Бумага загрубела, затвердела в четырех углах, приклеенных к кирпичной стене. Ли Бо почувствовал неодолимое желание бежать от этой бумаги, даже не бежать, а мгновенно перенестись вдаль - вспыхнуть и погаснуть без следа, подобно вспышке молнии.
Он глубоко вздохнул, выравнивая дыхание, редкие снежинки падали на вязы и туты, высоко поднимавшиеся над изгородями дворов. Хрюкала свинья. Ли Бо посмотрел в проем ворот - на изрытом огороде тощая свинья и грязная собака вырывали друг у друга желтые куски мяса. На тропе с вдавлинами буйволиных копыт валялся ржавый меч с розовой шелковой ленточкой; Ли Бо прочитал знаки, вышитые женой: "Возвращайтесь, любимый супруг, одержав десять тысяч побед!" От смрада неубранных тел подступала тошнота. Он поспешил выбраться из мертвого селения к поднимавшимся вдали чистым предгорьям - как легко там дышать!
Когда присел помочиться, ямка в снегу стала коричневой. Он не помнил, сколько дней ел только зерна, листья мальвы, хрустящие стебли хризантем. Теперь есть не хотелось совсем, голова стала легкой, и мысли проносились в ней легко, словно облака в высоком небе. Только с каждым днем тяжелее идти, приходится останавливаться и отдыхать. Страха больше не было. Страх гнал, когда он бежал из Яочжоу... Какая разница, кто победит, кому достанутся мертвые - свинье или собаке?
Бревенчатый мост выгнулся над замерзшим ручьем. Метелки высокого тростника пригнулись. На том берегу деревня видна, соломенные крыши над глиняными стенами. По запаху нечистот, бережно собранных, чувствуется близость рисовых полей - тускло блестит вода, разделенная узкими дамбами. А за полями - дворы.
Ли Бо перешел мост, сломал сухой тростник и, тяжело опираясь, побрел по грязной дороге. Вот и поля. Крестьянин сидит на меже, оглядывая крошечное поле. Когда Ли Бо проходил мимо, даже не взглянул на путника.
А вот дом, крытый отсыревшей соломой, ива и вяз возле поваленных ворот. В дверях на рогоже сидит старик, равнодушно смотрит слезящимися глазами.
- Не найдется ли воды, почтенный? - Ли Бо поклонился старику. - Я - Ли Бо, которого повсюду ищут. Вот мой меч... Можешь отрезать мне голову. Тебя наградят, и сыновей, и внуков.
Старик поднялся с циновки.
- Моим сыновьям не нужна награда. Прошу путника войти в бедную хижину.
Следом за крестьянином Ли Бо прошел Двор, маленький садик с растоптанными цветами. Смерзшийся полог постукивал на ветру. В доме сумрачно, но тепло. Вокруг очага сидели прямо на земляном полу старуха и три девочки, старшей семь лет. Старуха сверху вниз помешивала деревянным черпаком в закопченном котле. Увидев незнакомца, дети закрыли черные глазенки руками. Ли Бо поспешно вложил меч.
- Старуха, что ж не кланяешься гостю? Вы, господин, не сердитесь на мою каргу, она мне, старому хрычу, как посох слепцу.
Крестьянин сел на циновку позади очага. Ли Бо заметил на ней черные следы от коленей и пальцев ног - свидетельство ровного и спокойного характера старшего в доме.
- Почтенный, кто же разорил вашу деревню?
- Ворвались, на головах белые повязки, кричат: "Всем смерть!" Согнали нас во двор старосты и стали убивать. - Старик погладил скрюченной рукой щеку, он напомнил Ли Бо Tao Ланя, варившего соевый творог, - у того тоже была искалечена рука. - Потом налетели другие, стали рубить головы тем, кто в белых повязках. У этих лучше получалось. Вот они бы отрезали вам голову и без просьбы.
Ли Бо опустил глаза. Старуха все мешала в котле.
- И когда кончится эта проклятая война?
- Э-э, господин, теперь только седые, как зимние зайцы, помнят время, когда не было войны. Пятьдесят лет назад и меня забрали в солдаты. В тот год слали войска в Юньнань, а дорога туда пять полных лун. Слышали, может быть, ученый господин, что обитают там красные и черные люди мань; как у нас коров, так у них слонов - каждое животное с холм, сильнее тигра, а плачет, если увидит шкуру убитого детеныша. Что же говорить о людях, если их гонят на смерть?
