Книга посвящена трем поэтам "Путник со свечой" - повесть, давшая название всей книге, рассказывает о великом китайском поэте VIII в. Ли Бо. "Запах шиповника" знакомит с судьбой знаменитого поэта Древнего Востока Омара Хайяма. Творчество Франсуа Вийона, французского поэта XV в., его жизнь, история его произведений раскрыты в повести "Баллада судьбы".
Внутреннее единство судеб поэтов, их мужественная способность противостоять обстоятельствам во имя высоких идеалов, соединило три повести в одну книгу.
Прим. OCR: В приложении поэзия героев повестей.
Содержание:
Вардван Варткесович Варжапетян - Путник со свечой 1
Повести о Ли Бо, Омаре Хайяме, Франсуа Вийоне 1
Вместо предисловия 1
Путник со свечой 2
Запах шиповника 24
Баллада судьбы 46
Приложение 71
Вардван Варткесович Варжапетян
Путник со свечой
Вступительная статья Б. Ш. Окуджавы
Художник А. Антонов
Путник со свечой. - М.: Книга, 1987. - 304 с. - (Писатели о писателях).
Книга посвящена трем поэтам "Путник со свечой" - повесть, давшая название всей книге, рассказывает о великом китайском поэте VIII в. Ли Бо. "Запах шиповника" знакомит с судьбой знаменитого поэта Древнего Востока Омара Хайяма. Творчество Франсуа Вийона, французского поэта XV в., его жизнь, история его произведений раскрыты в повести "Баллада судьбы".
Внутреннее единство судеб поэтов, их мужественная способность противостоять обстоятельствам во имя высоких идеалов, соединило три повести в одну книгу.
Зав. редакцией Т. В. Громова
Редактор Н. В. Дашковская
Художник А. Г. Антонов
Художественный редактор Н. В. Тихонова
Технический редактор А. 3. Коган
Корректор Э. В. Ежова
Повести о Ли Бо, Омаре Хайяме, Франсуа Вийоне
Лети, созвездье человечье,
Все дальше, далее в простор
И перелей земли наречья
В единый смертных разговор.
Велимир Хлебников "Ладомир"
Вместо предисловия
Вардван Варжапетян написал три небольших романа, три повествования о великих поэтах далекого прошлого.
Я отношусь к числу почитателей автора. Мне приятно размышлять о его работе, и главным образом о ее литературной стороне, потому что, как бы ни погружался писатель в исторические дебри, с каким мастерством ни распоряжался бы историческими реалиями, для меня он представляет интерес прежде всего как художник.
Что пользы сравнивать объемы труда, затраченного на архивные разыскания или на поиски магического кристалла? Настоящий художник всегда кропотлив, трудолюбив и прилежен. Разве большие усилия расходуются на изучение документов, чем на хождение по улице и беседы с воображаемыми персонажами или на то, чтобы со страстью закоренелого эгоиста сосредоточиться на себе самом, осмысливая собственный опыт?
В общем, не отмечая знание исторического материала как особую заслугу, я могу сказать, что автор хорошо знаком с архивом, что также подтверждает его добросовестность и профессиональную зоркость. Конечно, переизбыток сведений о прошлом, недостаточно отжатый, не всегда относится к числу заслуг, но это уже о другом...
Иное дело фантазия художника, ее размах, ее пределы. Какую задачу ставит перед собой автор, изображая историческую личность? Намерен ли он обстоятельно и достоверно пересказать мне лишь биографию героя, или ему необходимо раскрыть его сущность? И, наконец, буду ли я, читая, примитивным соучастником и сопереживателем этой жизни и только, или же я, соучаствуя и сопереживая герою, буду с напряжением задумываться о жизни своей?
Герои романов В. Варжапетяна - будь то Омар Хайям, Франсуа Вийон или Ли Бо - люди разные, из разных эпох, по-разному оценивающие окружающий мир, обладающие различными темпераментами и несовместимыми объемами житейского благополучия, но это люди, имеющие одно общее свойство - стремление к Добру. Я вижу, как горячо и непреклонно в них это свойство.
Но стремление к Добру - это не развлекательная прогулка в пространстве, населенном приятными собеседниками, и во времени, насыщенном благородными порывами. Это, к сожалению, прежде всего - путешествие сквозь Зло по просторам маловеликодушной реальности, через препятствия, нагроможденные несовершенствами действительности и наших собственных душ.
