Пушкин. Указать на это словами нельзя – а только передать чувством. Не знаю, как получилось…
Человек. (Задумчиво). Получилось… особенно в картинке той, когда со скарбом, ослами идут они ниоткуда и в никуда.
Пушкин. Спасибо, князь, за чуткое ощущенье, определил хорошо: "ниоткуда… в никуда", у свободы нет адресов.
Человек. Да вот вопрос – может быть не очень приятный…
Пушкин. Спрашивай.
Человек. С твоей жизнью противоречие есть. Там свобода эта прежде всего в том показана, что женщина в чувствах вольна и, если что, ее отпустить до́лжно. Наталью, однако же, ты отпускать не думал.
Пушкин. Так не просилась, князь, а вот тебе крест – отпустил бы!.. без злобы и без малого даже укора. Ах, господа! с первых дней – еще женихом, когда с браком уж всё решилось, – тревожило, что похитителем судьбы ее становлюсь, что чужой я, случайный, на помеху другим… Ушла тревожность в первые годы, и с появленьем скорым детей, хлопоты отвлекали о достатке семейном… А потом снова явилось, хотя не было еще врага моего…
Иуда. Дантеса?
Пушкин. (Кивает). И добавилось к этому – вот как нынешним утром, и теперь почти во все дни: просыпаться мне незачем, и вот бы не просыпаться…
Иуда. Хороший вышел чаек, уже можно пить.
Пушкин опускает кончик сухаря, Человек делает тоже самое.
Пушкин. А чай, впрямь, недурен!
Все трое с удовольствием пьют.
Пушкин. "А счастье было так возможно!" Когда в конце "Онегина" так сказал, ведь не про огромное что-то думал, я без метафизики всякой, – о минутах светлых, которые жизнь дари́т, о спокойствии радостном, как сейчас у нас: когда, не заботясь ни о чем, ощущаешь мгновенья до глубины – в них чувство правды, от которого она идет всюду насквозь. Разве сейчас, друзья, мы не счастливы?!
Человек. Даже меня задело. (Допивает чай).
Иуда. Правда и счастье… правда и истина… получается: истина-правда-счастье.
Человек. Три ипостаси? Твой комментарий к догмату о Святой Троице, дружище?
Пушкин. А потом таких светлых минут делалось меньше да меньше. А оттого, что стали отдельно жить друг от друга – поэзия моя и я многогрешный. Даже друзья различать завели манеру: вот Пушкин-поэт, с ним хорошо прогуляться по Невскому или еще где у всех на виду беседу вести, а тот – просто Пушкин, и ну его: еще денег взаймы попросит, зол может стать, невоздержан. За спиной о нем можно сказать… вот, например, карикатурою смотрится рядом с женой.
Человек. Она, Шура, так не считала. И гордилась тобой. Ветреность светская у нее сочеталась с умом вполне основательным.
Пушкин. Ай да князь! Ты словно доглядывал за нами, подслушивал разговоры – совсем неглупа была Наташа, особенно там, где серьезного очень касалось, иной раз удивляла, будто не знаю ее до конца. (Мрачнеет). А эти, (презрительно) свет высший… всё ждали, что закрутиться она – осрамит и себя и меня; с нетерпением ждали, так что у иных разочарованье являлось и гнев – отчего мучит долго их ожиданьем. В лицах у них читал, как по бумаге, и о себе и о ней.
Иуда. Трудно одному против всех.
Пушкин. Трудно, брат, да не сразу я это понял. Думал, как Руслан мой, размету поганое войско. Ан, войска этого столько – оглядеть зренья не хватит.
Человек. Оригинальная картина для баталиста, вид издали: Пушкин на лошади – в сюртуке, прогулочных сапожках легких, в руке дрянь-копьецо, а напротив – слитное, непонятно сколько их, войско, и доспехи, щиты, там, и прочее. Но напасть готовится Пушкин. Любопытно…
Иуда. Что же, если по-другому нельзя?
Человек. Один против всех, по-другому нельзя… Шура, а ты ведь с молодых лет так чувствовал, дуэльничал-то, всё витязей звал на бой от "той стороны"? И наконец, один отыскался.
Пушкин. Удивительно, князь, догадки твои мне лучше понять самого себя помогают – а так и было: две стороны, и на моей пусто; разве кто из друзей иногда там побудет, или милая женщина вдруг заблудится… да всё равно я вполне им не верил. А другая сторона, хорошо ты сравнил, вся в оружии и доспехах: дворцы, именья богатые, властная сила, и презрение ко всему остальному… великий, русский… да приятно, что есть, однако ж без поэзии его без затруднениев проживать можно.
