– Граф, почему вы до сих пор здесь? Вы что, не получили приказа? Мигом – на соединение с Буксгевденом.
И тут же рванул вниз. Ланжерон воспринял появление императора как вестника смерти.
Действительно, по диспозиции, в начале восьмого часа утра колонны генералов Дохтурова., Ланжерона и Пржибышевского (он в ходе битвы сдался в плен и был разжалован в рядовые), выстроясь в две линии каждая, должны были спуститься с праценских высот, и, соединясь с силами Буксгевдена, атаковать правый фланг французов. Всё это Ланжерон прекрасно знал, но надеялся, что в последний момент император всё-таки переменит решение. И вот все надежды рухнули – Александр подписал смертный приговор своей армии.
Ланжерон дико побледнел, в зеленовато-серых глазах его, обычно добродушно-игривых, зажёгся злой огонёк. Но через двадцать минут колонна Ланжерона уже начала спуск с Праценских высот. Она двигалась вслед за колонной Дохтурова, спускаясь в свою могилу. И Ланжерон это знал, как никто другой.
На высотах осталась колонна Коловратаилорадовича. Пройдёт всего несколько часов, и Кутузов под давлением императора отдаст приказ колонне Коловратаилорадовича оставить Праценские высоты. Когда граф Ланжерон узнает об этом, то он, храбрый, мужественный, пылкий, заплачет, и даже не попробует скрыть своих слёз. Приказ Кутузова означал неминуемое поражение войск союзников. Но пока колонна Коловратаилорадовича ещё оставалась на высотах.
Граф Милорадович, бравый, румяный, усатый, шутил с адъютантами (он вообще известен был в армии как рассказчик анекдотов весьма игривого свойства) и пил чай с ромом. Он был в отличнейшем расположении духа. Генерал Иван Коловрат заметно нервничал, но уход основных сил с Працена, видимо, отнюдь не воспринимал в трагическом свете.
То, что колонна осталась на вершине холма в одиночестве, то, что они лишились поддержки, кажется, его не смущало. Просто испытывал некоторое волнение, как всегда перед делом. Он подёргивал свои густые седые усы и молча курил трубку, отойдя в сторонку от Милорадовича, который был окружён весёлой стайкой адъютантов.
Поведение Милорадовича казалось Ивану Петровичу Коловрату совершенно легкомысленным, но он только осуждающе смотрел в его сторону и довольно сердито курил трубку. Иван Петрович был старше по званию и старше годами, но ему казалось неприличным делать замечания графу Милорадовичу, бойкому, энергичному, самоуверенному, увешанному орденами. Он даже слегка побаивался этого языкастого дамского любезника.
Офицеры и солдаты разбрелись по вершине холма, разбившись на небольшие группки. Кто точил лясы, кто лёг вздремнуть, кто закусывал, но спокойствия не было. Бездействие томило. Снизу, из лощины, раздавалась ружейная стрельба, было слышно, как посвистывали ядра. Но не видно было ничего: туман всё ещё лежал густо.
Император Франции стоял в это время на высоте, которая была расположенасеверо-западнее деревеньки Шляпаниц. Он был окружён несколькими маршалами. Выглядел он совершенно невозмутимым, в лице его даже было что-то каменное. Маршалы же (это были Мюрат, Cульт и Бернадот) явно нервничали, подпрыгивали; можно сказать, что они били копытом, как молодые лошади.
Наполеон хранил молчание, и вдруг сказал, спокойно, тихо, ни кого не глядя:
– Если русские покинут Праценские высоты для обхода справа, они погибнут безвозвратно.
Маршалы загалдели, стали предлагать поскорее захватить высоты. Император Франции отмахнулся от них, как от назойливых мух, а потом, медленно расставляя слова, сказал:
– Подождём ещё. Имейте в виду, господа, когда неприятель делает ложное движение, мы никоим образом не должны прерывать его.
Маршалы слушали, затаив дыхание, но в их напрягшихся лицах было заметно разочарование: они не могли больше ждать.
Но вот колонна Коловратаилорадовича двинулась вниз, освобождая высоты. По приказу Александра она направлялась к главным силам для усиления флангового удара. На высотах была оставлена рота Апшеронского пехотного полка и рота гренадер.
Наполеон тут же воспользовался этим просчётом и перешёл от обороны к наступлению. Император бросил на высоты ударный корпус маршала Сульта. Он сказал ему торопливой скороговоркой:
– Отправляйтесь, маршал, и немедленно. Вот теперь нужно спешить, очень спешить. Иначе мы упустим свой шанс на победу. Пока он есть.