А мне в ту пору шел двадцать третий год. Верно, жена?
Был я тогда молодым, но неглупым. Верно, жена? Дождался, когда все в доме заснули, вышел во двор, взял камень тяжелый, и, положив эту руку на жернов, раздробил кость, жилы порвал острым камнем. - Крестьянин высоко подтянул рукав халата, показав Ли Бо иссушенную, тонкую руку в кривых рубцах. - Эх, сколько в ту ночь вытерпел боли! Зато тетиву натянуть или знамя поднять разве можно одной рукой? Только это и спасло от похода в Юньнань. Теперь в сырую погоду всю ночь не могу заснуть от боли, но о мертвой руке не жалею - может быть, из всех, кто ушел тогда с боевой песней в поход, только я и остался жить.
- Вы, почтенный, отважнее тех, кто летит с мечом на врага. Когда-нибудь о вас сложат песню.
- Э, хоть вы и ученый человек, но где же слыхали такое? Многие остались бы дома, да как останешься? И самого казнят, и родителей, и родню. А там хоть погибнешь один, зато сироты получат рис из казенных хранилищ. Что говорить... Хорошее железо не идет на гвозди, хорошие люди не идут в солдаты.
Долго не мог заснуть Ли Бо, слыша за циновкой голоса хозяев. Кашлял от едкого дыма кизяка, тлевшего в очаге. Сколько квадратных могил вырыто по всей Поднебесной, если только в этой семье война унесла трех сыновей и дочь? Сколько непогребенных тел, душам которых вечно суждено рыдать и скитаться? Почему небо обрушило свой гнев на нищие лачуги бедняков? Он, Ли Бо, немало лет прожил в хижинах отшельников, - они, пожалуй, еще беднее крестьянских дворов, но там не плачут голодные дети, не кричат роженицы, не выдают тридцатилетних вдов за десятилетних мальчиков. Там - тишина и покой.
Долго ворочался Ли Бо. Наконец, мысли стали расплываться, слабеть. Он проснулся от пронзительного детского крика - тощие, остроскулые гуандунцы, похожие на бесов, тащили из хижины девочек. Старика и старухи не было. А в дом все лезли тощие, черные, с угрюмыми злыми глазами. Множество маленьких рук цепко схватили Ли Бо; сзади дернули за шапку так, что хрустнули шейные позвонки.
Гуандунцы заполнили весь двор, как крысы, пищали, путались под ногами. Один размахивал раскрашенным изогнутым жезлом - наверное, был главным, потому что, проходя мимо него, все пронзительно кричали. Отшвырнув четырех упиравшихся солдат, Ли Бо крикнул:
- Кто приказал меня схватить - государь или бунтовщики?
- Не твое дело! - ответил тот, с жезлом. - Ведите это черепашье яйцо в уезд. И этих предателей тоже.
"Предателями" были старик со скрюченной рукой, старуха, три девочки и старик, что сидел вчера на меже, еще несколько крестьян.
- Эй, пошевеливайтесь! Мы пойдем в харчевню, а вы идите в уезд, как велел командир, - там вам отрубят головы.
И люди покорно пошли, ведя детей, самых маленьких несли на закорках. Но скоро они отстали, а Ли Бо тощие конвоиры беспрестанно тыкали жилистыми кулаками в спину. Эти дочерна загорелые южане шли быстро, опираясь на носки соломенных сандалий; их бесшумная походка напоминала полет птиц, и речь - свистящая, щелкающая - казалась птичьей. Они не были похожи ни на императорских солдат, ни на рослых степняков Ань Лушаня. Хотя, как слышал Ли Бо, уже не было и самого цзедуши Аня; провозгласив себя императором, он стал еще толще, и то ли от неимоверной тучности, то ли от подсыпанной отравы ослеп. Когда в его дворец вошли двое убийц и молча вонзили в грудь ножи, он даже не увидел их лица, не узнал, что один из убийц - его сын Ань Цинсюй. Ли Бо хотя бы увидит лица палачей...