Человек. Оскорбленьем был сам факт их жизни?
Иуда. Нечеловечно, князь!
Человек. Да?.. Вопрос снимается.
Пушкин. (Не обращая внимания, к себе памятью). Ах, как всё не удалось – пал, убит! Уж победитель я на той батальной картине!.. А враг вдруг встает невредимый почти! Ах, не он встал, а судьба моя с черным пятном вместо лица…
После небольшого струнного перебора:
Не жалею, не зову, не плачу,
Все пройдет, как с белых яблонь дым.
Увяданья золотом охваченный,
Я не буду больше молодым.
Пушкин. (Под струнный перебор последних двух строк). Как просто и больно!
Я теперь скупее стал в желаньях,
Жизнь моя, иль ты приснилась мне?
Словно я весенней гулкой ранью
Проскакал на розовом коне.
Пушкин. (Опять под струнный повтор). Кто таков, жив он?
Человек. Удавился.
Все мы, все мы в этом мире тленны,
Тихо льется с кленов листьев медь…
Будь же ты вовек благословенно,
Что пришло процвесть и умереть.
Пушкин. Как светло у него в конце – благословляет сразу и жизнь, и смерть – завидная высота!
Иуда. Ну не вам, Александр Сергеевич, завидовать.
Человек. Да, Шура.
Иуда. И ваш свет высокий, всех, и врага своего, простили.
Человек. (С успокаивающей интонацией). Да.
Пушкин. (С досадой). Не свет высокий ко мне пришел, а с пораженьем смирился, как мне его любезная судьба поднесла. (Встает, говорит напряженно). Что простил, оно так – простил. Чувства свои, однако, куда девать? Поступки могли быть ложные, а чувства, они жизнь моя, они истинные: то радостное, что показалось – убил врага своего, и горькое сразу, оттого что пуля лишь с ног его сбила. Для чего мне такая обида?.. И прощеньем, Иуда, тут ничего не поправишь.
Человек. Я тебя, Сергеич, сочувственно понимаю. Обида, она, в самую глубину бьет. Оскорбление пропустить можно – потому что гадость всегда внизу располагается – для плевка место удобное. Обида – другое совсем, она от измены – будь то близкий кто… иль, как у тебя вот, – судьба. Она защитницей должна быть, а не обидчицей.
Иуда. Обида от непризнания за тобою права естественного. Так ведь эта ошибка чья-то, а не твоя.
Пушкин. (Вздыхая). А враг, прощенный, нейдет от меня, словно еще хочет чего-то… бывает и отдалиться, да совсем не уходит… а то близко-близко… (мучительно напрягается, ищет спинку стула) рядом вот… (садится… и разгибается – глубокий, но легкий, делает вздох): Грустную песню цыган этот спел. Однако удовольствие от вашего отличного чая, князь, этим не отменилось! Да-с, только сбил он меня с мысли какой-то… про что мы?
Человек. (Быстро переглянувшись с Иудой). Мы, Жорж, о дуэльном сопернике вашем. О странной жизни его – одного против всех. И Иуда не видит в этом ничего неестественного.
Жорж. Я тоже не вижу неестественного, господа. (Как бы припоминая…). Тут две сразу причины. Первая – что он очень хотел быть со всеми, тянулся душой, да ум имел слишком глубокий и требовательный…
Иуда. Слишком?
Жорж. Для людей круга своего. Что ж, если правду говорить, барышни высшего света и языка своего родного толком не знали. В первые года полтора в России часто я спрашивал – как то ли иное с французского на русский выйдет. Так путались, к маменькам-тетенькам за справкой бегали. Романы чувствительные были, пожалуй, умственно главным занятьем.
Человек. Да-а, неприятность.
Жорж. А господа офицеры?.. Меня бесконечные обсуждения лошадей да амуниций весьма утомляли, и ограниченность многих – нежеланье шагу ступить за обыденные пределы. Он, когда в первый год знакомства еще добрые отношения были, проговаривался мне, что в вымыслах своих видит и чувствует ярче, что там у него жизнь настоящая, а сюда возвращается как на повинность.
(Замолкает, углубясь в память).
Человек. Вы, Жорж, про две причины сказали.
Жорж. Да… Вторая банальна совсем – недостаточное положение в обществе. Род Пушкиных хотя лет на двести старше рода Романовых, но не преуспели в больших чинах государственных. Очень его коробило, оттого что эти "выскочки" – Александр, Николай – имеют свою волю над ним. И денежная недостаточность постоянной причиной неудобства была. За поэзию свою получал до обидного мало.
Человек. (Соглашаясь). Трудом здесь много не зашибешь. И таланты любые перед деньгами и званиями мало ценятся.