Видимо, это и лежит в основе наших судеб, что принято именовать трагичностью. Мы сами, находясь в плену у маленьких страстей, этого подчас не осознаем. Но это с очевидностью осознают и ощущают они, те самые, в ком велика природная способность к познанию сути. И я понимаю желание автора вскрыть художественными средствами природу этого вечного конфликта между потребностью Добра и необходимостью Зла. И если в этом трагичность судьбы великого поэта - это в чем-то, в какой-то малой степени и наша судьба. Может быть, это звучит и тривиально, но что поделать? Нужно только не воспринимать трагичность судьбы как трагичность житейских обстоятельств. Это - мироощущение.
Заурядная личность страдает от несовершенств окружающего мира, великая - от того же и еще от несовершенств собственных, которые-то и лежат в основе мирового конфликта. Скорбь о несовершенстве, словно большая грустная река, текущая среди племени людей из века в век, всегда одна и та же для каждого из поколений. А легкая дрожь, охватывающая меня при слове трагический или трагическое в судьбе поэта, - не что иное, как дань давнему ханженству, еще не искорененному мной: чем-то предосудительным веет от сочетания поэт и печаль. Но разве это печаль? Это же естество. Истинный поэт не может существовать вне конфликта с окружающим его миром - ни древний поэт, ни нынешний. Разве что-нибудь меняется в главном оттого, что гений сытно ест и сладко спит на мягком ложе, благополучно доживая до глубокой старости?
Меня так и подмывает навязать автору для очередных раздумий, для нового исследования образ иного великого предшественника, дожившего до преклонных лет, обстоятельства жизни которого не преминут явиться подтверждением нехитрой мысли, что трагичность мышления не противоречит добротному и респектабельному житейскому успеху.
Каждый нерв героев, каждая клеточка мозга - все обострено до крайности. И всякий, даже самый пустяковый укол действительности - причина страдания за себя, за меня, за нас за всех. И все эти герои, мудрые, опытные, всезнающие, обремененные внешним благополучием или раздираемые страстями и даже побиваемые каменьями, - все они в равной степени кажутся беспомощными детьми пред ликом, как это принято говорить, самой Судьбы, если подразумевать под этим эпоху и общество с его предрассудками. Они преисполнены любви, и сострадания, и удивления, ибо нельзя творить Добро, пренебрегая элементарной добротой, как нельзя любить все человечество, не испытывая любви к ближнему.
Сказка? Но это все было, и было именно так, как и реальная гибель без надежды на чудесное воскрешение, хотя где-то за рамками сюжета подразумевается, что Добро все-таки побеждает.
"В ту ночь я лежал без сна, вглядываясь в свои годы..." - из письма Ли Бо.
Искусство вглядываться в свои годы в высшей степени интимно и требует высокой духовной подготовки. Умеющий "вглядываться" склонен к самоисповеди. Когда мы размышляем о себе, о своем предназначении, о месте среди себе подобных, мы исповедуемся перед самими собой. Исповедуясь, мы совершенствуемся, преодолевая еще одну ступень на пути к нравственному идеалу.
Я прочитал эти три небольших романа-притчи с волнением и сочувствием, и не только потому, что к этому располагает историческое амплуа героев, их загадочная судьба, но главным образом благодаря искусному и вдохновенному перу, придавшему страницам дыхание подлинности, благодаря тому, что вот передо мной слились в одно целое и скупые архивные сведения, и выкрикнутое великими поэтами за их короткую жизнь. Авторское горячее усердие изобличает в нем очевидца тех, не посещенных мною, времен, ибо философская концепция, выраженная с художественной убедительностью и страстью, - разве это не благодатная почва для размышлений о нашей собственной жизни и о смысле жизни вообще?
...Таковы мои самые общие впечатления после прочтения романов В. Варжапетяна. И я думаю: пусть поэзия бессильна внезапно преобразить, облагородить и улучшить мир, зато этот мир, может быть, и не погиб до сих пор благодаря ей, ее усердию, уравновешивающему Добро и Зло.
25.12.85
Москва
Б. Окуджава
Памяти моей матери Анастасии Петровны
Путник со свечой
Древний поэт брал в руки свечу
и с нею гулял по ночам.
Большой был в этом смысл!
Ли Бо
Глава первая
1
Сын!
У дверей моей тюрьмы уже весна, а у нас здесь нет ничего зеленого. Горько писать, вздрагивая от короткого свиста меча и стука отрубленных голов. В горах тигр не смел меня тронуть - в стране людей захлопнули дверь тюрьмы.
Вспоминаю персиковое дерево, которое я посадил перед разлукой с Пинъян и тобой к востоку от моей верхней комнаты. Наверное, высоко оно поднялось, листья его окутаны розовым туманом. Годы не ждут нас... Я вижу, как Пинъян сломала цветущую ветвь, но не может показать мне цветы и плачет, слезы текут по ее щекам. А ты стоишь рядом и смотришь, отыскивая мой след. Одиноко стоите вы под персиковым деревом, и некому погладить вас по голове.
