При создании нового направления, естественно, надо было заявить об исчерпанности всех прежних. Сначала имажинисты в двух фразах хоронят своего ближайшего предшественника и соперника: "Скончался младенец, горластый парень десяти лет от роду (родился 1909 – умер 1919). Издох футуризм. Давайте грянем дружнее: футуризму и футурью – смерть". Столь же пренебрежительно и грубо сказано о других литературных направлениях, включая "лысых символистов": "Забудем о том, что футуризм существовал, так же как мы забыли о существовании натуралистов, декадентов, романтиков, классиков, импрессионистов и прочей дребедени. К чертовой матери всю эту галиматью". О принципах нового искусства говорилось лаконично и неопределенно с указанием-директивой для желающих самим понять суть дела. "Образ, и только образ. Образ – ступнями от аналогий, параллелизмов – сравнения, противоположения, эпитеты сжатые и раскрытые, приложения политематического, многоэтажного построения – вот орудие производства мастера искусства. … Образ – это броня строки. … Если кому-нибудь не лень – создайте философию имажинизма, объясните с какой угодно глубиной факт нашего появления. Мы не знаем, может быть, оттого, что вчера в Мексике был дождь, может быть, оттого, что в прошлом году у вас ощенилась душа, может быть, еще от чего-нибудь, – но имажинизм должен был появиться, и мы горды тем, что мы его оруженосцы, что нами, как плакатами, говорит он с вами".
В 1919–1924 годах имажинисты организуют бурную деятельность: издают журнал "Гостиница для путешествующих в прекрасном", открывают литературное кафе "Стойло Пегаса", проводят вечера, где русская литература (вся!) предстает перед судом имажинистов, а потом они – перед судом русской литературы. Вершиной "самозванства и озорства" становится появление лозунгов на стенах Страстного монастыря (в том числе провокационной есенинской строчки из поэмы "Преображение" – "Господи, отелись!") и переименование улиц (на Тверской несколько дней провисела табличка с именем "имажиниста Есенина").
Участвуя в большинстве имажинистских предприятий, Есенин не мог согласиться с соратниками в главном. Для них, посредственных стихотворцев, образ был механическим приемом, стихотворение – "лирической конструкцией", искусство – "каталогом образов" (оба определения принадлежат Шершеневичу), лишенным отчетливых смысла и цели. "Лошадь как лошадь" (1920) – назывался главный сборник Шершеневича. Но в нем не было ни одной лошади, а сплошные принципы (в заглавиях стихотворений): мещанской концепции, альбомного стиха, примитивного имажинизма, реального параллелизма и даже блока с тумбой.
Есенину в этом сборнике были посвящены несколько стихотворений, в том числе "Лирическая конструкция" (июль 1919):
Все, кто в люльке Челпанова мысль свою вынянчил!
Кто на бочку земли сумел обручи рельс набить,
За расстегнутым воротом нынче
Волосатую завтру увидь!Где раньше леса, как зеленые ботики,
Надевала весна и айда –
Там глотки печей в дымной зевоте
Прямо в небо суют города.
Нет, настоящую лошадь можно было увидеть не в этом ученическом подражании Маяковскому, а совсем в другом месте.
Видели ли вы,
Как бежит по степям,
В туманах озерных кроясь,
Железной ноздрей храпя,
На лапах чугунных поезд?А за ним
По большой траве,
Как на празднике отчаянных гонок,
Тонкие ноги закидывая к голове,
Скачет красногривый жеребенок?Милый, милый, смешной дуралей,
Ну куда он, куда он гонится?
Неужель он не знает, что живых коней
Победила стальная конница?("Сорокоуст", август 1920)
Похожий конфликт живого существа и техники, природы и цивилизации Есенин изображает не абстрактно, а наглядно, не в конструкции, а в живой сцене, не механически, а с болью, восхищением красотой, сожалением об уходящем.
Есенин был прирожденным "имажинистом" и поэтому понимал принципы имажинизма иначе, чем его соратники. В трактате "Ключи Марии" (1918) Есенин говорит об избе нашего мышления, где образы прилегают друг к другу как бревна и являются основой будущего искусства: "Будущее искусство расцветет в своих возможностях достижений как некий вселенский вертоград, где люди блаженно и мудро будут хороводно отдыхать под тенистыми ветвями одного преогромнейшего древа, имя которому социализм, или рай…"
Позднее в статье "Быт и искусство" (1920) Есенин отстаивает естественность, органичность создания и сочетания образов, а также их тесную связь с крестьянским бытом: "Собратья мои увлеклись зрительной фигуральностью словесной формы, им кажется, что слова и образ – это уже все. … Собратья мои не признают порядка и согласованности в сочетаниях слов и образов. Хочется мне сказать собратьям, что они не правы в этом. … Сажая под окошком ветлу или рябину, крестьянин, например, уже делает четкий и строгий рисунок своего быта со всеми его зависимостями от климатического стиля. Каждый шаг наш, каждая проведенная борозда есть необходимый штрих в картине нашей жизни. … У собратьев моих нет чувства родины во всем широком смысле этого слова, поэтому у них так и несогласовано все. Поэтому они так и любят тот диссонанс, который впитали в себя с удушливыми парами шутовского кривляния ради самого кривляния".