Жорж. Я сказал ему как-то: отчего не пишите по-французски – у нас общество благодарней гораздо к искусству, и книгопечатание поставлено сравнить даже нельзя как высоко.
Иуда. А он что?
Жорж. Развел руками: "Все мысли мои, глубокие сколько-нибудь, по-русски".
Иуда. А в Европе им скоро заинтересовались.
Жорж. Скоро. "Руслана и Людмилу" перевели уж через год или два, как написана им была.
Человек. Схоже у вас выходит, Иуда: один против всех, а хотел быть со всеми… Или ты не хотел быть со всеми?
Иуда. Странно ты говоришь, князь, да по-другому и не бывает – как со всеми хотеть.
Человек. Новости… почему ж не бывает?
Иуда. Человек сотворен Богом по образу и подобию своему.
Человек. Мы чё-то такое слыхали. Да, Жорж?
Жорж. Не язвите, князь. Что ж из того, Иуда?
Иуда. Что люди в основе своей одинаковы.
Человек. Да в какой основе?
Быстро входит Ваня, улыбчиво обводит взглядом компанию.
Ваня. Дискуссия?
Человек. Вроде того. (К Иуде). Ну, объясни, без заморочек.
Иуда. Понятнее будет начать – в чем люди разные.
Человек. Угу, что называется – от противного.
Иуда. Из простого всё вытекает – люди различаются по интересам, каждый по своему именно. (Спешит продолжить, видя пренебрежительную гримасу у Человека). А интерес, когда о нем думают, а тем паче уж достигают, дает радость, а в сильном очень состоянии – счастье.
Жорж. Любопытно, я уж дальнейший шаг предвижу.
Иуда. Скажите, Жорж.
Жорж. В радостях различье людей, каждый счастлив по-своему.
Человек. Один писатель пря-мо наоборот сказал, что несчастливы каждый по-своему.
Иуда. Не про то несчастье – про мелкое, бытовое.
Человек. А ты про какое?
Иуда. Про скорбною. Оно у Бога – и у человека, у матери казненного убийцы – и у матери его жертвы, оно у всех одинаково. Тут корень всего мироздания.
(Короткая пауза)
Ваня. Моя бабушка в детстве на оккупированной территории оказалась – немецкие бомбежки-обстрелы сначала, потом наши… вспоминает-говорит: "беда всех равняет".
Человек. Ох, Ваня, беда-то равняет, да не на нее равняются. Чуть жизнь получше кому – он уже маленький король, и плевать, что другим плохо, и гордится даже, что он сытый перед голодными.
Иуда. Не все люди таковы, князь.
Человек. А сколько их, которые "не таковы"?.. И много ли их больше стало, вот за эти две тысячи лет?
Иуда. Еще ничего не закончилось.
Человек. Этак-то по любому поводу можно сказать.
Жорж. Я, князь, не совсем согласен…
Человек. Простите, Жорж, тут важное есть. Он (показывает на Иуду) вот чего выдумал: дескать, все будут беспокоиться о спасенье души, а это всё то же желание радости – чувство мелкое, как мы сейчас слышали, людей только разъединяющее. А вот он нарочно самый тяжкий грех на себя возьмет, не допустит стремиться к благополучию, нижней точки униженья достигнет…
Ваня. (Удивленно). Для чего?
Человек. Просто: одни горные пики штурмуют, другие – глубины морские или пещерные. Те же причины – одолеть, превозмочь. Красиво. Только уж больно мрачная романтика, Иуда.
Иуда. Нафантазировал ты, князь.
Человек. Ой ли?
Иуда. Не хотел я таким способом возвысить себя. И вообще никаким не хотел.
Человек хмыкает, хочет что-то сказать, но вмешивается Ваня.
Ваня. Князь, вы Жоржа перебили.
Человек. Виноват, будьте любезны, Жорж.
Жорж. За людское сообщество заступлюсь. Много, много всякого дурного, тут возражать вряд ли кто станет. А вместе, и хорошего не может быть мало, иначе это дурное всё б поглотило.
Человек. Да может быть, и поглотит – не в момент всё делается. Иуда правильно сказал: "Еще ничего не закончилось".
Иуда. Я не в том смысле сказал.
Человек. Э, брат, тут смысл в обе стороны.
Жорж. Нет, друзья, нет, тут не две стороны – их больше. Тут на хорошо-плохо не делится. (Взволновано). Я порою не понимаю, вот что же такое – жизнь моя. И каждый раз теряю от этого представление – а кто я сам. И мысли витают никак до конца не ясные.
