Вдруг из‑за деревянной стенки послышались тихие голоса. Разговаривал Юрий Ивашкин со своей супругой Евгенией.
– В стране массовый психоз! Я боюсь лишнее слова сказать. Да какое там слово! Букву! – возмущённым голосом жаловался Юрий.
– Тише! Не кричи! – зашипела на него жена, а потом, понизив голос до громкого шёпота, стала рассказывать:
– Все доносят друг на друга. У нас в школе вчера учителя математики забрали. Говорят, любовница письмо куда надо отправила, в котором сообщила, что он скрытый троцкист! А ты же, Юрик, знаешь, что такое в наши дни быть троцкистом?!
– Да, это, как минимум, концлагерь на много лет, – вздохнул её супруг, а потом спросил:
– Ты же, Женечка, знаешь шесть заповедей безопасности советских граждан?
– Нет. А какие?
– На днях мне друг один рассказал.
Первая заповедь – не думай.
Вторая заповедь – если подумал, не говори.
Третья – если сказал, не записывай.
Четвёртая – если написал, не печатай.
Пятая – если напечатал, не подписывай.
Шестая – если подписал, откажись.
Саша вдруг вспомнил свой разговор с Софьей Павловной, состоявшийся на прошлой неделе. В тот день Софья Павловна была очень грустной.
– Думаю, Сашенька, о будущем нашей Родины. Что же это делается? Брат доносит на сестру. Дети на родителей. Такого в православной России никогда не было. А принятие закона о применении высшей меры наказания и для подростков, достигших 12 лет, меня просто потрясло! Я плакала! Смертная казнь для двенадцатилетнего ребёнка!!! – тихо сказала она и по её щекам потекли слёзы.
За стеной продолжали разговаривать Ивашкины, а Саша вдруг подумал:
– Правильно я делаю, что ни с кем ничем не делюсь! Ведь не зря говорится: "молчание – это золото".
Апрель для Мальцева выдался очень напряжённым. Не успел он закончить оформлять стенную газету ко дню рождения Владимира Ильича Ленина, как его вызвали в ректорат и попросили написать два транспаранта к первомайской демонстрации. Сегодня, 25 апреля, уже был глубокий вечер, а он в пустой аудитории выводил на кумаче первые буквы длинной фразы:
"Да здравствует великий друг и учитель советской молодёжи товарищ Сталин!"
Неожиданно громко хлопнула дверь. В аудитории раздался низкий бас Рябининой:
– Ага, вот ты где спрятался, товарищ Мальцев! Здравствуй, товарищ Мальцев!
– Здравствуй, товарищ Рябинина! – не поворачиваясь, ответил Александр.
– Товарищ Мальцев, есть решение прикрепить тебя к одному отстающему студенту! – торжественно объявила комсорг.
– Чьё решение? – спросил юноша, не поворачиваясь и продолжая писать.
– Комитета комсомола факультета!
У Мальцева от злости потемнело в глазах. Он резко повернулся: перед ним стояла в своей кожаной куртке Рябинина и сверху вниз смотрела на него. Ведь она на целую голову была выше Александра, да в плечах пошире.
– Послушай, товарищ Клара, я недавно закончил стенгазету. Теперь вот должен срочно написать два лозунга к первомайской демонстрации. Я в этом месяце домой прихожу на три часа. А сколько я сплю? Ты знаешь? – выпалил он гневную тираду.
– Мальцев, хватит жаловаться! Комсомолец, строитель нового общества вообще не должен спать! Он должен созидать! – с наглой уверенностью заявила Рябинина.
– Вот дура! Стоеросовая дура! Беспробудная дура! – возмутился в душе Александр.
У него вдруг появилось желание схватить банку с краской и запустить со всей силой в её хамское лицо. Неожиданно в голове Мальцева промелькнула мысль:
– А зачем вообще отказываться? Ведь я хочу в будущем быть профессором. Читать лекции, иметь учеников и последователей… Да мне сейчас даже просто необходимо попробовать себя в роли педагога!
– Ладно, я согласен. Только с кем? – уже миролюбиво спросил Саша.
– С Егором Ивушкиным.
– А почему именно с ним? – удивился он.