Маршал сам повёл отряд. Красные мундиры французов просвечивали сквозь туман кровавыми пятнами, бешено скачущими кровавыми пятнами, от коих рябило в глазах.
Сульт стремительно овладел Праценом и этим рассёк русско-австрийский фронт надвое. В брешь, пробитую Сультом, устремился корпус маршала Бернадота. Теперь французы могли обойти и окружить главные силы русских и австрийцев. Самые худшие предчувствия графа Ланжерона решительнейшим образом сбывались.
Вот как всё происходило. Французы вынырнули из клочковатого тумана и удушливой дымки боя, и под треск барабанов бросились к Працену. Вскоре они появились у подножия высот, поднялись по склону и оказались на вершине. Вскарабкавшись в полном вооружении наверх и попав в пределы досягаемости русских, они дали залп и потом бросились в штыки. В отряде, оставленном на Працене, возникла паника. Кавалеристы наезжали на пехоту, давили её, и она под натиском французов откатывалась назад.
Поняв, что на Працене происходит неладное, генерал Коловрат в обход приказа решил вернуться и отбить Працен. Его смертельно усталые голубые глаза теперь были наполнены тревогой. Даже усы выражали недовольство и разочарование. Наконец он начал понимать, что происходит.
Колонна Коловрата двинулась назад – к Праценским высотам, только что оставленным.
Коловрату пришёл на помощь граф Ланжерон. Он как раз овладел деревней Сокольниц. Узнав, что колонна Коловрата двинулась к Працену, граф взял из своей колонны три полка и кинул их на соединение с Коловратом. Генерал Буксгевден, когда узнал об этом, просто рассвирепел. Он крикнул своему адъютанту полковнику Сергею Тихомирову:
– Вернуть немедленно. Вы слышите меня? Немедленно вернуть Ланжерона. Он ещё попляшет у меня за самоуправство!
А про себя Буксгевден пробормотал:
– Он обязан мне подчиняться. Сейчас же напишу об этом возмутительнейшем поведении государю.
Сергей Тихомиров нагнал Ланжерона, но тот решительно отказался возвращаться. Он даже рассмеялся в ответ. При этом адъютант Буксгевдена испуганно заморгал глазами. Ланжерону показалось даже, что он вот-вот свалится с нетерпеливо подпрыгивавшей лошади. И тут граф сказал уже совершенно серьёзно и спокойно:
– Полковник, я не вернусь сейчас. Если Працен не будет наш, мы все погибнем, а оставшиеся в живых покроют себя позором. Неужели непонятно: появление французов на Працене неминуемо означает то, что мы будем в мешке?!
Полковник Тихомиров как-то странно дёрнул головой (может быть, в знак согласия?) и, ни слова ни говоря, уехал прочь.
Конечно, шансы отбить Працен были невелики, но они были, и упускать их никак нельзя было – так полагал Ланжерон. Правда, уже минут через сорок после того, как завязался бой, граф понял, что шансов на самом деле не было.
Захватив Працен, Наполеон отлично понимал, что он получил, и выпустить высоты он уже не позволил бы ни за что. Совсем как в анекдоте про Александра Нарышкина, о сыне которого говорили, что он может отдать отбитый им у неприятеля город; папа вступился за сына и сказал: "мой сын в меня, что занял, того не отдаст". Совершенно таков был Наполеон.
Но дело ещё и в том, что российский император, отдавая Працен, не знал, что он теряет, а Наполеон, получая Працен, знал, что он приобретает.
Тем не менее, какое-то недолгое время у Ланжерона теплилась надежда, что катастрофу можно хотя бы отдалить, именно отдалить, ибо он ясно видел неспособность российского генералитета одолеть Наполеона. "Они тут так неповоротливы – где им справиться с этим авантюристом, с этим хитрюгой, мысль которого скачет как ртуть", – сердито думал Ланжерон, поднимаясь из лощины к Працену.
Колонна генерала Коловрата, соединяясь с полками Ланжерона, двинулась назад к высотам и открыла огонь, однако из-за большого расстояния пули не долетали до французов. Тем временем гренадеры из корпуса Сульта, не сделав ни единого выстрела, что было необычно и страшно, приблизились к русским на расстояние ста шагов и открыли беглый огонь, разивший наповал.
Французы строились в цепи (резервы подводились постоянно) и усиливали натиск. Остатки колонны Коловрата и потрёпанные ланжероновские полки составляли около пятнадцати тысяч человек. Против них действовали две трети наполеоновской армии (это примерно пятьдесят тысяч человек). О возвращении колонны на Працен нечего было и думать.
