Я - в комнату, как в горло - ком;
Как в стужу, в гетто -
По-детски датским мотыльком -
За милым - Герда.
Я в комнату - тайком; влеком,
Как в мир - легенда.…А дождь стоит, заполонив
Ночи пространство.
Дома бледны; глаза у них
В подтёках рабства -Лишь мой теперь глядит во стынь
Огнями окон.
Я свет зажёг. И зрю кресты:
Антенн распахнутых кресты -
Сквозь ливня кокон.
Лёхе
(ночное… письмо из Москвы - в Питер)
Плачу - как будто не ведая, что творю;
Солено да голосисто - до гула систол!..
Комната смяла в ком дрожащий - твою
Гордую систер.Вообразишь? Я - скрученный кренделёк:
Темень хлебаю, едкой терзаясь коликой.
Как ты далёк!.. Ночь лежит меж тобой, Лёх,
И моей койкой -Прошлая - тряской порельсовой. Эдак - теперь.
Знает она лишь, дышавшая креозотом, -
Сколько несказанного у меня к тебе,
Моё золото.Знает она лишь, чёрной дрёмы тюрбан
Мне на чело мотавшая нарочито,
Сколько, мой ангел, у старшей твоей для тебя
Перед-сном-не-прочитанного.Я, пережив и её, и дождливый день,
Что проглотил Москвою меня - чуть после,
С ночкой второй обнимаюсь чёрт-знает-где
В эмбриональной позеИ вспоминаю город моих шести
Лет: тот, в котором тешишься нынче своими.
Вообразишь ли, как сердце сестры частит
На твоё имя…В комнате этой не видно ни зги, ни черта:
Чахлая темень молчит на очах паранджою…
Хочет вернуться к тебе твоя "Юльчитай" -
…Не чужою.
(в ночь на первый день осени 2013)
Исповедь шизофреника-сказкомана
Тяжко болея… сама за себя - я набираю "ноль-три";
Плавленый мозг приливает к глазам пьянственно-мутной алью.
В ухо органно - гудков дрель; а в голове - кадриль
Мыслей: "Oh Goodwin, I know, you're almighty. Are you?"Жаркие губы сжаты пока, но - разверзнуться ждут;
Кажется, череп натужно трещит, полон жидкого пламени.
Жуть ожиданья сдавила гортань - хваткая, точно жгут;
А в голове: "Goodwin, answer… Oh tell me you love me!.."Боже, за мною насквозь следят - вытаращенных витрин
Взоры. Я в улице заперта - чёрно-глухой, как гробница.
Боженька!.. Зная, что… что - больна, на… набрала "ноль-три":
До страны ОЗ иначе не дозвониться.
Прости Господи
Это вот - Вера. Нет, не Христова. Краснова.
Чуть протрезвела - тут же к бокалу снова.
Хваткой подобная
ушлому бизнесмену,
Пашет - по долгу
(службы) - в ночную смену.Вера - крепка. Ей до жути фартит - продаваться:
Ей по-спартански - никак, а по паспорту - двадцать.
Стелит-то мягко; сюжет - чем ночней - тем жёстче:
Вера из женщин, чьё самопреданье свежо ещё.…Всяко ей утро - кефирно. Глаза - как фары.
Вере б о фирмах - да фермой мычит про фарма,
Ибо - не в форме, всенощно отработав.
Совесть сифонит симфонией трёх абортов.Совесть свистит - только узнице не насвистеться
Там, взаперти, в одиночной камере сердца.
Совесть скрежещет, бессильно-строга, как завуч:
Вера из женщин, что богатеют за ночь.
Несбыточно-страшный сон оказался вещим
Несбыточно-страшный сон оказался вещим:
По дому, который Домом… едва не стал,
С трудом собираю пропахшие счастьем вещи,
К уже-не-своим - но приросшие будто - местам.Руками, твоих поцелуев впитавшими запах,
Во гроб я картонный - прошлое хороню.
Им - дрожно.
Знаю сквозь занавес слёз внезапных:
Сюда, в эти стены, придёт не ко мне Завтра -
Придя, приласкает уже-не-мою родню.А город-избранник немым сероглазьем окон
Здесь видит меня не в последний ли раз - извне?
Солёным лицом я бурею, как пойманый окунь:
Сама-то коптимая на нутряном огне.Храм нежности сжался в каморку. Он, словно мёртвый, -
Пустынно мне чужд. Пуповинная рвётся нить.