– Он сам попросил. Хочет заниматься только с тобой, – пожала плечами Рябинина.
– Хорошо, я с превеликим удовольствием буду с ним заниматься! – ехидно ответил Александр.
– Я в тебе, товарищ Мальцев, никогда не сомневалась! – громогласно объявила комсорг и, громко топая, вышла из аудитории.
На следующее утро, ещё до начала занятий, Александр встретился с Ивушкиным. Егор был крепышом среднего роста, с волосами цвета спелой пшеницы и голубыми глазами. Его отец занимал какую‑то очень высокую должность в правительстве Чувашской АССР.
Ивушкин учился хорошо по всем предметам, кроме испанского языка. Во время зимней сессии Егор с трудом сдал его на удовлетворительно. А сейчас было очевидно, что его вообще не допустят к сдаче испанского языка. У него не было выполнено ни одной контрольной работ и не сдано ни одного зачёта.
– Егор, скажи мне честно: ты зачем к Рябининой обратился? Мог же сам ко мне подойти. Ведь я всегда всем помогаю!
– Я знаю, Саня. Но мне надо, чтобы ты мне ни один раз помог, а занимался каждый день, – покраснев, объяснил смутившийся Ивушкин. И добавил:
– Саня, я с тобой заниматься буду, когда тебе удобно и где удобно.
– Хорошо, Егор. Давай сегодня после лекций встретимся в 405 аудитории. Я там буду транспарант писать, и ты тоже подходи!
В четыре часа вечера Егор его уже ждал с пачкой книг и тетрадей под мышкой.
– Егор, расскажи мне, что тебе непонятно в испанском.
– Саня, да мне всё непонятно!
– Это как? – изумился Мальцев.
– Как, как! Вот так! История, например, или философия, или политэкономия – они по‑русски написаны. Прочитаешь один раз, второй, третий… И всё становится ясно. А испанский язык – это для меня какая‑то абракадабра. Я одно слово, бывает, два дня учу и не могу его запомнить. Вот ты, Саня, как слова запоминаешь?
– Никак. Они сами ко мне "прилипают", – признался Саша.
– Вот видишь, а ко мне ничего не "прилипает"! – пожаловался Ивушкин.
Мальцев задумался.
– Егор, а у тебя испанские слова с русскими ассоциируются как‑то? – спросил он.
– Как это, ассоциируются? – не понял Ивушкин.
– Ну, вот ты сейчас какое слово учишь?
– "Кусать" – зубрю уже второй день. И запомнить никак не могу! – посетовал Ивушкин и принялся стучать себя по лбу кулаком. – Башка у меня, наверное, деревянная!
– Нормальная у тебя голова, Егор, – успокоил его Мальцев. – Только смотри, "кусать" – это по‑испански будет "мордер". Вот слово "мордер" у тебя ассоциируется с каким‑то русским словом или понятием?
Ивушкин задумался.
– Нет! – тяжело вздохнул он.
– Нет, Егор, мне кажется, что это слово похоже на наше "Мор‑да".
– Точно! – искренне удивился Ивушкин.
– Вот теперь "привязывай" каждое испанское слово к русскому, и оно тебя будет запоминаться по ассоциации, – сказал ему Мальцев.
– Хорошо! А вот тогда со спряжениями глаголов как быть? Особенно с неправильными? – поинтересовался Егор.
– А для этого сделай множество таблиц спряжений и наклей на все те места, куда падает твой взгляд. Вот ты, например, просыпаешься в своей комнате в общаге, открываешь глаза, а перед тобой на стене таблица. Открываешь свой портфель, а там тоже она изнутри приклеена и так далее, – посоветовал Мальцев.
С этого вечера Егор превратился в тень Александра. Он неназойливо всегда присутствовал рядом. Мальцев придумывал для Ивушкина упражнения, сочинения, задания‑ловушки. Егор сидел неподалеку от Александра, который что‑нибудь оформлял или рисовал. Иногда только слышалось:
– Сань, а как здесь будет правильно? Сань, у меня готово, проверь.
Очень часто Ивушкин спрашивал:
– Сань, может, перекусим чего‑нибудь?
