Лошадь, как от ветра палатка, испуганно дрожала животом. Семен подошел под благословенье.
- Батины иконы в церковь хочу отдать.
- Не приму! - сказал поп и вдруг, как падающее, подрубленное дерево, зашумел:
- Отой-ди!… Садись!…
Лошадь, лягаясь, понесла в ворота. Повисая на вожжах, кричал в телеге работник:
- Э-э-эй!… Отой-ди-и!…
Поп, отфыркиваясь широкими, как у лошади, ноздрями, пошел в дом.
- Не приму! - сказал он в сенях и в горнице добавил: - Очистить их надо!
- Иконы древние…
- Знаю. А ты знашь, что он над ними делал? Не знашь! Я и сам не знаю!… Может или нет быть, что он над ними изгалялся.
- Однако висели они… святые…
Поп сел на диван, впуская зеленые, кочковатые руки в волосы, сказал:
- Неси. Освящу!… Измаяли вы меня, молиться не могу. Неси.
Дмитрий пьяный лежал на сене. Увидев поднимающегося на сеновал Семена, сказал гнилым, как водянистое бревно, голосом:
- Я, Сеньша, братан, пьянай… Почем зря я… - И вытер рукавом грязные, как поганые грибки, слезы. - Робить не могу, Сеньша… Думал, братан, пять лет… Подряд!… Приду домой, пороблю… Не могу, Сеньша, я!…
- Обветрит…
Дмитрий вскочил и, размахивая руками, хрипло закричал:
- Я, брат, ничего не боюсь!… Да!… Ты, поди, думашь - боюсь…
- Ну, ступай к бате, - сказал Семен неуверенно.
- К какому?
- К Листрату… В восстанью… Скажи: пушшай идет. А то, бают мужики, в восстанью переселился Листрат Ефимыч. Тоды ведь нам кабала, парень.
- Я?… Я, брат, не боюсь! Я могу! Я, парень, пойду! А кабала тебе будет, а мне никогда… Я, паря, в милисыю перейду. Наймусь! Я стрелять умею… Налево, круго-ом, ма-арш!… Левой!…
XXVI
…Как туча, обняла небо душа. Как травы - обняла землю. Костры вы мои желтые, птицы перелетные- глаза; голос - ветер луговой, зеленый и пахучий.
У каждого сердца плакал и смеялся. Буреломами, песками, болотами пахнут хмельно они.
Бороздит рыба ил речной. Река бороздит усталую землю. Какие камни падают в тучу? Какие лиственницы на камнях?
Эх, горы вы мои, горы Тарбагатайские! Эх, брат мой, волк красношерстный!
Сердце ваше целовал.
XXVII
Ползет по крутосклону человек. За плечами желтый мешок, фуражка солдатская.
К чему бы? Тропа в заимку одна.
"Шпиён", - подумал рыжебородый.
Встал на шипишник и, как зашебуршал листвой человек, вышел из куста - винтовку поднял, говорит:
- Обожди.
Расправил тот усы под опухшими серыми щеками, мешок за плечами подкинул, ответил:
- Ладно. Думал - не стречу, а у вас дозоры - честь честью. Вот лешаки!
- Ты куда?
- Я-то? Я, парень, к Листрату Ефимычу.
Шипишника ягода, как кровь, алая, тугая. Пахнет мокрым, гниющим листом. Камень - как мужик - смотрит упрямо и скупо.
Рыжебородый поправил пояс, спросил:
- А ты по каким делам?
- Дела семейные. Сын я ево, Митрий.
- Та-ак!… Отца, значит, навестить. Ето дело хорошее. Валяй, Митьша. Давай я те провожу.
Борода желтая, смеется. Камень от листвы золотой, а под тропой - падь, пропасть, и рвется там кверху голубым телом ручей.
- Ты чо с дозору уходишь?
- А ну их к лешаку с дозором! Поеду я лучше за сеном. Коров, поди, пригнали.
- Дисциплины нету.
- А я, скажу, тебя в плен взял. Могу я уйти, чудак, раз я с пленным? У вас как ноне сена-то?
- Сена ничего, дождя не было. Не сгноили. А ваши как?
- Атамановцы пожгли, а сено, парень, было - прямо хлеб. Хоть шти вари. Старики не упомнют.