Ты ходишь восьмёркой, над тою глумясь восьмёркой,
Которую набок к ногам я твоим уронитьОднажды решилась. Решилась - и кинулась оземь
Всей плотью, всем духом - пред Господом…
Глупо: ты
Поставил на ноги дуру светлоголосьем.То было давно. Вечность в злое вернулась восемь:
В то восемь, что - пополудни и как поддых.И вечер последний устал притворяться вечным.
В глазах у тебя - люБЕЗДНость. В моих - люболь.
В картонном гробу холодеют мои вещи,
Насмерть пропахнув уже-не-моим… тобой.
Ангелы в словаре
Всевидяще-слепо, как Ванга, я пялюсь в англо -
Русский прехрусткий словарь. И не верю очам:
Мне видятся ангелы. Сонм горбоносых ангелов -
Таких непокорных, таких обкорнанных - наголо,
Таких живокрылых, - что жмурюсь, невольно рыча.А эти, как будто на вече вечернее собраны
В столистном моём полулондоне словаря, -
Ладони не в лад потирают, молчат по-особенному.
О родственные, русо-рослые, непрорисованные -
Зачем я для вас, мои ангелы, - не своя?Гляжу неотрывно и жадно (едва помаргиваю) -
Пульсацию нимбов, растущих из их висков.
Не книгу держу, но саму первозданную магию -
И ладанный сок, источаем хрусткой бумагою,
Стекает сияньем по всякому из листов,По всякой странице, ангелами переполненной:
Теснясь за решёткою строк, исторгают свять.
Мой дух расцветает, неведомым духом напоенный.
Я пленно-нетленному сонму кланяюсь подданной…Так время, на миг замеревшее, хлынуло вспять.
Снег заметает, рисованно-рисовый
Снег заметает, рисованно-рисовый.
Поговори со мной, поговори со мной.Темень забрызгана белостью буйственной.
Ладно, молчи. Только будь со мной, будь со мной.Головы пепельно нам припорошило.
В почву впитается ночь, как прошлое,
(Прошлое - с красками, сказками-стансами,
С вёрстами вёсен, с пустынными станциями…) -
Снег на земелюшке - звёздным крошевом.Разве решимся на миг расстаться мы?
В кровушку прошлое сладким всосалось винищем.
Принцам - дышать. Умирает же всякий - нищим.
Пряность разрыва горше, чем хмели-сунели:
Мы не решались - на миг; навсегда - сумели.Две половины порванной пуповины
Кружат павану. Не мы в том, немые, повинны.
В пику червленью, бубню - только масти ради:
Чёрным крестом, губы коего посинели,
Я самоставлюсь на этом гримаскараде.
Погибнув - не менее глупо, чем ныне живу
Погибнув - не менее глупо, чем ныне живу, -
Столь же непостижимо, неопровержимо,
Я окончательно вырвусь из лап режима -
К собственному бесспорному торжеству.Однако - представь!: даже, как говорится, - преставясь
(Телом, своё отгоревшим, - сросшись с землёй
Или над нею рассеявшись звёздной золой) -
Я всё равно с тобою навек останусь.Только - не чудом в перьях к тебе ворочусь;
Нет - не крылатым иссказочным бодигардом,
Дюжим маньячно маячить с мечом вульгарным -
Подле; не Тенью, липучей, как чупа-чупс,Гибелью тела обсосанный. Нет!.. В тебе -
Просто воскресну. Признаешь меня, взволнован,
В голосе внутреннем - струнном, престранно-новом! -
Звонно-подобном отпущенной тетиве.Им поведу я тебя. Поведу, как паству,
Зиждясь в груди драгоценной - подспорьем - тем,
Что подскажет бредущему в темноте,
Мол, не сворачивай; дескать, налево - опасно.Буду я в пальцах твоих - утроенной силой,
Силой удесятерённою - в почве плеч:
Бей одиозно-диезную, чёрную полосу, мой красивый, -
Ей, поперечно-перечной, прочно перечь!..Жизнь - монохромно-махровое поле клавиш,
Пыльный рояль. Я, свою переросшая роль,
Греть изнутри тебя стану. Тешься игрой!..
Сев к инструменту, родимый, глазки прикрой:
Так ты меня - увидишь, едва заиграешь…Словно по высшему, вешнему волшебству -
Так пред тобою предстану, не лживо, но - живо, -
Если погибну - внезапно, неопровержимо,
Глупо… - не менее глупо, чем ныне - живу.
За пару секунд ДО
"…Перед уходом - я время вокруг тебя выстрою
Лучшим городом - полно, не кипятись!..
