– Каких еще демонов?! – взъярился Рутилий. – Римского сенатора не испугает даже сам рогатый Велес.
– Зря ты его помянул, – испуганно всхрапнул Паладий. – Все-таки на черное дело идем.
Набрал сенатор Рутилий помощников на свою голову – один дурак, другой трус. Простое в общем-то дело они превратили в подвиг, непосильный для человеческой души. К счастью, стражники, видимо, не разделяли страхов своего трибуна. Во дворец их влекла жажда наживы. Матрона Пульхерия слыла богатой женщиной, и ее дом был переполнен драгоценными безделушками.
Стражникам не пришлось ломиться в ворота, ибо они оказались распахнутыми настежь. Что само по себе не могло не вызвать подозрений. Да и сопротивления ночным гулякам никто не оказал. Вагилы гудящей толпой ввалились во двор и мгновенно рассыпались по усадьбе. С большим трудом Рутилию и Аппию удалось удержать вокруг себя пятьдесят наиболее дисциплинированных стражников. Во главе этой малопочтенной шайки взволнованный сенатор проник наконец в логово колдуньи. Атриум, однако, был пуст. Не было ни слуг, готовых грудью встать на защиту своей госпожи, ни смазливых рабынь, о которых мечтал трибун Аппий. Пуста была и лестница, ведущая на второй этаж.
– Похоже, Пульхерию кто-то предупредил, – сделал разумный вывод из создавшейся ситуации Паладий.
– Ее спальня наверху, – ткнул пальцем в потолок, украшенный лепниной, Рутилий. – Мы должны обыскать весь дом.
Приободрившийся Аппий сделал несколько шагов к лестнице, но неожиданно замер, прислушиваясь к звукам рожка, донесшимся со двора. Вслед за рожком, прогнусавившим странное, царапающее по нервам вступление, ударили барабаны, задавая ритм неведомому действу. Хаотичные поначалу звуки стали складываться в довольно приятную, но непривычную для римского уха мелодию.
– Что это такое? – растерянно произнес Аппий. – Где хозяева дома?
Ответом ему был дикий вопль, потрясший стены дворца. Вопили на улице в добрую сотню глоток. Назвать это кличем победы мог только очень лукавый человек. У сенатора Паладия волосы зашевелились на голове. Рутилий видел все собственными глазами, но никак не мог поверить в реальность происходящего. По мраморной лестнице медленно спускался молодой человек, бледный как сама смерть. Он шагал практически беззвучно, словно парил над ступенями. Лицо его было неподвижным, как маска, снятая с покойника. Но даже не это оказалось самым ужасным. Из груди белокурого юноши торчала рукоять меча. Тело, пронзенное насквозь, почему-то не хотело падать, оно упрямо двигалось по направлению к сенатору Рутилию.
– А-ва-ва! – не то пропел, не то пролаял трибун Аппий и стал медленно пятиться назад.
– Это Ратмир! – в ужасе воскликнул Паладий и рухнул на мраморные плиты пола.
Намициан икнул, хотел закричать, но не смог. Не только голос, но и ноги отказались ему служить. А шагающий труп вдруг вскинул руку, и скрюченные пальцы потянулись к горлу римского сенатора. Рутилий упал раньше, чем его коснулась рука мертвеца, зато трибун Аппий проявил не свойственную ему прыть. Он прыгнул назад с такой стремительностью, какую трудно было ожидать от его тучного тела. Дверь трибун вышиб лбом и тем самым открыл путь для отступления вагилам. Они толпой хлынули во двор и тут же завопили от ужаса. Во дворе царил ад. Рогатые демоны, потрясая факелами, крушили несчастных стражников, а их жуткие личины повергали в ужас самые мужественные сердца. Аппия сбили пинком под зад, он попробовал ползти, но не смог, силы оставили отважного трибуна, и он завыл от отчаяния и страха побитым псом.
– Все, что ли? – прозвучал над его головой спокойный и явно человеческий голос.
– Разбойников больше сотни. Куда прикажешь их девать, комит?
– Заприте всех в конюшне, а этого тащите в дом.
Чьи-то сильные руки подхватили Аппия, отвесили ему подзатыльник и заставили вернуться туда, откуда он только что вырвался неимоверным усилием воли. Трибун открыл глаза и убедился, что за шиворот его держит легионер, а отнюдь не демон. Это открытие до того потрясло трибуна, что он едва не бросился своему спасителю на шею.
– Удивили вы меня, сенаторы. Почтенные римские мужи опустились до ночного разбоя.