- На Копае, бают, травы страсть.
- Там завсегда, там пчела-то с воробья.
На заимке промеж изб и амбаров - палатки, фургоны-ходки, накрытые кошмами. Скот бродит. Ребятишки из-за фургонов подкрадываются к лошадям дергать из хвоста волос на лески.
Бабы у колодцев ругаются.
- Цельно опчество! - сказал Дмитрий.
- У нас, парень, куды хошь. Кузька один што стоит.
Довел до дома. Снял шапку - лысина розовая, и глаза тоже розовые - довольные.
- Прошшай, Митьша!… Попу Сидору кланяйся. Хороший поп, и на пчелу ему везет.
Калистрат Ефимыч спросил из горницы:
- Здорово, Митьша. Ты чо явился-то?
- А к тебе, батя.
- Ну, ладно, самовар, коли, надо согреть. Настасьюшка!
Мягко и быстро, как за ягодами пригибаясь, ходила Настасья Максимовна. Юбка красная. Грудь, как курица-черныш, подстреленная.
- Как у вас хозяйство-то? - спросил Калистрат Ефимыч.
- Плохо.
- Чего так?
- Офицера поселили - жрет многа. Все птицу любит. То и дело полевать ходи. Торговать Семен хотел - люди в городе новые - не верют. Доходы у нас знашь каки!… Белянка отелилась, а молока дает мало - сглазили, што ли. Прямо руки опускаются, беда!…
- Подати опять, бают, в закон вошли.
- Моченьки нет. С четырнадцатого года, грит, плати - и никаких. А где таки деньги найдешь?
- Трудно.
- Я и говорю…
Томительно вздохнула Настасья Максимовна. Оглянулся на нее Калистрат Ефимыч и, поспешно вставая с лавки, спросил:
- Ты зачем пришел?
Дмитрий надел и снял фуражку, подернулись быстрые, как у зверя, глаза.
- За тобой…
- Ну?…
- Буде дом срамить. Аида к себе. Чо тут со шпаной-то вязаться? И Настасья пусть идет… коли што… - И, разевая широкий и серый, как шинель, рот, заговорил беспокойно: - Иди!… Смеются поселком-то - в разбойники, грит, и душегубы! У нас семья, слава богу!…
Тихо пахло в избе хлебами. Тяжело, свободно лежало на широких лавках оранжево-золотистое солнце.
Калистрат Ефимыч, стягивая, слипая слова, как смолой, сказал:
- Зря. Не пойду. Живите одни.
Дмитрий озлобленно мотнул головой, громко стуча сапогами, подошел к дверям тушить цигарку. Задевая порог, вошел рыжебородый Наумыч.
- Здорово живете. Пойдем, Митьша. Как ты есть, так я тебя и заарестую… Никаких.
- Куда?
- В штабу. Там тебя судить будут.
Дмитрий скинул фуражку и закричал:
- Не желаю я судиться! Не признаю я вашева правительства! Какой суд?
- А там тебе скажут. Айда! Ты не ори, у нас мужики веселые, может, простят.
XXVIII
На хомутах сидели мужики. Были у них тускло-зеленые, как кочки в сограх, лица. Остер, точно осока, неуловим взгляд.
Все те же шкуры на жердях. Пахло в амбаре конским потом.
Никитин спросил:
- Как имя?
- Дмитрий Смолин, - быстро, по-солдатски отвечал Дмитрий. - Поселка Талицы, Алейской волости. А только я тово…
- После. Товарищ Микеша, в чем обвиняете? Серб отделился от синевато-зеленого простенка.
Была на нем розовая узорная рубаха, за поясом торчала ручная бомба. Мужики заулыбались. Он, точно притворно делая злое лицо, заговорил:
- Убил!… Такой аршин, малэнкой! Убил! Дэнга сорро ррублей, починел воррота!… Такой сволочь - дран!… Я эст кончил.
Мужики захохотали.
- Оратель!…
- Кончил!…
Серб наклонился и, точно уминая что руками, сказал с усилием:
- Стрелять! Такой дран…
Угловатые челюсти Дмитрия опотели. Рука сорвалась, побежала по телу к козырьку. Побежали ноги около закрома.
- Товарищи!… Братцы!… Не я ведь, брат это, Семен!… Я ведь говорил: отдай деньги-то!… Тут, хоть вам, ну! Не хочет!… А я что же! Восподи!