Мальцев соглашался. Тогда Егор доставал из своего кожаного потрёпанного портфельчика кусок сала или палку копченой колбасы, которую в семье Мальцевых ели только по большим праздникам. Перочинным ножиком нарезал большими кусками хлеб. Они не спеша ели, а затем продолжали заниматься.
Вскоре Александру уже доставляло удовольствие видеть рядом с собой Егора. Ивушкин был простым, честным и открытым парнем. Всегда очень осторожным в высказывании мнений на политические темы. Он, как Мальцев, предпочитал отмолчаться.
Несколько раз Егор был в гостях у Мальцевых. Зинаида Ивановна угощала их постными щами и кашей. Несмотря на то, что она сутками сидела за швейной машинкой, её заработка хватало лишь на скромное питание для неё и сына.
– Какой хороший парень! – восторгалась Зинаида Ивановна Егором. – Скромный, вежливый. Всегда опрятный!
Во время сессии Ивушкин сдал испанский язык и литературу на твёрдую тройку. Сам Егор от этого был на седьмом небе от счастья. Для него важна была не сама оценка, а появившаяся уверенность в своих силах. Все преподаватели тоже были приятно удивлены успехами самого безнадёжного студента.
После окончания сессии Ивушкин подошёл к Мальцеву и сказал:
– Сань, нас на вечеринку приглашают сегодня. Пойдём?
– Кто приглашает? На какую это вечеринку? – опешил Александр.
– Тоня Касаткина, комсорг второго курса. Ты её хорошо знаешь.
– Егор, а она что, так и сказала: Приглашаю Ивушкина и Мальцева.
– Не, Сань, она пригласила меня с моим лучшим другом. А мой лучший друг – это ты!
– Хорошо, пойдём! – согласился Мальцев.
В восемь часов вечера Егор и Александр поднимались по широкой лестнице на третий этаж одного из старинных особняков на Невском проспекте. Дверь им открыла очень симпатичная девушка с накрашенными глазами и губами, с модной причёской и в белом кружевном платье. В ней Мальцев с трудом узнал Тоню Касаткину, студентку французского отделения, комсомолку‑активистку.
– Привет, мальчики! Проходите! – пригласила их хозяйка.
– Давай сразу на кухню, Тонечка! – предложил Ивушкин. Они все прошли на кухню. Здесь Егор вынул из своего портфельчика две бутылки водки, три палки колбасы и несколько банок консервов.
– Держи, Тоня! Это, так сказать, наш с Александром взнос в сегодняшнее культурное мероприятие.
– Ой, мальчики, спасибо! Какие вы всё‑таки молодцы! – обрадовалась Касаткина.
А Мальцеву стало очень стыдно.
– Хорошо, хоть Егор сказал, что это мы принесли, – подумал он.
Трёхкомнатная квартира Касаткиной была чем‑то похоже на комнату Софьи Павловны: картины на стенах, ковры, напольные вазы и старинная мебель. В зале за столом уже сидели трое ребят и шесть девушек. Всех их Мальцев знал, ведь они являлись студентами пединститута разных курсов. Юноши выпили по маленькой стопке водки, а девушки по глотку красного грузинского вина. В первый раз в своей жизни Александр попробовал водку.
– Ну и гадость! – подумал он, ощутив жжение в горле и желудке.
Все, перебивая друг друга, что‑то рассказывали, шутили, в затем завели патефон и поставили пластинку песен в исполнении Вертинского. А потом фокстрот, румбу. Никто не умел танцевать. Все пытались, но лучше всех получалось у Мальцева. Потом было танго, и, осмелевший от выпитой водки, Александр пригласил Тоню. Она прижалась своим хрупким телом к нему, и они стали танцевать…
Как Мальцев попал домой – он не помнил. Утром он очнулся на своём сундуке, постанывая от боли, терзавшей его голову.
– Нет, водка – не для меня! Можно веселиться и жить без неё, – решил юноша.
К одиннадцати часам утра он приехал в институт. Все студенты разъезжались на каникулы. Егор пригласил его приехать к ним погостить недельку, другую. Но Саша вежливо отказался. Он знал, что у мамы просто нет денег, чтобы дать ему на дорогу. А он не работает.
