кровавых? Признаюсь вам, что я не верю этому и что мне хочется при виде школьных учебников вычеркнуть из них добрую четверть… Подлинная история - это не история передвижения границ взад и вперед. Это история цивилизации. А цивилизация - это, с одной стороны, прогресс техники, а с другой - прогресс духовного состояния. И можно спросить, не является ли политическая история в значительной степени историей паразитической. Подлинная история - с точки зрения материальной - это история техники, замаскированная политической историей, угнетающей ее, узурпирующей ее место и даже название. Но в еще большей степени подлинная история - это история духовного прогресса человечества. Функция человечества - помогать человеческому духу освобождаться, осуществлять свои устремления, помогать человеку, как говорят индийцы в своей замечательной формуле, становиться тем, что он есть. Поистине: кажущаяся, видимая, поверхностная история - не более чем склад солонины. Если бы история была только этим, оставалось бы только закрыть книгу и пожелать угасания в нирване… Но я хочу верить, что буддизм солгал и что история - не это…"
* * *
Физик, химик, биолог, психолог - все они за эти пятьдесят лет получили чувствительные удары, нацеленные в различные "саксифраго". Но сегодня они не слишком беспокоятся об этом. Они работают, они движутся вперед. Скорее наоборот - сейчас эти науки исключительно жизнеспособны. Сравните путаные построения Шпенглера или Тойнби со стремительными, как поток, продвижениями ядерной физики. История не зашла в тупик.
Причины этого, несомненно, многочисленны, но особо значительной нам кажется следующая: В то время как физик или психоаналитик решительно отбросили даже мысль о том, что действительность их полностью устраивает, и сделали выбор в пользу реальности фантастического, историк остался запертым в пределах картезианства. Ему отнюдь не чуждо известное малодушие вполне политического характера.
Говорят, что счастливые народы не имеют истории. Но народы, не имеющие историков - вольных стрелков и поэтов - более чем несчастны: они задушены, преданы.
Пренебрегая фантастическим, историк порой невольно совершает фантастические ошибки. Если он марксист, то предвидит крушение американской экономики в тот момент, когда Соединенные Штаты достигают высшей степени стабильности и могущества. Если он капиталист, то предсказывает экспансию коммунизма на Запад в тот момент, когда в Венгрии происходит восстание. В то же время в других науках предсказание будущего, основанные из данных настоящего, удается все в большей и большей степени.
Исходя из миллионной доли грамма плутония, физикядерщик проектирует гигантский завод, который будет функционировать именно так, как предусмотрено. Исходя из нескольких снов, Фрейд осветил человеческую душу так, как ее еще никогда не освещали. Это потому, что Фрейд и Эйнштейн совершили вначале колоссальное усилие воображения. Они силой мысли создали действительность, совершенно отличную от общепринятой. Исходя из этой воображаемой проекции, они установили совокупность фактов, которые затем были проверены опытом.
"Именно в области науки мы узнаем, как огромна странность мира", - говорит Оппенгеймер.
Мы убедились в том, что допущение странности может обогатить и историю.
Мы вовсе не претендуем на то, чтобы придавать историческому методу способность преобразования, которой мы ему желаем. Но мы надеемся, что наш небольшой очерк, который вы прочтете ниже, может оказать маленькую услугу будущим историкам. Либо притяжением, либо отталкиванием. Мы хотели, взяв за объект исследований один из аспектов гитлеровской Германии, указать приблизительное направление исследований, пригодное и для других объектов. Мы прибили указательные стрелки к тем деревьям, которые были у нас под рукой, но не утверждаем, что приспособили для указок весь лес.
* * *
Мы старались собрать факты, которые "нормальный" историк отбросил бы с гневом или ужасом. По прекрасному выражению Бориса Ренара, мы на время стали "любителями необыкновенного и летописцами чудес". Такого рода работа не всегда легка для ума. Порой мы успокаивали себя, думая, что тератология, или исследование уродов, прославившая профессора Вольфа вопреки подозрительности "разумных" ученых, осветила многие аспекты биологии. Нас поддержал и другой пример: пример Чарлза Форта, этого хитроумного американца, о котором мы рассказывали раньше.
В этомто "фортианском" духе мы и вели наши исследования событий недавней истории. Так, нам не показался недостойным внимания факт, что основатель националсоциализма действительно верил в появление сверхчеловека.
* * *
23 февраля 1957 года, в Богемии, водолаз искал тело студента, утонувшего в Чертовом озере. Он всплыл на поверхность, бледный от ужаса, не в состоянии вымолвить ни слова. Когда к нему вернулся дар речи, он сообщил, что увидел под холодными тяжелыми водами озера призрачную шеренгу немецких солдат в форме, обоз запряженных телег. "О, ночь, что за почерневшие воины?!" В известном смысле мы тоже ныряли в Чертово озеро. В анналах Нюрнбергского процесса, в тысячах книг и журналов, в личных свидетельствах мы почерпнули целую коллекцию странностей. Мы построили наш материал на основе гипотезы, которую, быть может, так и не удастся довести до уровня теории, - но крупный английский писатель (хотя и мало известный у нас) Артур Мейчен выразил ее весьма сильно: "Вокруг нас существуют таинства зла, как существуют и таинства добра, а наша жизнь и все наши действия протекают, я думаю, в мире, о котором мы не подозреваем, полном пещер, теней и обитателей мрака".
Человеческая душа любит день. Ей случается также любить и ночь с таким же пылом, и эта любовь может доводить людей, как и целые общества, до преступных и гибельных действий, явно противоречащих разуму, но тем не менее объяснимых, если смотреть на них под определенным углом зрения. Мы уточним это, передав слово Артуру Мейчену.