Никитин, не глядя на него, сказал:
- Ваше слово, гражданин Смолин.
Дмитрий замолчал. Обшлага опотели, и он, поддернув рукава кверху, сел на закром. Ноги же продолжали бежать.
- Гражданин Смолин, ничего? Ваше слово…
Дмитрий бессильно шевельнул широкими, точно разваленными челюстями. Мужики отвернулись от него, как от дурного запаха.
Натруженным голосом сказал Калистрат Ефимыч:
- А ты, Микитин, мне сказать дай. Вишь, закоптили человека.
Мужики кашлянули, харкнули, согласились.
- Говори, Листрат Ефимыч!
Неослабные, тенью зашли его глаза. Тело большое и черное, как весенние земли, оттолкнуло лавку. Протянул к мужикам волосатые, твердые руки. Голос нутряной, зыбью по телам идущий.
- Сын ведь! Небось думаете - брехать буду? Не поверите… Не убивал, говорю: не убивал! На душу греха не берите! Другой убил, а не этот!… Мне что! Не люблю я их, ушел от них - душу замуслили!… А зря человека зачем убивать, православные?
Здесь пискливо, не по-человечески, залился Дмитрий. Тычась мокрым, опухшим лицом в синюю тьму, близ стола, пищал он неразборчиво. Только выхлестывались, как камни в потоке, слова:
- Ваша благородие… ваша благородие…
Никитин посмотрел на мужиков:
- А ты выйди, Калистрат Ефимыч.
Черный и холодный голос как зимние воды. И лед - далекие волосатые глаза Калистрата Ефилыча.
- Не пойду! Хочу я знать, кто моего сына убьет.
Как проснувшись, взвизгнул Дмитрий.
- Батя!
Соболезнуя, сказал кто-то из угла:
- Не оживет!…
Вышли за дверь. У телеги посовещался штаб. По бумаге прочел Никитин. Холодный и жестокий клок бумаги как кусок замороженного снега. Злые и насупленные коричневые стены амбара.
"По приказу временного штаба революционных войск… за предательсгвенное убийство борцов революции… высшей мере наказания - расстрелу".
Отопрелые, скользкие Дмитриевы руки. Грудь опухшая. Точно скидывая грязь, трясутся колени.
- Эх, трус! - сказал мужик с винтовкой. - Держись! Скотина при смерти и та не мокнет. - И, протягивая ковш самогонки, добавил: - Пей - крепче будешь!…
Никитин, дотрагиваясь горячей длинной рукой до поясницы Калистрата Ефимыча, огустело сказал:
- Не томись, Ефимыч! Нельзя иначе.
Как лемех в черной земле, блестели у того зубы. Завило желтым ветром черную длинную бороду; голос завило петлей предсмертной:
- Знаю!… Я тебе помешал, сына-то пошто угоняшь? Не уйду я от тебя, понял? Убей ты меня сразу - куда ведешь?
- Не томись.
- Убей, говорю, сразу! На свою голову меня держишь! Отпусти!… Жалко ведь - сы-ын!…
Желтая, широкая, как осина, шинель. А тело из нее растет выше, тянется глаз неодолимый, глубокий, как тайга.
- Не знаю, зачем он пришел. Не приходил бы! Кто-то убил, в ответ надо убить. Убьем!
Отгибая, отламывая сучья, напролом, как сохатый, уходил Калистрат Ефимыч. Желтая звенела под ногой земля, еще сильнее звенело сердце.
- На свою гибель!… не пускашь!…
- Не могу!
Вытянулся, засох, вырастая из зеленой шинели Никитин. Тоскливая вздыхала земля - запахами горькими, чужими. Желтой лисицей шмыгнул, шевельнув кусты, ветер.
Вдруг схватил сук сосновый, подломившийся, оторвал, с силой ударил по кусту. И еще, еще.
Тихо хряпая, отлетали, вонзались в землю острые щепы. Переломился сук, из средины волной опала полевая пыль. Выпрямил Никитин сухую спину и ровной походкой пошел к амбару.
- Постановление исполнено?
Мужики, сплевывая, играли в карты. Рыжебородый доиграл банк и, тасуя карты, отвечал:
- Ето обязательно!