Есенин разошелся с "собратьями" довольно быстро: в 1924 году он официально объявил о выходе из группы. Вскоре закончился и весь имажинизм.
Воспевая мир как дом и родство как норму жизни, сочиняя трогательные стихотворные послания матери, сестре, деду, Есенин до конца жизни не имел собственного дома и настоящей семьи. Он колесил по России, летом приезжал в Константиново, подолгу жил на московских квартирах друзей. Его брак с З. Н. Райх быстро распался. В 1921 году, по словам Пастернака, Есенин "как жар-птицу, поймал за хвост Айседору Дункан".
Но и этот брак не принес новому Ивану-Царевичу счастья. У знаменитого уже поэта и не менее знаменитой, но заканчивающей карьеру танцовщицы в буквальном смысле слова не было общего языка: Айседора почти не говорила по-русски, Есенин не знал иностранных языков. В 1922 году странная семья (избранница была на восемнадцать лет старше Есенина) едет в путешествие по Европе и Америке. Несколько месяцев поэтические вечера, на которых Есенин, как и в России, с огромным успехом читает стихи, перемежаются скандалами с непримиримыми русскими эмигрантами и сценами ревности.
В Америку Есенин и Дункан (сама американка) попали далеко не сразу. Пограничные чиновники отказывались впустить их в страну, опасаясь, что прибывшая из советской России семья распропагандирует американцев. Разрешение на въезд было дано лишь по ходатайству американского президента, с условием, что Есенин не будет, как в Берлине, петь "Интернационал" в публичных местах. В Новом Свете, не интересующемся поэзией, Есенин оказался всего лишь мужем Дункан, частью ее "свиты", деталью ее экзотического облика.
Он вернулся в Россию через полтора года. В неоконченных очерках об Америке Есенин восхищается "железной и гранитной мощью" страны ("Это поэма без слов"), ее "культурой машин" и одновременно иронизирует над примитивностью, узостью американских нравов, напоминающих "незабвенной гоголевской памяти нравы Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича". Самое большое впечатление на Есенина произвел огромный океанский пароход "Париж", чудо современной техники, заставившее поэта – пока теоретически – совсем по-иному взглянуть на воспеваемый им быт полевой Руси. "Я осмотрел коридор, где разложили наш большой багаж, приблизительно в 20 чемоданов, осмотрел столовую, свою комнату, две ванные комнаты и, сев на софу, громко расхохотался. Мне страшно показался смешным и нелепым тот мир, в котором я жил раньше. Вспомнил про "дым отечества", про нашу деревню, где чуть ли не у каждого мужика в избе спит телок на соломе или свинья с поросятами, вспомнил после германских и бельгийских шоссе наши непролазные дороги и стал ругать всех цепляющихся за "Русь" как за грязь и вшивость. С этого момента я разлюбил нищую Россию. Милостивые государи! С того дня я еще больше влюбился в коммунистическое строительство. Пусть я не близок коммунистам как романтик в моих поэмах, – я близок им умом и надеюсь, что буду, быть может, близок и в своем творчестве" ("Железный Миргород", 1923).
Сходные мысли и чувства Есенин выражает и в стихах.
Равнодушен я стал к лачугам,
И очажный огонь мне не мил,
Даже яблонь весеннюю вьюгу
Я за бедность полей разлюбил.
…
Полевая Россия! Довольно
Волочиться сохой по полям!
Нищету твою видеть больно
И березам и тополям.Я не знаю, что будет со мною…
Может, в новую жизнь не гожусь,
Но и все же хочу я стальною
Видеть бедную, нищую Русь.("Неуютная лунная жидкость…", 1925)
Но Есенин так и не успел или не захотел стать соратником Маяковского, певцом стальной Руси. Вернувшись из-за границы, он продолжает кочевую, богемную жизнь знаменитого поэта: расторгает брак с Айседорой Дункан и заключает иной, не менее династический, с внучкой писателя С. А. Толстой; лечится в нервной клинике; живет в Баку (там написаны "Персидские мотивы", "Русь уходящая", начата поэма "Анна Снегина").