Улицы будут его казаться ветвистыми -
Сини, засеянной россыпью райских птиц.Прежде чем - в путь, всё совсем по совести сделаю:
Время твоё в светотенную полосать
Сам облачу. И оставлю тебя плясать -
В нём - по проспекту, как по стволу дерева,Бурей души моей сваленного, опрокинутого, -
И по ветвям переулков, в проспектовый ствол
Рекам подобно - впадающих. Волшебство!:
Мною оставлена, мной ты не будешь покинута!..Коль усомнишься - город времени, в честь твою
Созданный, сам расцветёт сквозь вселенский сплин
И розовым покажется сумасшествием -
Ангелам, что из райских птиц проросли.Милая!.. Время твоё расцветёт, как сакура:
Я его городом лучшим тебе выстроил…Ты, от него уставши, - сбеги за
город.
Там буду ждать тебя…"Поцелуй.
Выстрел.
В заключение
Я помню, как это было:
Рука на твоём плече,
Ночка хохочет, что быдло -
Глухо и ни над чем;Я, в лучших традициях стиля,
Мну стынь твоего плаща.
Ты повторяешь: "Прости меня";
Мне слышится вновь: "Прощай".А печень горит, чуть посмеиваясь,
Аки при нервной ходьбе;
В последний раз - я в последний раз! -
Вижу Тебя - в тебе.Вбивает литеры Морзе
Ночь ливнем в голый причал.
Ушёл ты. А пальцам - мёрзло
Без твоего плеча.
Акватрель
Проза
(путевое и непутёвое)
I
- Я люблю картины Айвазовского. Нет, я люблю Айвазовского.
- Друг, отчего ты влюблен в море?
- Между им и мною вовсе ничего нет. Море мне совершенно чуждо. Но Айвазовского я решительно боготворю.
- Белиберда.
* * *
Учусь в институте. Училась. Не учусь. Учиться = не учиться, только без не. Без беса. Без бездны. Но нельзя, совсем нельзя, если внутри твоей головы не перекатываются волны бескрайнего полновселенского мыслехранилища; если сами мысли твои не шныряют блёсткими рыбками в пучине космокеана твоего. Я думаю: жаль, что из таких космосов, как из кокосов, редко выжимают довольно белое, добольно никчемушное, сладенькое молоко, оставляя самую суть; самую соль. Соль, которою полон кокосмокеан, но которую ценить не принято, в которую верить - моветон; такая попадет на язык - сплюнут и поморщатся, как если бы ею подло разродился фантик "рафаэлло". Чистая морская соль под корочкой, в которую одет кокос. Космос. (А космос - это всего лишь кокос, лишившийся "ко" во имя "моса".)
* * *
- Друг, отчего ты все-таки любишь море?
- Между им и мною решительно нет ничего общего! Я проживу отрезок - оно прямую. Я - точка; оно - мир.
- Белиберда. Ты же в детстве видел в большой дедовой книжке, как по волнам, соскочивши из плена пальмовой верхотуры, плывут косяки кокосов.
- Мой дед был большим ученым. Он любил свою меня и свою ботанику. Он часто уходил в море и однажды не вернулся; я тогда еще не родилась.
- Теперь его море - мир изнутри твоей головы, человек.
- Боже мой!
- Твой. А ты - его. Моря. Того, которое - космос, зажатый в черепе Господа твоего.
- Я люблю Айвазовского, потому что он рисовал глаза Бога. Если море спрятано внутри черепа, то оно неминуемо станет просвечивать сквозь глазничные дырочки.
Станет. Стянет. (Стянет саван будничности, конечно. И прольётся.) Стонет. (Конечно, стонет будничность - когда стянется и упадет расстёгнутым одеяньем, а вечное хлынет во все сторонушки, снося ко всем чертям черту, как дамбу. И тогда море без дна станет; везде. И будет всё - бездна.)
- Господи, тогда ты действительно будешь?
- Излишне будить бдящего.
- Я совсем запуталась.
- Друг, эти путы ТЫ выковал себе. Выйди. Сбрось. Разлейся. Я есть. Я - здесь.
* * *
Иешуа говорил, что все люди - добрые. Добрый человек, мимо тихо голодной девочки проходя с неведомооткудошным пирожным, говорит: "Посмотрите на берег, обязательно посмотрите на берег!"
Он шёл от кормы до самого носа, по тёплому, полночно безлюдному, застеленному уютным ковриком коридору. Он шёл в свою каюту, увлекая на тоненьком, как мой волос, блюдечке неведомооткудошный вечерний самокомплимент; шел целенаправленно, деловито и скоро - однако, заметив странную худую девочку, посоветовал ей выйти. Девочка поймала брошенное его предложение и, шатаясь на каблуках в дурацком и неуместном платье до пола, - бессловесно доковыляла до выходной двери; бессовестно одарила ее той силой, с которою сама притягивалась к земным недрам; вывалилась на темную теплоходову палубу.