И, подымая колоду для снимки, спросил:
- Тебе сдавать, Мики.ин?
- Нет.
- Ладно… Вот ба-анк!… Четыре керенки! Но, кто?
XXIX
Беспокойно пели камнем твердые глаза людей - камнем в ветрах и вьюгах. Огромные, жирные туши гор дымились на солнце.
Рыжебородый Наумыч говорил:
- Кыргызья, братаны, сгоняется - тьма!… За неделю съехались… Праздник будет однако!
Из-за долин, из-за Тарбагатайских гор текли в котловину Копай киргизы.
А с другой стороны: из тайги, черни, с долин - новоселы, кержаки-старожилы.
Среди фургонов, рыдванов и телег, как огромный подсолнечник, плавал Наумыч. Выпачканы дегтем полы азяма и шаровары.
- Байга, братаны, на покров назначается. Жи-ва-а!… До покрова неделя - собирайся!
Сладко резали грузные телеги жирную и мягкую, как кулич, землю. Вяло, как пьяные, играя крупами, топтали сытые лошади горные тропы.
Словно золото звенели тропы, словно золото звенели кусты.
- Едешь, Листрат Ефимыч? - спросил ласково рыжебородый.
- Поеду.
Рыжебородый оперся грудью о телегу, сказал протяжно:
- А ты поезжай, може, и сгодишься.
- Я-то?
Рыжий глаз втянул всю телегу, запел:
- Ты очень просто сгодиться можешь - я тебя на уме имею. Пойдем, хочешь?
Поддержал его за руку с телеги и, как взвешивая, одобрил:
- Тижолан! Ума выйти может много.
В светло-желтую пену ныряли в долину рыдваны и телеги, как огромные рыбы. Плескались внизу водоросли - деревья алые, медно-желтые.
- Я те семенникам покажу!
Гнется телега под тремя - седые головы как снопы пакли. Азямы словно дырявые мешки, и будто не тело в прорехах видно, а седую паклю.
- Семенники!… Смотри.
Пахнут семейники-старцы древними, тугими запахами, и голоса тиховейные - лен шелестит,
- Ты, что ли, Калистрат Ефимыч?
- Я, старик.
Видят плохо - выкатил один белый седой зрачок, - взглянул, и утонул опять зрачок.
- Ты блюди!… Мы тут в восстанью приехали, посмотреть, как и что!… Ты за домашностью блюди! Чтоб не измотался народ…
Вздохнули все единым вздохом, легким, так бы и младенцу не вздохнуть.
- Люд на соблазну скор. Ты им старую веру за новую выдаешь, бают? Так им и надо, коли старова не хочут.
И древние годы не выдерживая, отошла телега, к земле пригибаясь. Древность звала земля.
Завертелась в хохоте рыжая борода, хохот присвистывающий в волосяной сети заплутался.
- Вот она, сила-то!… Понял! Тут мы ее берегем. Без старика нельзя, старик только один может дело направить.
И повел Калистрата Ефимыча промеж телег, Пахла земля дегтем, телеги - мхами осенними, как паутина тонкими. Смотрят черные колеса как зрачки - неподвижно, по-звериному,
Калистрат Ефимыч сказал:
- Куда ведешь-то?
- Пойдем… Покажу ешшо. Смотри, как мужик идет.
- Не надо… ничего.
Оттолкнулась борода. Нога за телегу зацепила.
- Не хошь? Трусишь?
Калистрат Ефимыч хотел крикнуть, но смолчал. Вернулся к своей телеге молча.
А у телеги рыжебородый уже с Никитиным беседует.
- Проведем, - говорит рыжебородый, - мы здеся железную дорогу со всеми припасами.
Никитин отвечает:
- Проведем.
- Обязательно. Однако в бухфете водки чтоб в три тысячи градусов.
Никитин сказал:
- Мы с тобой, Калистрат Ефимыч, в…телеге будем.
- Где это?
Метнулся рыжебородый вдоль телеги, ось ощупал, оглобли. Сказал досадливо:
- Опять же на байге! Потому штаб постановил - начальство и важных людей на люд не выводить. Атамановцы заарестуют, очень просто.
- А в телеге нет?
- В телеге мы тебе кошемный навес с дыркой вроде отверстия сделаем. Сиди и смотри. И чтоб ведро самогонки, потому душна… Пей.