– Ничего, лет через десять я буду хорошо зарабатывать. Тогда и попутешествую. Да и вечеринки с хорошенькими девушками тоже у себя на даче или роскошной квартире буду устраивать. Надо только потерпеть! – успокоил он себя.
В деканате он забрал справку для посещения библиотеки Ленинградского университета. В коридоре столкнулся с Ивушкиным.
– Сань, ты куда пропал? Я тебя уже битый час ищу. Хочу перед отъездом домой попрощаться с тобой. Но это чуть позже. Мой отец внизу стоит, хочет познакомиться с тобой.
На улице, неподалёку от входа в институт, стоял невысокий широкоплечий мужчина с бритой головой и усами цветы спелой пшеницы.
Увидев Мальцева и Егора, он направился к ним. Только теперь Саша увидел, что пустой правый рукав его пиджака был заправлен в карман.
– Так вот ты какой, Александр! – приятным голосом сказал мужчина и протянул Мальцеву свою левую руку.
Саша её неловко пожал.
– Спасибо тебе, Александр, за помощь, которую ты оказал Егору! Я теперь вижу, что у моего сына есть настоящий друг!
Мальцев, не зная, что ответить, глупо улыбался, пожимая плечами.
– Василий! Давай мешки! – вдруг громко приказал кому‑то Ивушкин‑старший.
Как из‑под земли появился молодой парень в полувоенной форме с двумя вещмешками в руках.
– Пожалуйста, Яков Степанович! – сказал он, ставя мешки у ног Ивушкина.
– Это тебе гостинцы, Александр! – сказал Ивушкин‑старший.
– Нет, нет! Спасибо! Мне ничего не надо! – испугался вдруг Мальцев.
– Тебе не надо, так маме отдай. Ей‑то одной, без мужа, нелегко тебя учить. Понимать надо, Александр! – убедительно объяснил Яков Степанович.
Поблагодарив Ивушкиных, Александр попрощался с ними. Затем, надев один вещмешок на спину, а другой взяв в руку, пошёл на трамвайную остановку. Он с трудом дотащил их до дому.
– Это тебе гостинцы, мама! От папы Егора Ивушкина, – объяснил он.
Зинаида Ивановна развязала мешки.
– Боже мой! – ахнула она. – Это сокровища: мёд, мука, крупа и… окорок. Сашуля, око‑рок! Как пахнет! Я такого в жизни не ела!
Со следующего дня для Александра наступило прекрасное время: он вставал в десять часов утра. Не торопясь, завтракал и ехал в университет. Здесь, в читальном зале библиотеки, он заказывал себе книги, о которых давно мечтал, удобно устраивался за столом и начинал читать. Тишина, мало посетителей. Все говорят только шёпотом и стараются ходить на носках по скрипучему паркету, чтобы никого не беспокоить. Иногда Саша ловил себя на мысли, что он не смотрит в книгу, а мечтает о том, когда у него будет свой большой кабинет в роскошном доме.
Прошла неделя. Как‑то Мальцев вернулся домой и, едва переступив порог комнаты, увидел стоящую напольную вазу Софьи Павловны.
– Мама, что случилось? Почему эта ваза находится у нас? – удивлённо спросил он.
Еле передвигая ноги, к нему вышла Зинаида Ивановна. Она держалась за сердце и всхлипывала.
– Мама! Что случилось? – испугался Саша.
Зинаида Ивановна махнула рукой в сторону коридора и прохрипела:
– Софья Павловна тебя хочет видеть.
Александр кинулся в квартиру Софьи Павловны. Здесь он увидел хозяйку, сидящую в кресле посредине комнаты.
– А, Сашенька, – каким‑то отрешённым голосом произнесла Софья Павловна. – Добрый вечер. Проходи, присаживайся! Сашенька, я хочу тебя попросить, чтобы ты забрал себе картины, вазы, книги… Всё!
– Зачем, Софья Павловна? Что случилось? – недоумевал Александр.
– Случилось то, Сашенька, что давно должно было случиться. Сегодня ночью, нет, завтра рано утром (ведь они всегда приходят на рассвете) меня заберут…
– Софья Павловна, объясните мне, наконец, кто придёт на рассвете? – взмолился Александр.