Аппий скосил глаза на говорившего и вскрикнул от ужаса. Еще недавно покойный комит Ратмир сидел, как ни в чем не бывало, за изящным столиком, отделанным костью носорога, и спокойно пил вино из золотого кубка. Ратмир был облачен в тунику цвета морской волны и белоснежную тогу, ниспадающую складками до самого пола. А в пяти шагах от него стояли два видных римских сенатора в рваных легионерских плащах. Конечно, Паладий и Рутилий, отправляясь с ночным визитом к матроне Пульхерии, сделали все, чтобы не выделяться в толпе вагилов, и все-таки их жалкий вид огорчил Аппия.
– Ты отлично знаешь, комит, что шли мы сюда не за чужим добром, – гордо вскинул голову Рутилий.
– Ничего не знаю, – взвизгнул вдруг Аппий. – Я сюда пришел, чтобы ограбить матрону Пульхерию. Ограбить, прошу заметить, а не убивать. В чем глубоко раскаиваюсь. Прошу учесть, комит, что подбил меня на разбой сенатор Рутилий.
– Ты что несешь! – взъярился Намициан. – Какой разбой!
– Мы много выпили, – неожиданно вмешался в разговор сенатор Паладий. – И ударились в непотребство. А более я ничего не знаю. Память начисто отшибло.
– Три дня пили, – обрадовался неожиданной поддержке Аппий. – До полного беспамятства.
– Прискорбно, – вздохнул Ратмир.
– А сам-то… – начал было Аппий, но тут же осекся под взглядом строгих голубых глаз высокородного комита. – Я к тому, что многие так развлекаются. Врываются в чужие дома и творят непотребства.
Рутилий, видимо, сообразил, куда клонят два его товарища, а потому не торопился их опровергать. Была надежда, что доместик Корнелий сумеет выполнить свою миссию куда успешнее, чем умудренные жизнью римские сенаторы, которых обвел вокруг пальца зеленый мальчишка. Впрочем, надежда была зыбкой, и Рутилий осознал вдруг это со всей отчетливостью. По словам Петрония, высокородный Ратмир был убит вместе с Аэцием, но если комит жив, то жив, скорее всего, и префект. А магистр Петроний – предатель, спровоцировавший своих соратников на выступление, заранее обреченное на провал. Что ж, у сенатора Рутилия хватит мужества и сил, чтобы достойно встретить новый удар судьбы.
– Нет, Намициан, – покачал головой Ратмир. – Ты будешь казнен, но не как заговорщик, замышлявший убийство сиятельной Галлы Плацидии, а как разбойник и насильник, нападавший по ночам на дома мирных обывателей. Личины, изобличающие тебя, валяются на моем дворе. Ты не просто разбойник и насильник, Рутилий, ты еще еретик и тайный язычник, вводивший в соблазн своих знакомых. Тебя отлучат от Церкви и похоронят на неосвященной земле. А заговора не было, сенаторы. И не могло быть. Просто пьяный доместик Корнелий устроил дебош в императорском дворце, в результате которого были убиты он сам и два десятка его гвардейцев. Случай, конечно, прискорбный, но не такой уж редкий среди лихих вояк. Божественный Валентиниан уже выразил по этому поводу свое сожаление.
– А как же мы? – пискнул поклонник Сенеки.
– Тебя, высокородный Паладий, объявят сумасшедшим и отдадут под надзор супруги, благородной Стефании. Все твое имущество отойдет к ней и детям. Что же касается трибуна Аппия, то его отправят на галеры. Физический труд на свежем воздухе пойдет на пользу и ему, и его головорезам. Я ведь прав, Аппий?
– Прав, комит, – сглотнул подступивший к горлу ком оплошавший трибун.
– А как же высокородный Авит? – не удержался от соблазна выдать соучастника сенатор Паладий.
– Так ведь это именно комит схолы императорских агентов вас разоблачил, патрикии, – усмехнулся Ратмир. – Его наградят.
– Отродье дьявола! – прошипел в бессильной злобе Намициан. – Римский Сенат защитит меня.
– Кого защитит? – удивился Ратмир. – Демона? Сиятельный Валериан и благородная Климентина, изнасилованная тобой, подтвердят в суде, что это именно ты напал на их дом. И за свою помощь в разоблачении тайного язычника и разбойника они получат изрядную часть твоего имущества, а остальное отойдет в казну. Ты заигрался, Рутилий. А я всего лишь поставил точку в твоей игре.