В уезде другой командир сказал, что важных преступников казнят в Цзюцзяне, там же выдают награды за пойманных изменников. И снова Ли Бо повели старой дорогой, по бревенчатому мосту, мимо крошечных полей с узкими, в две ладони, скользкими дамбами. Вот и все... С каждым шагом по чавкающей глине приближался великий срок.
Он, Ли Бо, никого не смог остановить: ни императора Сюань-цзуна, ни принца Линя, ни Ань Лушаня. Никого! Он говорил глухим, гордясь своим громким голосом. Когда в горах начинается обвал, разве мудрец пытается остановить грохочущие камни? Он, Ли Бо, трижды вставал на пути лавин - и остался жив, такое не проходит без следа. Поднебесная потрясена, города лежат в развалинах, травы и снега стали лиловыми от крови. А он жив... Из всего, что имел, уцелели лишь душа и тело, зеленый рваный плащ даоса и серый камень в желтом платке - кому он нужен? Сколько весен собирался вернуться в хижину Пятнистого Бамбука, подмести могилу наставника... Зацвел ли бамбук на горе Ушань?
Навстречу шли крестьяне. Первым - старик, приютивший его. Печально взглянул на гостя. Ли Бо сошел с узкой дамбы, встал на колени в жидкий вонючий ил, склонив седую голову перед крестьянской семьей. Кто они - Чжоу, Мао, Лу? О, горе! Навздыхаемся ли до конца?
6.
Высоко на шесте голова принца Линя. Голова ссохлась, а волосы так и не высохли, мокрые.
С трех сторон вернулись злые стражники, - никого не нашли в пустом городе. Только с четвертой стороны впереди коня спотыкался старый крестьянин, на спине горбом свернутая циновка, босые ноги до колен перепачканы илом - сажал рис или чистил канал. Гу И громко зачитал указ, грозно посмотрел на старика: "Чего стоишь? Плюй в черепашье отродье!" Молча слушает старик, смотрит пустыми глазами на чиновника, на преступника, копошащегося в слюне, и ничего не понимает, - такой он дряхлый, седой и бесконечно одинокий.
Стражник подвернул рукав куртки, ударил старика по губам. Тот осел, пытался встать, но только испускал вонючий дух, снова плюхался на тощий зад. Стражник легко, как ребенка, поднял его за ворот халата, ткнул морщинистым лбом в прутья: "Плюй!" Травяная шляпа упала на каменные плиты. Крестьянин низко поклонился, прохрипел: "Почтенному Ли Бо желаю здравствовать во все четыре времени года". Старший стражник неуклюже вытащил из ножен грязный меч... Голову казненного протолкнули сапогом сквозь липкие прутья клетки.
Повозка покатила из города, лошади чавкали копытами в грязи, а Ли Бо баюкал седую голову того, кто первым не плюнул в него.
Глава шестая
1.
Ближе к озеру слышнее стук вальков. Ветер доносит запах мокрого белья. Поодаль от женщин, на плоском камне сидит мальчик, громко повторяя:
- Учитель сказал: "Нельзя не знать возраст родителей, чтобы, с одной стороны, радоваться, с другой - проявлять беспокойство".
Рядом, вложив пальцы в рукава халата, дремлет на солнышке учитель.
И его, Ли Бо, когда-то учил почтенный Фан: "Учитель сказал... Учитель сказал..." До пятидесяти лет бедняга сдавал уездные экзамены, ни разу не сдал, только и прославился упрямством да еще тонким воспитанием; если чужая курица забредет на межу, склюет ростки, Фан не бросит в нее камень, - низко кланяясь, станет вежливо упрекать: "Почтенная, что это вам вздумалось нанести убыток моему состоянию? С какой стати, объясните, ученый человек должен терпеть от вашей невоспитанности?"
Он забыл все, чему учил его почтенный Фан, забыл все на свете, не помнит, сколько лет прожил, отцвели лимоны или зацвели лотосы. Рыбаки, набив обручи на пустые бочки, скатили их в озеро, наполнили водой - если новые бочки хорошенько не замочить, рассохнутся, станут пропускать рассол, рыба протухнет. Волны покачивают бочки. Рыбаки у соляного ларя распутывают сети, готовят носилки для рыбы. А мальчик все повторяет: "Учитель сказал..."