Когда-то, мой сын, ты катался в маленькой тележке, в которую твоя мать запрягала белую козу, а сейчас ты строен и широк в плечах.
Прошлой ночью я сильно продрог - земляной пол был холодный как лед, и сердце было ледяное. Открыл глаза - бумага окна посветлела от одинокого сияния луны, во дворе гремел на ветру бамбук.
Когда идешь по бамбуковому полю, листья гремят, как железные. Издалека слышишь - кто-то идет. Издалека слышат - ты идешь.
В ту ночь я лежал без сна, вглядываясь в свои годы.
Ты, конечно, слышал, как воробей и цикада смеялись над птицей фэн [ По преданию, птица фэн появляется, когда в мире торжествует Добро.] не веря, что она пролетает тысячи ли [ Ли - 576 м.] без остановки: "Уж мыто знаем, что иной раз можно долететь даже вон до того вяза, но и это получается не каждый раз. Очень часто случается упасть на землю прежде, чем до него долетишь. Все эти разговоры о полетах на многие сотни ли - чистая болтовня".
Мой сын, не верь воробьям и цикадам, даже если они тысячи раз окажутся правы - их правота не стоит и медной монеты, она не имеет ничего общего с правдой, умножающей познание и возвышающей дух. Следи, не отрывая глаз, за редкой птицей: ее правое крыло закрывает крайний запад, а левое покрывает пустыни востока; когти ее охватывают границы земли, а в полете она охватывает границы небес; она вьет гнездо там, где ничего нет, и дом ее - в пустоте.
Большую часть своей жизни я провел в пути, указанном Лао-цзы [ Лао-цзы (VI-V вв. до н. э.), автор трактата "Дао дэ цзин", родоначальник даосизма (от дао - путь и с - ученый, т. е. даос - ученый даосского толка). Дао - путь жизни, путь постижения Истины бытия, путь гармоничного слияния с природой.]. Но чем больше я становился похож на совершенного мужа, тем меньше становился похож на Ли Бо. Я стремился постичь Дао, но, постигая его, затруднялся постичь Ли Бо. Я освободился от страстей, стремлений и желаний, как учил Будда, но, заглянув в себя, увидел одинокого светлячка. Душа моя стала великой белизной, которую увидела во сне моя мать, когда я лежал, свернувшись комом в ее чреве, но разве я был рожден все понять и ничего не прибавить? Жизнь моя стала тушью, сам я - кистью из кроличьей шерсти.
...В ту ночь прощания с жизнью я лежал без сна, слыша смех палача и стражников. Впору и мне было смеяться: переплыв моря, утонуть в капле... От горестных мыслей меня отвлек шорох за стеной, словно скреблась мышь. Я прислушался и забыл - до нее ли мне было? У нее свои заботы, у меня свои.
Шуршание смолкло, потом послышалось снова. Я обернулся и увидел, как в щель между бревнами посыпались зерна. Проросшие зерна овса струйкой стекали в мои ладони. Набралась горсть, а я был голоден. Разжевал зерна, не зная, кто же послал их мне - небо или человек? Наверное, человек, потому что вскоре я услышал ругань стражников, громыхание колодок. Потом голоса обогнули тюрьму и я снова услышал их - надменные, грубые. И - стук, который ни с чем не перепутаешь: голова падает на твердую землю.
Кто он был, тот несчастный, что, не думая о своей смерти, задумался, не голоден ли я, и молча отдал последнее, что имел на этом свете? Мы часто сожалеем, что нет больше доблестных мужей - и это справедливо, но кем же, если не великим, назвать того, кто наполнил мои ладони зерном, а сердце - благодарностью и скорбью о несовершенстве мира?
В ту ночь я, как и он, ждал смерти. Долго сидел на земляном полу, торопился написать госпоже Цуй и тебе, как печалюсь о вас, о могилах предков, которые никогда не обмету ивовым веником. Я молил небо не оставить вас, когда свершится великое событие.
Когда исполняют казнь по суду, двое готовятся к ней - приговоренный и палач. Палач проверяет остроту меча или прочность шелкового шнура, приговоренный думает о перерождении. Сердце его крошится от ужаса, как ледяная глыба.
Люди неглубокого ума часто повторяют: все рождается, чтобы умереть, приводя в подтверждение своих слов, что они видели смерть. Действительно, и туфля нечаянно топчет муравья, и пустельга бьет перепелку, и человек умирает от болезней и несчастных случаев, и в бою погибают сразу десять тысяч воинов. Но все это чужие смерти. А свою смерть никому не дано видеть.