Рутилия Намициана, лишенного всех прав и состояния, казнили на ипподроме в присутствии большого числа медиоланцев, пришедших взглянуть на колдуна и разбойника, долгое время наводившего ужас на обывателей. Здесь же стояли с жуткими личинами в руках его последователи и соучастники страшных преступлений. Все как один военные и гражданские чины империи. Среди них и трибун Аппий, сильно исхудавший за последние дни. Божественный Валентиниан сидел насупленный в императорской ложе и злыми глазами наблюдал за жутким зрелищем, разворачивающимся на арене. Более никого в ложе не было. Комит схолы тайных агентов высокородный Авит взмахнул рукой, и многотысячная толпа зрителей обреченно ахнула. Бывшего сенатора казнили через отсечение головы. Многие медиоланцы полагали, что еретик и колдун заслужил куда более страшных мук. Впрочем, муки, наверное, будут, но уже вечные. Всех остальных осужденных божественный Валентиниан неожиданно пощадил, к разочарованию зрителей. Конечно, римляне испытали удовольствие, когда грозу города, бывшего трибуна вагилов Аппия, подвергли бичеванию, но, по мнению людей мудрых, помнивших правление божественного Гонория, нынешний император слишком уж мягкосердечен, что еще выйдет боком Великому Риму. Уж если сенаторы и чиновники пускаются во все тяжкие, то что ждать от простолюдинов? Казнить надо всех без пощады, только тогда возродится римская слава времен Цезаря и Августа.
Божественный Валентиниан покидал ипподром на колеснице, запряженной четверкой резвых коней. Две сотни гвардейцев во главе с новым доместиком, высокородным Ратмиром, оттеснили любопытных в стороны, расчищая императору путь. Император вырвал вожжи у возницы, но трогаться с места не спешил. Ждал, когда доместик поравняется с ним.
– Я никогда не забуду тебе этой услуги, Ратмир, – сказал он, щуря глаза от яркого солнечного света. – Но плату ты получишь позже, когда у меня будут развязаны руки.
– Я подожду, Валентиниан, – надменно кивнул доместик. – Время терпит.
Глава 4 Яблоко раздора
Падение Пелагеи было столь стремительным, что застало врасплох практически всех чиновников византийского двора. Редкий случай: магистр Евтапий прозевал интригу, разворачивающуюся у него под носом. И узнал о случившемся от нотария Маркиана, посланного сиятельным Аспаром, дабы выяснить подробности скандала в божественном семействе.
– То есть как покинула дворец? – ошалело спросил магистр у нотария.
– Сиятельная Пелагея отправилась в Евдомон, чтобы предаться там благочестивым размышлениям и молитвам.
– Но почему в Евдомон?! – взвизгнул расстроенный евнух, чувствуя, как почва уходит у него из-под ног.
Поведение Пелагеи он расценил как предательство. Сестра божественного Феодосия, которую все считали истинной правительницей Византии и которая была ею по факту, бросила своих верных сторонников и помощников на произвол судьбы и отправилась в добровольное изгнание. Как вам это понравится? А что будет с Евтапием, она подумала?! Это же крах всего, это же гибель, и не только магистра двора, но и империи.
– Говорят, что сиятельная Евдокия, супруга божественного Феодосия, высказала в разговоре с мужем любопытную мысль, – продолжил просвещать евнуха Маркиан, – уж если Пелагея решила остаться девственницей, то самое время определить ее в дьяконицы.
– Но почему в дьяконицы? – ужаснулся магистр.
– Потому что таково желание самой Пелагеи, а также воля Божья, – пояснил Маркиан. – Она не раз говорила об этом брату. И тогда Феодосий заявил, что для него нет ничего выше Божьей воли и что если его сестра Пелагея желает посвятить себя служению Небесному Отцу, то он, конечно, перечить ей не будет.
– А Византия?
– У Византии есть император, – усмехнулся нотарий. – Во всяком случае, так полагает императрица Евдокия.
Сиятельную Евдокию евнух Евтапий терпеть не мог, и она отвечала ему полной взаимностью. Зато божественный Феодосий души не чаял в своей супруге, потакая всем ее причудам. Евдокия с юных лет обладала легким, веселым нравом, а потому почти монастырский уклад византийского двора ее никак не устраивал. Евтапий полагал, что с годами Евдокия обломается, утратит молодой задор, но – увы. Уроки, полученные у распутной тетки Галлы Плацидии, не прошли для Евдокии даром, и в свои тридцать шесть лет она стала еще легкомысленнее, чем в год свадьбы. Уход Пелагеи, на протяжении многих лет вершившей дела в Константинополе, мог аукнуться большой бедой для империи. Ибо божественный Феодосий, не в обиду ему будет сказано, не обладал даром правителя. Любое решение давалось ему с таким трудом, словно он тяжелые глыбы ворочал. И выбить из него подпись на документе в обход той же Пелагеи было практически невозможным. А вот пергамент, принесенный старшей сестрой, он подмахивал практически не глядя.
– И что думает по этому поводу сиятельный Аспар? – пристально глянул на гостя хозяин.