В ноябре 1925 года дописана и опубликована начатая еще за границей трагическая поэма "Черный человек", в которой страшным соблазнителем, исковеркавшим жизнь лирического героя, желтоволосого мальчика с голубыми глазами, оказывается он сам.
Черный человек
Водит пальцем по мерзкой книге
И, гнусавя надо мной,
Как над усопшим монах,
Читает мне жизнь
Какого-то прохвоста и забулдыги,
Нагоняя на душу тоску и страх.
…
…Месяц умер,
Синеет в окошко рассвет.
Ах ты, ночь!
Что ты, ночь, наковеркала?
Я в цилиндре стою.
Никого со мной нет.
Я один…
И разбитое зеркало…
3 декабря 1925 года Есенин ночным поездом отправляется в Ленинград. Всего десять лет назад юный стихотворец мечтал увидеться с Блоком и получить от него благословение. "Когда я смотрел на Блока, с меня капал пот, потому что в первый раз видел живого поэта". Теперь в тот же город с иным именем – и уже без Блока – возвращается знаменитый поэт с неясной даже ему самому целью. Одной знакомой он рассказывает, что приехал начать новую жизнь: лечиться, работать, как Некрасов, издавать свой журнал. Другому знакомому, ленинградскому имажинисту В. Эрлиху, дарит стихи, написанные кровью, но просит прочитать их позднее.
Это восьмистишие – последнее написанное Есениным стихотворение.
До свиданья, друг мой, до свиданья.
Милый мой, ты у меня в груди.
Предназначенное расставанье
Обещает встречу впереди.До свиданья, друг мой, без руки, без слова,
Не грусти и не печаль бровей, –
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей.
Утром 28 декабря его находят в снятом четыре дня назад номере гостиницы "Англетер". Есть люди, которые и до настоящего времени не верят, что это было самоубийство…
Посмертная слава Есенина еще более возросла. Влюбленная в него женщина, Галина Бениславская, ровно через год покончила с собой на его могиле. Это самоубийство было не единственным. В культурном обиходе появилось и даже попало в словари понятие есенинщина: упадочные настроения среди молодежи, часто сопровождавшиеся самоубийствами.
Среди "заупокойного лома" стихов, статей, воспоминаний выделяются стихотворение Маяковского и очерк Горького "Сергей Есенин" (1926). Вспоминая о встрече с поэтом, об авторском чтении, Горький произнес очень важные слова: "После этих стихов невольно подумалось, что Сергей Есенин не столько человек, сколько орган, созданный природой исключительно для поэзии, для выражения неисчерпаемой "печали полей" (слова С. Н. Сергеева-Ценского), любви ко всему живому в мире и милосердия, которое – более всего иного – заслужено человеком".
Есенина хоронили в Москве в последний день 1925 года. По пути на Ваганьковское кладбище гроб обнесли вокруг памятника Пушкину на Тверском бульваре.
Но, обреченный на гоненье,
Еще я долго буду петь…
Чтоб и мое степное пенье
Сумело бронзой прозвенеть.
Эти стихи поэт читал на том же самом месте всего полгода назад. Теперь памятник ему тоже стоит на Тверском бульваре неподалеку от пушкинского.
И. Н. Сухих
Стихотворения
"Вот уж вечер. Роса…"
Вот уж вечер. Роса
Блестит на крапиве.
Я стою у дороги,
Прислонившись к иве.От луны свет большой
Прямо на нашу крышу.
Где-то песнь соловья
Вдалеке я слышу.Хорошо и тепло,
Как зимой у печки.
И березы стоят,
Как большие свечки.И вдали за рекой,
Видно, за опушкой,
Сонный сторож стучит
Мертвой колотушкой.1910
"Там, где капустные грядки…"
Там, где капустные грядки
Красной водой поливает восход,
Клененочек маленький матке
Зеленое вымя сосет.1910
"Поет зима – аукает…"
Поет зима – аукает,
Мохнатый лес баюкает
Стозвоном сосняка.
Кругом с тоской глубокою
Плывут в страну далекую
Седые облака.А по двору метелица
Ковром шелковым стелется,
Но больно холодна.
Воробышки игривые,
Как детки сиротливые,
Прижались у окна.Озябли пташки малые,
Голодные, усталые,
И жмутся поплотней.
А вьюга с ревом бешеным
Стучит по ставням свешенным
И злится все сильней.И дремлют пташки нежные
Под эти вихри снежные
У мерзлого окна.