Я знаю - не все из того, что здесь написано, ты поймешь сейчас, и не собираюсь, как это принято у конфуцианцев, к каждой строке писать сто строк домыслов и пояснений; одно ты поймешь сейчас, другое - через десять лет, третье - лет в пятьдесят. Ты станешь взрослым, но какое бы имя ты ни принял, помни: ты Ли Байцин - сын Ли Бо. Мой сын.
Днем даже сильный ветер не слышен. Ночью лежишь без сна, а ветер шумит, то отдаляясь, то набегая, как волны Янцзы, - без конца. Всю ночь скрипит старая сосна.
Вздыхая, встаешь, зажигаешь светильник и долго смотришь на кисть, почему-то медля взять ее из подставки. А тут сильный порыв загасит пламя, о стену ударит еловая шишка и вздрогнешь - то ли от холода, то ли от одиночества... Даже собственной тени не видно. Совсем один.
Уж лучше ветер, чем дождь...
Тюрьма, в которую брошен, называется "Умиротворенный покой". Скрипит сосна за решеткой. Скрипит тюрьма. Не хочется зажигать огонь, все равно на таком ветру ему не гореть - ветер раздувает пожар, а светильник гасит. Хотел бы прочитать "Записки" Сыма Цяня. Тюрьма, в которой томился величайший наш историк, называлась "Яшмовое благополучие"; благополучие же было таково, что истинный муж сидел голым, со связанными руками и ногами, с колодкой, веревкой на шее, а его били палками. Концы их сейчас окрашивают красным, чтоб кровь была не так заметна; когда человека бьют, он громко кричит - поэтому нас, наказанных, еще называют "мясными барабанами".
Лошадь погоняют криком "Юй, юй!", кур скликают - "Ачи, ачи!" А поэтов?
В прошлом письме, сын, я писал тебе об императоре Цао Пи и брате его Цао Чжи. Император поверил злым словам, сказанным о брате, и велел ему явиться во дворец. Войдя и встав на колени, Цао Чжи увидел шелковый шнурок на атласной подушке, отчего горло его сразу зачесалось, и сглотнул слюну. Прежде чем поднести шнур брату, император повелел ему сочинить строки о братьях, причем слово "братья" не должно было упоминаться. Семь шагов отделяли Цао Чжи от шнура в руках брата, и за эти последние семь шагов надлежало сложить стихи. С тех пор они так и зовутся - "Строки семи шагов".
Чтобы сварить бобы, зажгли ботву.
Бобы в котле заплакали:
Ведь мы одного корня,
Зачем же вы так торопитесь сварить нас?
[ Пер. Л. Черкасского.]
Сколько прекрасных песен сложено в клетке...
Видишь, мой сын, так было до меня, так и при мне. Но жаль, что пришлось в мои вечерние годы думать о смерти в одиночестве...
Близкие - далеко. Бесконечное - рядом. В такую ночь кажется: даже звезды унесло ветром, закружило по водам небесной реки.
Три весны птицы прилетают в покинутое селенье, кружатся над пустыми домами и улетают. И мое имя покружится над Срединной страной, и кто-то окликнет меня в другой жизни, посмотрит вслед, провожая взглядом. Кем хочешь считай себя при жизни - Конфуцием или Буддой, скажи, что ты выше горы Тайшань и глубже моря Семи Островов - это твое дело, твои слова, но после жизни от тебя останется только то, что останется, а будет ли это с пылинку или с Великую стену - измерят люди.
Тянет холодом из щелей. Только бамбуковой роще не страшен ветер. И старой сосне. А река опять прорвет дамбу и затопит посевы, и три дня будет пусто в сетях рыбаков - предчувствуя сильный ветер, рыба заранее уходит в глубину.
Долго лежу без сна, слушая ветер. В тушечнице есть еще тушь. Когда-то ее для меня растирала любимая наложница государя Янгуй- фэй, а сам император Сюань-цзун держал кисть. Когда-то я ездил на жеребце из императорских конюшен, уздечка на нем была филигранной, седло украшено белым нефритом, постель моя была из слоновой кости, тюфяк - из тончайшего шелка. Я ел с золотой посуды. Но сейчас я сам достаю кисть, растираю тушь, и все это только для тебя, моего сына. Ты пришел в мир из такой дали, где свет и тьма еще не разделились, и я пришел оттуда, и все люди.
Твоя мать часто называла меня "легкомысленным" - она права. Я оставил вас, мать твоя вышла меня провожать с мокрыми рукавами, а я ни разу не оглянулся назад. А сейчас сижу лицом к ней и слышу ветер, вижу только тьму. Я написал сто тысяч знаков, но письма не любил писать. В винных лавках Чанъани и Лояна платил за вино золотом и серебром, а вы ели бобовую похлебку, сваренную на бобовой ботве.