Ночь, милая, холодная, густо июньская ночь дохнула на меня многозвёздным ураганом: то Волга ретиво гудела и отплёвывалась своею плотью под дерзкими винтами теплохода. Инородная четырёхпалубная рака, гудящая роем в добрую тысячу любителей оправдать безделие, должно быть, очень пугает великую Волгу. Букашки жующие, спящие, играющие в карты и на нервах, думают, что покорили твои воды; они гордятся мелочной гордостью всадника, что вот как гордо едут на тебе верхом. Я - конь; я взбрыкиваю и плююсь пеной, а теперь вскидываю копыта - и человечишка хрипит, целуя землю изломанными коленами. Ты тоже плюешься пеной, пеной твоих гудящих легких; сейчас поднимешься на дыбы - и букашки начнут проклинать тебя, смешиваясь с твоей голубою кровью. Волга, спасибо, что ты такая сильная; но скучно тебе, вольной, скучно от этой скученности самозваных поработителей. Ты не потопишь нас - не из покорности к приручившему, но от милостивого снисхождения к порочному и непрочному. Милость твоя суть малость между оседлавшимся и оседланным, которая заковывает в стремена седаковы ноги. Порочные, бедные порочные пленники нерушимых казематов гедонизма! Не мы ли связаны накрепко канатами гордыни, Гордиевыми гордынными канатищами? Злом, как узлом. Не мы ли? Не мыли нас Волгины водушки, не полоскали дочиста. Не поласкала помыслы наши мать-река по-матерински.
* * *
Волга выла и валами, как вилами, боронила свою грудь, рыдая в небо влажными ртутными брызгами. Кто-то, прищурившись на один глаз, глядел тихо и сострадательно Луною на бессонную и гневливо-бессильную тоску её. Ветер был такой мощи, что без труда месил необъятщину; мокрые его долгопалые ладони задирали сарафан Волги; длинный подол платья девочки мстительно рвался прочь, взмахивал пестрыми крыльями. Девочкины острые коленки храбрыми мальчишескими синяками хохотали в Луну; некрасивое скуластое лицо, наверное, сделалось искренне прекрасным, когда последний скучающе-снисходительный взгляд, на нем ввечеру осевший, был смыт животворной звёздною щелочью.
Я смелая. Я, шатаясь, дохожу до самых перил сквозь вездешный ветрище, как впервые поднявшись с постели от неизлечимого недуга. Я хватаюсь за скользкую грань между Ней, Волгою, и нами, словно за последнюю спасительную тростинку во всем губийственном море; мой дед так не сумел: он не вернулся домой. Я не люблю моря. И воды - почти не люблю. Но, черт возьми тебя, зачем же ТЫ любишь меня насильно - зачем залюбливаешь до бессилия?!
* * *
- "Посмотрите на берег! Обязательно, непременно взгляните на берег!" - сказал добрый человек. Я верю ему и смотрю; смотрю до рези в глазницах - сквозь Волгины слезы, сквозь хохот и ржание темнорожего урагана. Берег бур и холмист, смутно и бессмысленно подсвечен жизнью неизвестного мне города. Берег горд и свободен, Бог гладит его по темени, темень смешивается с буйством иллюминации и нежит его, как родная мать. А моя мама далеко, сейчас она устала и спит. Она заперла дверь в свой дом и легла. Она не даст мне кануть: мама никогда не забывала помолиться за меня перед тем, как заснуть до утра. Значит, девочка - в броне, в добрых противобуревых латах, которые её удержат. Мама не умеет меня не помнить.
- "На берег, на берег!.. Пожалуйста, непременно… срочно!" Берег оберегом бросает в меня свет, ярче виденного прежде. Берег горбится и багровеет рогами фонарей, льётся пьяною брагой фар запоздалых автомобилей, плачет музыкою ночных клубов. Там люди пьют и веселятся, то же самое делают они и за моей спиною, за стеной плавучей крепости. Я на метровой в ширину ленте палубы, сбоку припёку, почти что за границей - оплота повсеместного веселья, засыпающего в коробке теплохода. Мой величественный собеседник, товарищ по стоянию вне, предпочитающий почве прочность и морское - мирскому, тихо и громоподобно возникает пред роящимся массивом города, на самом волжском берегу, точно готовясь спуститься на полшага и пойти ко мне по волнам, медленно и уверенно. Но он не спустится; он - Храм. Огромный, словно Эльбрус, белый по-снеговому, переворачивающий сознание, как запах моря. Я в глаза не видела моря, но знаю, что так дышал чемодан моего деда, открывавший свою пасть по приезде из всякого возвратного странствия.