Ваня. Поделитесь, Жорж. А мы, так сказать, коллективно…
Человек. Посодействуем. Однако в чем тут неясность?.. Да, случилось несчастье, однако ж не вы, а он вас провоцировал на дуэль. (Делает знак, что хочет продолжить). А потом вы во Франции жизнь с нуля начинали и шли вверх как мало кому в истории удавалось, титул пожизненного сенатора получили…
Ваня. Не слабо!
Человек. Да, Вань, перед тобою крупный европейский политик – даже переговоры тайные вел между четырьмя европейскими императорами. И один из лучших ораторов Франции… хотя не "один из", а самый лучший. Эх, самого Виктора Гюго по полной программе отделал, да-а, отпорол за милую душу. Тот с горя стихотворение написал "Сойдя с трибуны" – это после полемики с Жоржем. А выросло всё (показывает на Жоржа) из младшего лейтенанта, выброшенного с молодой женой из России, разжалованного, без званий-чинов… И Геккерен ведь не очень богат был, чтоб хорошо помогать?
Жорж. Не очень. (И после паузы). Как оказался я ни с чем, и Катя моя уже была беременна, постановил себе в непременное – хоть чуть каждый день быть сильней дня вчерашнего.
Ваня. (С горечью). У меня не выходит.
Жорж. А что с жизнью моей окончательно вышло, этого вот, понять не могу! Будто утыкаюсь каждый раз в стену, и ни одолеть, ни обойти.
Раздается:
Сколько счастья, сколько муки
Ты, любовь, несёшь с собой,
Час свиданья, ча-ас разлуки-и…
Иуда (сделав быстро два шага к дверям): Цыган, будь любезен, повремени!
Музыка дает аккорд и замолкает.
Жорж. Гюго – гордость Франции, первейший в ее литературе. Пушкин – то же самое для России. Я ведь понял, понял тогда, что пуля выше бедра пошла, что свершилось непоправимое! И пустоту внутри ощутил, словно нету меня, осталась одна телесная оболочка – он приподнялся, целится – вот ладно, думаю, сейчас ничего не станет. Вдруг глас мне повелевающий – стать боком, прикрыться… И вот с того момента сам начал отдавать себе по жизни приказы.
Ваня. И выполняли их, Жорж, побеждали!
Человек. А победителей не судят.
Жорж. Суда людей не страшусь – что могут, если не выходил я за пределы их правил. А вот кого победил?.. Двух гениев двух великих империй? И зачем не допустили мне погибнуть тогда в России?
Иуда. Ну… затем, например, что у вас уже была молодая жена, любившая вас.
Человек. И любившая, Жорж, больше собственной жизни.
Жорж. Увы, князь, вы правильно подчеркнули.
Иуда. Отчего же "увы"?
Жорж. Оттого что моя к ней любовь была самой обыкновенной.
Ваня. Разве любовь может быть "обыкновенной"?
Жорж. В том смысле, Ваня, что разница между ее и моей несравнимо была велика. Знала она про ту мою первую любовь – безумную – к ее сестре, сгоревшую, едва не вместе со мной, понимала, что отдаю ей только скудные уже угольки.
Иуда. Так отдали, Жорж, что могли – всё и отдали!
Ваня. Когда до последнего – тут "мало" не бывает.
Жорж. Нет-нет, друзья, не хвалите – всегда от этого неловко. И последнее, которым делится человек, у каждого неодинаковое. Три девочки, и ждали четвертого ребенка. Катя знала, я хочу очень мальчика – наследника фамилии. Захотела его для меня больше чем сам я, обратила в такую цель, за которой стала теряться сама ее жизнь. (Пауза). Там монастырь у нас за городом, по поверию – если женщина пройдет туда босиком и помолится, Бог ей поможет родить ребенка, или того пола ребенка, которого пожелает. Босиком, ноябрь, дожди холодные… Подорвала себя, и хотя родить мальчика сил хватило, для жизни дальнейшей уж не осталось у ней ничего.
Ваня. Почему вы позволили, Жорж?
Иуда. Не догадывались, что она о придании знает?
Жорж. О нем все знали. Не спросясь сделала. Чувствовал я это ее намерение, но бессилие приходило, оттого…
Человек. Что не знали, имеете ли право ей помешать?
Жорж. Спасибо, князь, что почувствовали от тепла дружеского. А запрещать ей без надобности было, и не помню, чтобы так делал, – достаточно попросить. Только как лишить ее действовать против желанья души…
Иуда приподнимает руку, желая сказать… однако раздумывает.
Жорж. И глаза – смотрели на меня уже не отсюда, не из этого мира.
Ваня. "Не из этого" в каком смысле?