Так и поехал Калистрат Ефимыч с Никитиным на байгу.
Каменная тропа звонкая. На душе тропа тяжелее - не взберешься, не оглянешься. Молчи и подымайся, а не то пропасть. Гибель.
Висел культяпый Павел на шее лошади, как толстый репей. И волосы на голове как пушинки. Голосок легкий - не держится на душе, уносит ветром.
- Плюнь, Листрат Ефимыч, уйди ты от них. Я те, батя, понимаю. Однако очень просто не одолеешь,
Натянул повод, на руках в седле приподнялся, попону поправил.
- Люд - сволочь! Чо те с ним валандаться! Достану я тебе лошадь, приходи завтра ко мне. Уедешь… прямо, паре, к баям в аул доставлю. Живи! И бабу!…
- Не хочу.
Шевельнул тот, как языком, поводом, вдавалась лошадь в желто-розовые кусты. И легонько отозвались кусты:
- Зря, Ефимыч…
А потом, когда вечер поравнялся с телегой, подъехал Павел и, почесывая между ушей лошадь, спросил:
- Дождусь я, Микитин, ал и не дождусь, штоб мог я те в харю ногой залепить?… Как ты мне раз залепил, а?
- Когда ноги вырастут.
Над телегой Павловы длинные отрепанные руки тянули.
- Ране-е, Микитин, ране-е!… Дождусь.
Тащит телега синюю тяжелую темноту в легкую лунную пену. А за дорогой такие же синие глыбы тьмы шелестят, а над глыбами дальше - еще глыбы.
Пахнет дорога не камнями - золой, а ветер коричнево-серый - корой осиновой.
Молчит Калистрат Ефимыч.
На передке, как пень, мужичонко, от него к черной копне, похожей на лошадиную голову, две ленточки. Фыркает копна.
Никитин с другого конца телеги сказал:
- Нужно от выступления удержать. Поехал ты зачем?
- Смотреть хочу, парень. Байга эта из года а год. Ране-то я тоже боролся было…
- А теперь на печку?
- Лисья заимка-то печь, В печь калёну лезу, а не на печь.
Откинул Калистрат Ефимыч одеяло. Отыскав среди сена коленки Никитина, дотронулся:
- Ты, Микитин, баловать-то брось.
- Ну?
- Думать - малой я, ребенок, дитё? Дай ты мне раз по сердцу тебе сказать?
- Говори.
Шевельнулось сено, широко, как одеяло, вздохнуло. Голос - запахи земные, густой.
- Не давай ты мужикам кыргызов бить. Пушшай посмотрют и разъедутся. Не надо кровопролитья-то, парень. Мало крови тебе, ну?
И Калистрат Ефимыч продолжал:
- Па-арень! Сам знашь - выжгут! Скотов угонют, людей перебьют.
- Потому и еду - не допустить.
Стоном пошла телега. Оглянулся пень с передка, сморкнулся и опять к ленточкам прильнул.
- Допустишь ты, Микитин, допустишь.
- Нет.
- Убил ты мово сына… Прощу! Хочешь ты всю округу в восстанью втянуть… вижу!
Резко, как роняя железо, сказал Никитин:
- Стой!…
Протянул пенек:
- Тпру-у!…
Повернул Никитин Калистрата Ефимыча за плечи, в обрат, сказал:
- Видишь?
Косогором в блекло-малахитовых порослях по откосам в котловину, дребезжа, катились, как камни, глыбы телег. Охая, отдавали горы лохматые мужицкие песни. Ревели кусты:
Э-эй, ты…
Лисы-ынька…
Белая-я
Горносталь…
Туго звенела земля. Из котловины солоновато несло солонцами. Вдалеке мерцали бледно-оранжевые костры киргизов.
Никитин спустил руки и лег в сено,
- Молись, чтоб возвратились.
- Я?
Закрылся Никитин с головой, не ответил.
Коричнево-серый пенек на передке, спустив вожжи, дремал. Проваливалось в дорогу лиловатое пятно телеги.
Схватив задок волосато-горячими пальцами, глядел назад Калистрат Ефимыч. Видел.
Таежными гулами пели телеги. Голоса раскатистые, как рев зверей. Звериные, сторожкие запахи шли с трав, с гор…