А кто учит его Байцина, знает ли сын, сколько лет непутевому отцу? Там, в тени Черепаховой горы, пора сажать рис, но нет мужчин в доме; там с восточной стороны видны ветви и листья персикового дерева, окутанного голубым туманом, - это дерево посадил он сам, когда покинул семью и ушел по дороге. Теперь, наверное, верхушка доросла до карниза, маленькая Пинъян вспоминает отца, и слезы бегут по щекам, как быстрый ручей. Дети приходят к абрикосовому дереву, чтобы их приласкали, погладили, но далеко отец, никогда не вернется к ним.
Если дорогу преградил валун, сильный отбрасывает глыбу с пути, умный обходит, трусливый возвращается, бессильный плачет. Но бессмертный проходит сквозь камень, не помяв даже складки рукава. Он, Ли Бо, проходил сквозь скалы, мчался, оседлав пятицветный ветер, а его сын стоял на земле, устремив взгляд на звезду Тайбо - трудно человеку встретиться со звездой, трудно смертному сыну постичь пути бессмертного отца.
Мальчик все повторяет урок, учитель все дремлет. И у него были учителя - почтенный Фан, монах Чжу, Хозяин Восточной Скалы, Пятнистый Бамбук, а здесь, в Бей-хае, где у повозки с клеткой отвалилось колесо, - наставник Гао Юйгун. Стражники пошли искать плотника, Гу И пригласил настоятель храма Лао-цзы - вон виднеются лазоревая кровля и вершины громадных кедров. Когда-то в этом храме, в тесной келье, выходящей раздвижной стеной во двор с цветником и колодцем, Ли Бо два месяца в одиночестве постигал "Дао дэ цзин". От учителя ученик не вправе скрыть ничего, вытряхивает к его ногам всю жизнь, как мешок с зерном, - учитель знает, как поступить с мешком и содержимым. Молча проходил в келью наставник Гао Юйгун, молча уходил. Наконец, священное пространство перед храмом с лазоревой крышей оградили веревкой с пучками тростника; с руками, связанными за спиной, послушник четырнадцать дней очищал душу исповедью и постом.
Пройдя путь очищения, Ли Бо был введен в храм Лао-цзы, где монах-каллиграф начертал на золотистой бумаге чудесные знаки, что Ли Бо из Цзянлина постиг сокровенное "Дао дэ цзина". Из храма он вышел в зеленом плаще даоса, подвязав к поясу свиток посвящения.
А теперь стены монастыря забрызгала кровь, только безумец надеется обрести здесь покой.
Женщины уже выстирали белье, рыбаки засолили рыбу, а мальчик все повторяет: "Учитель сказал..." Стремительный баклан нырнул, схватил щуку - вскипела вода; баклан то вытаскивает щуку, то она его тянет под воду - не поймешь, кто добыча, кто жертва. Волна отнесла птицу-рыбу к мосту, мальчик припустился за ними, смотрит и Ли Бо: баклан устало бьет крыльями, все реже... исчез под водой, только перья качаются на волне. Жаль баклана. А поднял бы он щуку в облака, жаль стало бы рыбу.
Учитель сказал... учитель сказал...
2.
Много было учителей, но не было лучше Пятнистого Бамбука. Монах Чжу учил его тело, Хозяин Восточной Скалы - мысли, а Пятнистый Бамбук - чувства.
...Стена без просвета, светло-зеленая, глянцевая. Только вершина видна над бамбуковым лесом. Ли Бо ударил веслом, и узкая, в три доски, лодка свернула в восточный рукав, еле проходит сквозь заросли - тут не поможет ни парус, ни шест. Увидев тропинку, привязал лодку, перевесил удобнее меч и пошел между цветущими рододендронами, пока не набрел на хижину, крытую листьями, - из нее и поднимался дымок очага.
Так Ли Бо встретился с Пятнистым Бамбуком, ему тогда было за семьдесят. Возделал он рядом с хижиной маленькое поле, засеял гаоляном. В долине крестьяне уже убрали поля; во всех дворах идет молотьба, ветер разносит полову. Недели через две-три выпадет первый снег, а здесь, в горах, гаолян только красным стал, распушились метелки на стеблях.