Внутренне содрогаясь от бешенства, Ланжерон стал отводить свои полки, а Коловрат решил драться до последнего, хоть это и было чистейшее безумие. И его колонна вся полегла у подножия высот.
Собственно, возможность для спасения была. Ежели бы генерал Буксгевден со своей армией не топтался на месте, а попробовал бы продвинуться вперёд, а ещё лучше было бы, ежели бы он попытался нанести удар по корпусу маршала Сульта, действовавшему со стороны Праценских высот, всё могло сложиться иначе. В результате не только была бы сохранена колонна Коловратаилорадовича, но, возможно, был бы предотвращён полный разгром русских и австрийцев.
Но Буксгевден вообще был нетороплив, нерешителен, и, кроме того, он никак не хотел содействовать успехам Ланжерона, не хотел приходить к нему на помощь, и в душе желал, чтобы три полка, уведённые Ланжероном под Працен, там и остались, и чтобы этот французик вернулся ни с чем.
И что же получилось? Сульт, покончив с колонной Коловратаилорадовича, установил на высотах 42 орудия и при поддержке артиллерийского огня начал атаку армии Буксгевдена.
"Его неповоротливость слишком дорого обходится России", – думал граф Ланжерон, бредя под градом ядер к деревеньке Аугест. – "Форменный осёл! Он теряет армию только потому, что не захотел прийти на помощь Коловратуилорадовичу и… мне. Горе-вояка! Амбиции ему совершенно затемнили мозги. Но почему мы все теперь должны расплачиваться за это?".
Войска Буксгевдена были отрезаны от главных сил, и, под непрестанными атаками неприятеля и картечным огнём, метались из стороны в сторону, пытаясь вырваться из окружения. Буксгевден ещё не сразу сообразил, что полностью окружён. А когда, наконец, понял это, то отдал совершенно безумный приказ о разделении своих сил. "Он действительно сошёл с ума", – крикнул в ярости Ланжерон своим опешившим адъютантам, – "или хочет погубить всех нас. Только помешанный может отдавать такие приказы"
Часть войск отступила назад, а основные силы повернули направо и попытались прорваться на север. Остатки войск генералов Ланжерона и Дохтурова отходили к деревне Аугест, окружённой прудами и плотинами. Обстреливались батареями французов. Деревню, тем не менее, удалось занять. Но потом подошла дивизия Вандама и отбросила русских к замёрзшему озеру Сачан.
Для прикрытия отступления между озёрами Сачан и Мениц русские заняли Тельниц, и поставили там Ново-Ингерманландский полк.
Ланжерон смог увести своих через деревню Тельниц, а Дохтуров решил прорываться по льду озера. Он не раз водил горстку своих солдат в рукопашную, пытаясь прикрыть ретираду.
Началась страшная, дикая переправа. Под тяжестью тысяч обезумевших людей мост через озеро рухнул, да это и понятно, ведь был он достаточно ветхий и довольно узкий.
Тогда остатки дохтуровских отрядов пытались прорваться по льду и по дамбе между озёрами Зачан и Мониц.
Наполеон приказал выдвинуть батарею и открыть огонь ядрами по льду. От тяжести тысяч человеческих и лошадиных тел и от пушечного огня лёд треснул, и люди и животные стали падать в ледяную воду.
Над озером стоял какой-то немыслимый, адский рёв ужаса, отчаяния, боли Раздавались стоны, всхлипывания уходящих под воду людей. И ещё был сухой треск ядер, прорубавших лёд. Когда рёв на какие-то мгновения прекращался, то ломающийся в разных местах лёд был слышен очень явственно и напоминал жуткий зубовный скрежет.
Всё это напоминало френетическую готику – литературу ужасов, но Ланжерону в этот момент было не до литературных ассоциаций.
Он знал, что у озера происходит самая настоящая бойня, дикая и кровавая, но прежде всего думал о спасении своего отряда, а ещё о том, что этот человек, его командующий, дал возможность врагу окружить себя буквально со всех сторон, что он погубил свою армию нерешительностью, военной несообразительностью и неумением предугадывать ход противника, неспособностью и нежеланием его понять.
И ещё думал Ланжерон, ведя свой отряд под градом ядер: при этом, будучи обласканным императором, он, видимо, считает себя правым, и не только он – его ещё наградят (в самом деле, за Аустерлиц генерал от инфантерии Буксгевден получил орден св. Владимира второй степени) вместо того, чтобы разжаловать в рядовые и навсегда, именно навсегда запретить командовать даже взводом солдат. Вообще острое чувство произошедшей огромной несправедливости – это было ужаснее и пострашнее пролетающих ядер.