– Как кто? НКВД, разумеется!
– А за что НКВД Вас арестовать хочет?
– За что? – переспросила Софья Павловна. – Это старая история. Но я тебе её расскажу.
В нашем московском доме у нас был кучер. Его звали Трофим. Это, конечно, всё было до семнадцатого года. Ещё мальчиком он остался без родителей. Мой муж привёз его в Москву. Его выходили женщины, жившие с нами. Мальчик вырос. Стал юношей и работал у нас кучером. Трофим был вежливым, опрятным и очень исполнительным. Мы с мужем всегда ему на именины, на Пасху, на Рождество делали подарки. Этот человек ни в чём не нуждался. И вот пришла эта, так называемая, революция. Трофим куда‑то исчез. Времена были очень тревожные. Каждый день мы ждали, что к нам придут и всех арестуют. Николай, мой супруг, только начал поправляться после тяжёлого ранения, полученного на фронте. Он едва ходил. И вдруг, однажды утром, в наш дом нагрянула толпа вооружённых людей. К нашему удивлению, их возглавлял наш бывший кучер Трофим.
– Хватит, бояре, насосались нашей кровушки! Теперь наш черёд! – заорал он и в упор стал стрелять в Николая из револьвера. Я бросилась на Трофима, но он сильно оттолкнул меня в сторону. Я потеряла сознание.
Очнулась я от запаха дыма. Кругом сновали вооружённые люди с узлами, мешками…
– Запаливай всё здесь, ребята! Пусть они сдохнут, кровососы! Да, эту суку, Софку, тащите сюда, в залу. Карасином её обливайте! Пусть горит! – услышала я голос Трофима.
От страха у меня появились силы. Я встала и, спотыкаясь, выбежала на улицу, где меня подобрали наши соседи.
Через месяц я уехала в Петроград. У нас была эта квартира. Два дня назад, идя по улице, я почувствовала, что за мной кто‑то следит, но никого не увидела. А вчера, лицом к лицу, у подъезда нашего дома я столкнулась с Трофимом. Он сделал вид, что не знает меня.
– Софья Павловна, а, может быть, Вы ошиблись? – попытался её успокоить Александр.
– Нет, Сашенька, я не могла обознаться! Ведь Трофим совсем не изменился. Я чувствую, что моя жизнь подошла к концу. Меня завтра увезут в тюрьму, ну, а там я долго жить не смогу! Прошу тебя, Сашенька, возьми, что тебе нравится! Ведь достанутся книги, картины неизвестно кому! Всё пропадёт! А ведь это история, это и искусство. Я Зиночку, маму твою, просила всё себе забрать. Она отказалась. Нехорошо, сказала, так делать. Взяла вот только одну вазу.
Мальцеву было очень неловко, но, чтобы не обидеть Софью Павловну, он достал из шкафов десятка два книг, снял картину с весенним пейзажем и портрет графа Воронцова. Затем отнёс к себе и чайный сервиз, который ему очень нравился.
– Больше ничего не хочешь? – спросила его Софья Павловна.
Саша хотел забрать всё, но чувствовал себя очень гадко, поэтому молча покачал головой.
– Как хочешь, – устало ответила женщина и, обняв юношу, прошептала:
– Прощай, мальчик! Ты же мне ведь был, как сын! Береги свою маму! Она очень хороший человек!
Зинаида Ивановна поздно ночью ушла в комнату Софьи Павловны и осталась там. Александр же не мог уснуть. В его голове никак не укладывалось услышанное от Софьи Павловны. Он ворочался с одного бока на другой и задремал только около трёх часов.
Мальцева разбудили громкие удары в дверь коммунальной квартиры, а затем чьи‑то голоса и топот сапог. Он вскочил со своего сундука. В окне по‑прежнему стояла серость белой ночи, а ходики показывали четыре часа. Надев, что было под рукой, Саша выскочил в коридор. Он был полон народа. Жильцы с заспанными лицами и военные в форме НКВД. Мальцев, вежливо отталкивая всех, протиснулся вперёд. Через открытую дверь он увидел белое, как мел, лицо Софьи Павловны. Рядом с ней стояла его мать. По её щекам скатывались слёзы.