Старец срезал стебли, когда пришел гость. Обтер полой серп, пригласил в дом, напоил холодной водой. И Ли Бо остался в хижине отшельника. Первые ночи не мог сомкнуть глаз - жуткие стоны и крики прогоняли сон, молодая поросль бамбука растет, с ревом продираясь сквозь старые стволы; под порывами ветра стволы трутся о стволы, Лязгают, как железо, но особенно ужасен стук сухих деревьев - они воют, скрипят, трещат. Три ночи Ли Бо провел без сна, потом привык. Так и жили вдвоем в хижине. Циновки, корзины, лежанка, коромысло, чашки, кадки - все из бамбука. В очаге жгли бамбук. Ели ростки бамбука - белые, крепкие, хрустящие на зубах, как капустные кочерыжки. Вставали рано, ложились рано. Иной раз наставник за весь день слова не скажет, а светлая радость в сердце, так и хочется услужить ему.
Раз в неделю учитель уходил ненадолго, всегда на северо-запад, взяв желтый узелок. Ли Бо, живя у старца месяца три, так и не знал, куда он уходит, что уносит, спросить не осмеливался, хотя ладони чесались от любопытства. Однажды не вытерпел: Пятнистый Бамбук взял узелок, и он осторожно за ним; остановится - он замрет; пройдет дальше - он ставит ступню. Старик идет медленно - шаг длиной в три пальца. Наконец дошел до полянки, где земля гладкая и черная, достал что-то из платка, встал на колени, шепчет, склоняясь до земли. Когда завертывал платок, Ли Бо увидел камень - большой серый голыш, какие лежат на дне горных рек. Но не камню же почтительно кланяется отшельник!
У каждого есть нечто, чем человек дорожит. У богатого - сундуки с добром, у чиновника - печать на фиолетовом шнуре, у храбреца - меч. А что у него, Ли Бо? Кисть и тушь?
Пальцы утратили гибкость, давно не упражнял их, катая нефритовые шарики. А ведь поэт не должен оставлять кисть надолго, как Чжоу Цзи свою жену.
В давние времена учредили должность Великого Непременного, чтобы отвечал за очищение храма императорских предков, - этот человек всю жизнь должен был хранить чистоту. В этой должности всех превзошел некий Чжоу Цзи. Однажды, когда его жена услышала, что он болен, и навестила супруга, Чжоу Цзи так рассердился нарушением правил, что велел заключить ее в тюрьму, ведь они могли видеться только один день в году - последний. Но в этот единственный день Чжоу Цзи, говорят, всегда напивался. Разве не столь же печален удел супруги Ли Бо? Даже раз в год не видит непутевого мужа. А помнят ли дети о нем, бессердечном отце?
Шелестит на ветру бамбук, проще всех звуков в мире его шелест, а после дождя все ветви и листья пропитаны влагой, шуршат беспрерывной капелью, но сколько покоя в пресных, бесцветных ветвях!
...Прошел место, где Пятнистый Бамбук развязал платок, доставая камень. За спиною не слышен скрип и шорох рощи, тихо вокруг. Заросли ежевики с черными ягодами, плети вьюнков, крупные белые лилии. Небо все ближе, камни растут из земли. Ли Бо дышал ровно; чем выше, тем легче дышать, чистая прохлада омывала сердце - давно не дышалось ему так легко. Шел все быстрее, прыгая по камням, цепляясь пальцами за морщины глыб, пока не встал на краю, над далью. Самому захотелось броситься в пропасть - казалось, взлетит, подхваченный ветром к слоистым тучам, ныряя и нежась в воздушных потоках, - один, как журавль, летающий в одиночку, кувыркаясь через крыло, падая камнем и снова взмывая над миром. Тени бамбуков. Лазурные блики моста. Белесый туман оседает каплями на бороде. Уши, как витые океанские раковины, полны шороха, шелеста, гула земли; зрачки изострились всевиденьем.
О Лао-цзы - предок на черном быке! Слова твои вспомнил Ли Бо на краю бездны: "Высшая добродетель подобна воде. Вода приносит пользу всем существам и не борется". Слова твои легко понять и легко осуществить. Но люди не могут понять, не могут осуществить. И я играл ими, стремясь к прекрасному, не берег в себе хорошее, уподобясь тому, кто дал в долг все деньги, но ему не вернули к Новому году, и первый день первого месяца встретил нищим. Спокойно сердце того, кто не одалживал, сам в долг не брал, - такому незачем приобретать, нечего терять.