И снится им прекрасная,
В улыбках солнца ясная
Красавица весна.1910
Подражанье песне
Ты поила коня из горстей в поводу,
Отражаясь, березы ломались в пруду.Я смотрел из окошка на синий платок,
Кудри черные змейно трепал ветерок.Мне хотелось в мерцании пенистых струй
С алых губ твоих с болью сорвать поцелуй.Но с лукавой улыбкой, брызнув на меня,
Унеслася ты вскачь, удилами звеня.В пряже солнечных дней время выткало нить…
Мимо окон тебя понесли хоронить.И под плач панихид, под кадильный канон,
Все мне чудился тихий раскованный звон.1910
"Выткался на озере алый свет зари…"
Выткался на озере алый свет зари.
На бору со звонами плачут глухари.Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло.
Только мне не плачется – на душе светло.Знаю, выйдешь к вечеру за кольцо дорог,
Сядем в копны свежие под соседний стог.Зацелую допьяна, изомну, как цвет,
Хмельному от радости пересуду нет.Ты сама под ласками сбросишь шелк фаты,
Унесу я пьяную до утра в кусты.И пускай со звонами плачут глухари.
Есть тоска веселая в алостях зари.1910
"Дымом половодье…"
Дымом половодье
Зализало ил.
Желтые поводья
Месяц уронил.Еду на баркасе,
Тычусь в берега.
Церквами у прясел
Рыжие стога.Заунывным карком
В тишину болот
Черная глухарка
К всенощной зовет.Роща синим мраком
Кроет голытьбу…
Помолюсь украдкой
За твою судьбу.1910
"Сыплет черемуха снегом…"
Сыплет черемуха снегом,
Зелень в цвету и росе.
В поле, склоняясь к побегам,
Ходят грачи в полосе.Никнут шелковые травы,
Пахнет смолистой сосной.
Ой вы, луга и дубравы, –
Я одурманен весной.Радуют тайные вести,
Светятся в душу мою.
Думаю я о невесте,
Только о ней лишь пою.Сыпь ты, черемуха, снегом,
Пойте вы, птахи, в лесу.
По полю зыбистым бегом
Пеной я цвет разнесу.1910
Калики
Проходили калики деревнями,
Выпивали под окнами квасу,
У церквей пред затворами древними
Поклонялись Пречистому Спасу.Пробиралися странники по полю,
Пели стих о сладчайшем Исусе.
Мимо клячи с поклажею топали,
Подпевали горластые гуси.Ковыляли убогие по стаду,
Говорили страдальные речи:
"Все единому служим мы Господу,
Возлагая вериги на плечи".Вынимали калики поспешливо
Для коров сбереженные крохи.
И кричали пастушки насмешливо:
"Девки, в пляску! Идут скоморохи!"1910
Поэт
Он бледен. Мыслит страшный путь.
В его душе живут виденья.
Ударом жизни вбита грудь,
А щеки выпили сомненья.Клоками сбиты волоса,
Чело высокое в морщинах,
Но ясных грез его краса
Горит в продуманных картинах.Сидит он в тесном чердаке,
Огарок свечки режет взоры,
А карандаш в его руке
Ведет с ним тайно разговоры.Он пишет песню грустных дум,
Он ловит сердцем тень былого.
И этот шум, душевный шум…
Снесет он завтра за целковый.1910–1912
Звезды
Звездочки ясные, звезды высокие!
Что вы храните в себе, что скрываете?
Звезды, таящие мысли глубокие,
Силой какою вы душу пленяете?Частые звездочки, звездочки тесные!
Что в вас прекрасного, что в вас могучего?
Чем увлекаете, звезды небесные,
Силу великую знания жгучего?И почему так, когда вы сияете,
Маните в небо, в объятья широкие?
Смотрите нежно так, сердце ласкаете,
Звезды небесные, звезды далекие!1911–1912
И. Д. Рудинскому
Солнца луч золотой
Бросил искру свою
И своей теплотой
Согрел душу мою.И надежда в груди
Затаилась моей;
Что-то жду впереди
От грядущих я дней.Оживило тепло,
Озарил меня свет.
Я забыл, что прошло
И чего во мне нет.Загорелася кровь
Жарче дня и огня.
И светло и тепло
На душе у меня.Чувства полны добра,
Сердце бьется сильней.
Оживил меня луч
Теплотою своей.Я с любовью иду
На указанный путь,
И от мук и тревог
Не волнуется грудь.1911
"Под венком лесной ромашки…"
Под венком лесной ромашки
Я строгал, чинил челны,
Уронил кольцо милашки
В струи пенистой волны.Лиходейная разлука,
Как коварная свекровь.
Унесла колечко щука,
С ним – милашкину любовь.Не нашлось мое колечко,
Я пошел с тоски на луг,
Мне вдогон смеялась речка:
"У милашки новый друг".