Магистр пехоты Аспар, едва не ставший императором в Риме, ныне пребывал чуть ли не в забвении. Божественный Феодосий, а точнее, сиятельная Пелагея, не могли простить своему дяде оглушительного поражения в Африке, где он похоронил лучшие византийские легионы. Теперь вандалы Гусирекса бесчинствовали в провинциях империи, а сиятельная Плацидия не нашла ничего лучшего, как заключить с ним договор. Впрочем, дела Рима были настолько плохи, что в Константинополе готовились махнуть рукой на Вечный Город.
– Аспар в недоумении, – вздохнул Маркиан. – Он считает, что глупая размолвка двух женщин не должна отразиться на судьбе империи.
Евтапий вынужден был признать, что его вечный соперник рассуждает здраво. Старшую сестру императора следует вернуть, и вернуть немедленно. Магистр двора готов сегодня же отправиться в Евдомон к сиятельной Пелагеи, если на то будет воля ее божественного брата.
– Ты, видимо, не все знаешь, сиятельный Евтапий, – покачал головой нотарий. – Каган Аттила устранил Бледу и стал единоличным правителем гуннских племен. Кроме того, он заключил мир с князем Кладовладом, и теперь у него развязаны руки для войны с Византией. Аспар уже доложил об этом императору.
– И что ответил Феодосий?
– Все в руках Божьих, – благочестиво вздохнул Маркиан. – Именно эти слова произнес император.
– Так он не собирается возвращать Пелагею? – ужаснулся магистр двора.
– Увы, – развел руками нотарий. – Феодосий считает, что воля Бога выше желания земного владыки.
– А Аттила?
– У Византии достаточно легионов, чтобы отразить нападение варваров. Это, разумеется, не мои слова, магистр.
Неприятности Евтапия на этом, увы, не закончились. Всесильного магистра двора, прежде входившего к божественному Феодосию без доклада, оттеснили в сторону ловкие и бездарные людишки, среди которых едва ли не главную роль играл префект Константинополя Леонидас. А из-за его спины рвались к власти полные ничтожества вроде комита Льва Маркела и трибуна конюшни Максимина. Эта партия, опасная близостью к императрице Евдокии, везде расставляла своих людей. Леонидас дошел до того, что предложил отправить в отставку с поста магистра пехоты дядю императора. И самое ужасное, он своего добился. Аспар никогда не был другом Евтапия, но его падение не принесло радости магистру двора. Дядя императора, франк по племенной принадлежности, стоял во главе партии варваров, весьма влиятельной в Константинополе. Смещение Аспара было ударом по армии, где варвары занимали высокие должности, и это накануне возможного вторжения гуннов. Магистром пехоты, по указу божественного Феодосия, стал Гелиодор, человек уже немолодой, но обидчивый и самолюбивый. Никаких полководческих талантов за ним до сих пор не числилось, а главным его достоинством было то, что он люто ненавидел Аспара и Евтапия, не делая между ними различий. Дуксом во Фракию был назначен еще один ставленник Леонидаса, высокородный Марпиалий, имевший опыт боевых действий, но по характеру легкомысленный и вздорный. К партии Леонидаса примкнул и комит финансов евнух Хрисафий, и это обстоятельство можно было смело считать началом конца сиятельного Евтапия. Ибо Евтапий и Хрисафий до такой степени ненавидели друг друга, что перед этой ненавистью меркли все прочие привходящие обстоятельства.
Загнанный в угол Евтапий тайно наведался в Евдомон, чтобы уговорами и посулами вернуть Пелагею в Константинополь. Увы, сестра императора осталась непреклонной, она ждала личного приглашения от божественного Феодосия и готовилась выставить ему свои условия. Похоже, Пелагеи было невдомек, что ее брат-император уже вполне освоился в новой ситуации и обрел "мудрых" советников в лице своей жены Евдокии и префекта Леонидаса.
– Либо я, либо она, Евтапий. Пока эта женщина находится во дворце, моя нога не ступит на мостовую Константинополя.
Евтапий готов был на руках отнести в столицу эту строгую, благочестивую женщину, но, увы, рассорить Феодосия с женой до такой степени, чтобы тишайший император прогнал Евдокию со двора, было выше человеческих сил. Обида сиятельной Пелагеи на невестку была столь велика, что перевешивала все разумные доводы магистра двора. Сестра императора ни разу не назвала Евдокию по имени и говорила о ней не иначе как "эта женщина". Пелагея заявила, что обрела в Евдомоне то, о чем мечтала всю жизнь, то есть покой и тишину, позволяющие ей всей душой отдаться главному делу своей жизни – служению Богу. Однако с монашеским постригом она не торопилось, и это вселяло в Евтапия кое-какую надежду.
– Передай моему божественному брату, что я не ищу ни мирских почестей, ни мирской славы.