О российском императоре, которого он тогда считал своим другом, и его значительной доле участия в этой несправедливости, граф старался сейчас не размышлять, насколько это было в его силах. Но перед глазами у него стояло лицо императорского любимца Пети Долгорукова ("наглого молокососа", как он говорил), и волна ярости поднималась в нём всё сильнее.
Как известно, Наполеон одержал при Аустерлице сокрушительную победу. Причём, с российской стороны, в частности, пострадала колонна, которой командовал граф Ланжерон. Из-за медлительности генерала Буксгевдена и не отступившего, ему не удалось совершить обход французской армии. Будучи не поддержанным Буксгевденом, он был наголову разбит при атаках Праценских высот и с большим трудом отступил к деревне Аугест, так как французы зашли ему в тыл.
Александр I был в бешенстве из-за поражения русской армии и хотел поначалу свалить значительную волю вины на Ланжерона, дабы спасти репутацию нескольких своих фаворитов, нашептавших ему план сражения.
"Император, – писал генерал Ливен Ланжерону, – недоволен Вашими распоряжениями, но, щадя вашу чувствительность, позволяет вам просить об увольнении от службы". Однако гнев Александра I продолжался недолго, и уже 12 апреля 1806 года, в виду продолжавшейся войны с Наполеоном в Пруссии, Ланжерон был назначен состоящим в армии, но деятельного участия в этой войне не принимал.
КАРТИНКА
ПРЕДИСТОРИЯ АУСТЕРЛИЦА
Стоял ледяной февраль 1830 года. Сгустились гнусные мрачные петербургские сумерки. Граф Ланжерон, несмотря на 40 лет жизни в России, так и не смог к ним привыкнуть. Они всегда давили на него, как бы вползали в него, опутывали сердце, подбирались к дыхательным путям, душили.
Граф сидел в кресле, большом, поместительном, удобном. На коленях у него лежала книга. Она была раскрыта, однако граф её не читал. Он пытался бороться с подступавшими сумерками. Он делал некие внутренние телодвижения, дабы оттолкнуть их от себя.
Вошёл лакей. Доложил о приходе князя Петра Андреевича Вяземского. Тут же появился и сам князь, слегка согнувшийся, лысоватый и довольно курносый. Облик его в целом был малопривлекателен, но все спасали глаза – они были довольно подслеповатые и блёклые, но излучали при этом такую блестящую игру ума, что комната сразу же осветилась и сумерки куда-то отступили.
– Граф, – обратился к Ланжерону князь Вяземский. – не станем откладывать дела в долгий ящик. Вы обещали рассказать мне о князе Петре Петровиче Долгорукове и его значении в первые годы правления Александра I. Для меня чрезвычайно интересна эта фигура, и я хотел бы включить хотя бы некоторые материалы о ней в свою "Старую записную книжку". Ради бога, поведайте мне, что знаете.
– С удовольствием, князь. Я и лично знал князя Петра и собрал о нём кое-какие материалы – хочу использовать их при составлении своих записок. Так вот, вы, вероятно, знаете, что он был сыном генерала от инфантерии Петра Петровича Долгорукова, московского генерал-губернатора.
Вяземский, улыбнувшись, кивнул в знак согласия.
– И по рождению и по воспитанию князь Пётр принадлежал к самим верхам общества. Как у вас тут заведено, он был зачислен в гвардию чуть ли не в день своего рождения. И к пятнадцати годам был уже капитаном, а к девятнадцати – полковником. Для вас это, может быть, и в порядке вещей, а для меня тут налицо лишь чистое безобразие. Он начал служить, но гарнизонная служба ему показалась скучной, а он рвался к деятельности, к власти. Князь стал забрасывать прошениями императора Павла. Тому очень не понравились ни тон, ни содержание этих писем – и на мой взгляд совершенно справедливо – лишь наглость самонадеянного молокососа. Но тут Долгоруков вошёл в доверие к наследнику престола великому князю Александру и тот уговорил венценосного папочку. И в результате князь Пётр в 21 год стал генерал-адъютантом.
Было видно, что граф Ланжерон разволновался. Он и сам это почувствовал и решил сделать паузу. Он предложил гостю стакан мадеры, и сам с удовольствием сделал глоток. Затем граф продолжал говорить чуть спокойнее:
– Может быть, в том, о чём я сейчас говорю, много злого, но только имейте в виду, что я говорю с учётом того, что сей князь вскоре натворил, – Граф, вы напрасно видите во мне оппонента. Я целиком на вашей стороне и говорю это совершенно искренне.
При этих словах Ланжерон радостно улыбнулся и совершенно спокойно продолжал: