В четырнадцать, где ты, сверкнув, уснешь как змей,
Межь тем как, вознеся все красочные числа,
Летит, дробясь, огонь, и радуга повисла.
Перевязь
Гимнически законченный сонет,
Заслуга это или преступленье?
В церковное торжественное пенье
Не вводим мы дразненье кастаньет.Лишь избранный искусник даст ответ.
Но выскажу еще недоуменье.
На рыцаре пристойно ль украшенье,
И не собой ли каждый свят предмет?Однако в строй пасхальных ликований
И пляшущие вводим мы тона.
И разве изменяется весна,Когда проснется майский день в тумане?
И рыцарь, мысля лишь об острие,
Не мчит ли ленту милой на копье?
Закон сонета
Четыре и четыре, три и три.
Закон. Вернее, признаки закона.
Взнесенье, волей, огненного трона,
Начало и конец дневной зари.С рожденьем солнца рдеют алтари.
Вдали, вблизи прорыв и гулы звона.
Весь мир Земли – приемлющее лоно.
Четыре ветра кличут: "Жги! Бери!"Но быстро тает эта ширь свершенья.
Бледнеет по бокам сплошной рубин,
Огонь зари являет лик суженья.И вторит Осень пламенем вершин,
Что три пожара завершают рденье.
И в небе кличет журавлиный клин.
Сонет сонету
Мои стихи как полновесный грозд.
Не тщетно, в сладком рабстве у сонета
Две долгие зимы, два жарких лета,
В размерный ток включал я россыпь звезд.Изысканный наряд обманно прост.
В гаданье чувства малая примета
Есть жгучий знак, что час пришел расцвета
Люблю к люблю, к земле от неба мост.Четырнадцать есть лунное свеченье,
Четыре – это ветры всех миров,
И троичность звено рожденья снов.И все – единство, полное значенья,
Как Солнце в свите огненных шаров,
Размеченных законом привлеченья.
Туда
Когда атлеты в жаркий миг борьбы
Сомкнут объятья с хитростью касанья,
Чей лик – любовь, что ощупью лобзанья
Упорно ищет в жутком сне алчбы;Когда внезапно встанет на дыбы
Горячий конь; когда огней вонзанье
Проходит в туче в миге разверзанья,
И видим вспев и письмена Судьбы;Когда могучий лев пред ликом львицы
Скакнет лишь раз, и вот лежит верблюд;
Когда сразим мы сонмы вражьих груд, –Все это не один ли взрыв зарницы?
Наш дух крылат. Но лучший миг для птицы –
Лететь туда ото всего, что – тут.
Бой
Вся сильная и нежная Севилья
Собралась в круг, в рядах, как на собор.
Лучей, и лиц, и лент цветистый хор.
И голубей над цирком снежны крылья.Тяжелой двери сдвиг. Швырок усилья.
Засов отдвинут. Дик ослепший взор.
Тяжелый бык скакнул во весь опор
И замер. Мощный образ изобилья.В лосненье крутоемные бока.
Втянули ноздри воздух. Изумленье
Сковало силу в самый миг движенья.Глаза – шары, где в черном нет зрачка.
Тогда, чтоб рушить тяжкого в боренье,
Я поднял алый пламень лоскутка.
Еще
Привязанный к стволу немого древа,
Что говорить умеет лишь листвой, –
Предсмертным напряжением живой,
Весь вытянут, как птица в миг напева, –Святая жертва слепоты и гнева,
С глазами залазуреиными мглой, –
Еще стрелу приявши за стрелой,
Колчанного еще хотел он сева.И между тем как красный вечер гас,
Стеля вдали для ночи звездный полог,
Он ощущал лишь холодок иголок.И торопил возжажданный им час.
Еще! Еще! Лишь прямо в сердце рана
Откроет рай очам Себастиана!
Нити дней
Все нити дней воздушно паутинны,
Хотя бы гибель царств была сейчас.
Все сгустки красок – для духовных глаз.
Душе – напевы сердца, что рубинны.У альбатроса крылья мощно длинны.
Но он к гнезду вернется каждый раз,
Как ночь придет. И держат гнезда нас
Вне тех путей, которые лавинны.Нам трудно даже другу рассказать,
Как любим мы детей, рожденных нами.
Как обожаем мы отца и мать.И благо. Стыд тот – Божья благодать.
Но нам не трудно яркими чертами
Векам в легенде сердце передать.
На отмели времен
Заклятый дух на отмели времен,
Средь маленьких, среди непрозорливых,
На уводящих задержался срывах,
От страшных ведьм приявши гордый сон.Гламисский тан, могучий вождь племен,
Кавдорский тан – в змеиных переливах
Своей мечты – лишился снов счастливых
И дьявольским был сглазом ослеплен.Но потому, что мир тебе был тесен,
Ты сгромоздил такую груду тел,
Что о тебе Эвонский лебедь спелЗвучнейшую из лебединых песен.
Он, кто сердец изведал глубь и цвет,
Тебя в веках нам передал, Макбет
Среди зеркал
Бродя среди безчисленных зеркал,
Я четко вижу каждое явленье
Дроблением в провалах углубленья,
Разгадки чьей никто не отыскал.Коль Тот, чье имя – Тайна, хочет скал,
Морей, лесов, животных и боренья,
Зачем в несовершенном повторенья,
А не один торжественный бокал?Все правое в глубинах станет левым,
А левое, как правое, встает.
Здесь мой – с самим же мною – спутан счетВступил в пещеру с звучным я напевом,
Но эхо звук дробит и бьет о свод.
И я молчу с недоуменным гневом.
Не потому ли?
Один вопрос, томительный, всегдашний,
От стершихся в невозвратимом дней,
От взятых в основание камней
До завершенья Вавилонской башни.Зачем согбенный бог над серой пашней?
Зачем в кристалле снов игра теней?
Зачем, слабее я или сильней,
Всегда в сегодня гнет влачу вчерашний?Как ни кружись, клинок и прям и прост:
Уродство не вместится в совершенство,
Где атом – боль, там цельность – не блаженство.Не потому ль водовороты звезд?
Не потому ли все ряды созданий,
Чтоб ужас скрыть бесчисленностью тканей?
В театре
В театре, где мы все – актеры мига,
И где любовь румянее румян,
И каждый, страсть играя, сердцем пьян,
У каждого есть тайная верига.Чтоб волю ощутить, мы носим иго.
Бесчисленный проходит караван,
Туда, туда, где дух расцветов прян,
Где скрыта Золотая Счастья Книга.Рубиново-алмазный переплет,
Жемчужно-изумрудные застежки.
Извилистые к ней ведут дорожки.По очереди каждый к ней идет.
Чуть подойдет, как замысел окончен.
И слышен плач. Так строен. Так утончен.
Мертвая голова
Изображенье мертвой головы
На бабочке ночной, что возлюбила
Места, где запустенье и могила,
Так просто растолкуете ли вы?Вот изъясненье. Здесь гипноз травы,
Которую плоть мертвого взрастила,
И череп с мыслью, как намек-кадило,
Дала крылатой. Жить хоть так. Увы.Живет кадило это теневое.
И мечется меж небом и землей.
Скользит, ночной лелеемое мглой.Вампирная в нем сила, тленье злое.
И бабочки пугаются ночной.
Тот здесь колдун, кто жить возжаждал вдвое.
Последняя
Так видел я последнюю, ее.
Предельный круг. Подножье серых склонов.
Обрывки свитков. Рухлядь. Щепки тронов.
Календари. Румяна. И тряпье.И сердце освинцовилось мое.
Я – нищий. Ибо много миллионов
Змеиных кож и шкур хамелеонов.
Тут не приманишь даже воронье.Так вот оно, исконное мечтанье,
Сводящее весь разнобег дорог.
Седой разлив додневного рыданья.Глухой, как бы лавинный, топот ног.
И два лишь слова в звуковом разгуле.
Стон – Ultima, и голос трубный – Thule.
Ultima Thule
Эбеновое дерево и злато,
Густой, из разных смесей, фимиам.
Светильники, подобные звездам,
В ночи упавшим с неба без возврата.Огромные цветы без аромата,
Но с чарой красок рдеющие там,
В их чаши ветхий так глядел Адам,
Что светит в них – не миг, а лишь – когда-то.Обивка стен – минувшие пиры,
Весь пурпур догоревшего пожара.
Завес тяжелых бархатная чара.И мертвых лун медяные шары
Да черный ворон с тучевого яра –
Вот царский мир безумного Эдгара.
На пределе
Бесстрастная, своим довольна кругом,
В безбрежности, где нет ни в чем огня,
Бескровная, и сердце леденя,
В лазурности идя как вышним лугом.Бездумная, внимая вечным вьюгам,
В бездонности, где целый год нет дня,
Бездушная, ты мучаешь меня,
Луна небес над самым дальним Югом.Он северней всех северов, тот Юг.
Здесь царство льдин возвышенно-кошмарных,
С вещаньями разрывов их ударных.Медведь полярный был бы мне здесь друг.
Но жизни нет. Ни заклинаний чарных.
Безрадостный, я втянут в мертвый круг.
На Южном полюсе
На Южном полюсе, где льется свет по льдине,
Какого никогда здесь не увидеть нам,
И льдяная гора резной узорный храм,
Что ведом Нилу был и неиэвестен ныне.Восходит красный шар в безжизненной пустыне,
И льдяная стена, как вызов небесам,
Овита вихрями, их внемлет голосам,
А кровь небесная струится по твердыне.Но были некогда там пышные сады.
Давно окончилось их жаркое цветенье,
Лишь в красках, чудится, скользят их привиденья.
И в час, когда звезда уходит до звезды,
Еще цветут цветы средь всплесков и боренья
Не забывающей минувшее воды.
Белый бог
Он мне открылся в северном сияньи.
На полюсе. Среди безгласных льдин.
В снегах, где властен белый цвет один.
В потоке звезд. В бездонном их молчаньи.Его я видел в тихом обаяньи.
В лице отца и в красоте седин.
В качаньи тонких лунных паутин.
Он показал мне лик свой в обещаньи.Часы идут, меняя тяжесть гирь.
Часы ведут дорогой необманной.
Зачатье наше в мысли первозданной.На снежной ветке одинок снегирь.
Но алой грудкой, детским снам желанной,
Велит Весне он верить цветотканной.
Белая парча
Я выстроил чертог, селение, овин,
Я башню закрепил в стране мечты орлиной,
Но птичка белая, мелькнувши, в миг единый
Открыла гулкий ход для всех окрестных льдин.Когда ж умолк вдали протяжный шум лавин
И снова свиделась вершина гор с вершиной,
Над побелевшею притихшею равниной
Был уцелевший я, и в днях я был один.Но в мироздании став зябкою былинкой,
И слушая душой, как мир безбрежный тих,
Всех милых потеряв, я не скорблю о них.Все прошлое златой заткалось паутинкой.
И чую, как вверху, снежинка за снежинкой,
Безгласные, поют многолавинный стих.
Певец
Он пел узывно, уличный певец,
Свой голос единя с игрою струнной,
И жалобой, то нежной, то бурунной,
Роняя звуки, точно дождь колец.Он завладел вниманьем наконец,
И после песни гневной и перуиной
Стал бледен, словно призрак сказки лунной,
Как знак давно порвавшихся сердец.Явил он и мое той песней сердце.
Заворожен пред стихшею толпой,
Нас всех окутал грустью голубой.Мы все признали в нем единоверца.
И каждый знал, шепчась с самим собой,
Что тот певец, понявший всех, – слепой.
Глубинное поручительство
Крест золотой могучего собора
Вещательно светился в вышине,
И весь вечерний храм горел в огне,
Как вечером горят верхушки бора.Что звездный мрак придет еще не скоро,
Об этом пели краски на волне,
Которая, плеснув, легла во сне,
Не пеня больше водного простора.На паперти коленопреклонен,
Я видел службу, свечи, блеск церковный,
В напев молитв струился с башен звон.И видел, как в глубинах влаги ровной,
Паверя в свет, прияла темнота
Весь храм могучий с золотом креста.
На дне
Покой вещанный. Лес высокоствольный.
Расцвет кустов, горящий кое-где.
Синь-цветик малый в голубой воде,
Камыш и шпажник, свечи грезы вольной.Обет молчанья, светлый и безбольный.
В немых ночах полет звезды к звезде.
Недвижность трав в размерной череде.
Весь мир – ковчег с дарами напрестольный.И вот, слагая истово персты,
И взор стремя в прозрачные затоны,
Как новый лист, вступивший в лес зеленый, –Отшельник, там на дне, узнал черты,
В гореньи свеч, родные, вечность взгляда,
Под звон церквей потопленного града.
Орарь
Когда, качнув орарь, диакон знак дает,
Что певчим время петь, народу – миг моленья,
В высотах Божеских в то самое мгновенье
Кто верен слышит звон и ангельский полет.Когда на сотне верст чуть слышно хрустнет лед
В одной проталине, тот звук и дуновенье
Тепла весеннего вещают льду крушенье,
И в солнце в этот миг есть явно зримый мед.И ветка первая на вербе златоносной,
Пушок свой обнажив, сзывает верных пчел.
Воскресен благовест их ульевидных сел.Когда жь, когда мой дух, тоскующий и косный,
Увидит вербный свет и веющий орарь.
И Богу песнь споет. Как в оны дни. Как встарь.
Служитель
В селе заброшенном во глубине России
Люблю я увидать поблекшего дьячка.
Завялый стебель он. На пламени цветка
Навеялась зола. Но есть лучи живые.Когда дрожащий звон напевы вестовые
Шлет всем желающим прийти издалека,
В золе седеющей – мельканье огонька,
И в духе будничном – воскресиость литургии.Чтец неразборчивый, вникая в письмена,
Нетвердым голосом блуждает он по чащам.
Как трогателен он в борении спешащем.Бог слышит. Бог поймет. Здесь пышность не нужна.
И голос старческий исполнен юной силой,
Упорный свет лия в зов: "Господи, помилуй!"
Колокол
Люблю безмерно колокол церковный.
И вновь как тень войду в холодный храм,
Чтоб вновь живой воды не встретить там,
И вновь домой пойду походкой ровной.Но правды есть намек первоосновной
В дерзаньи с высоты пророчить нам,
Что есть другая жизнь, и я отдам
Все голоса за этот звук верховный.Гуди своим могучим языком.
Зови дрожаньем грозного металла
Разноязычных эллина и галла.Буди простор и говори как гром.
Стократно-миллионным червяком
Изваян мир из белого коралла.
Вершина
От часа одного лучей и ласки солнца
Забыла вся земля дождливость трех недель.
Внутри перебродил свой срок прождавший хмель,
Шуршит кузнечиков чуть слышно веретенце.Цветочек желтенький раскрыл жучку оконце,
И тот, смарагдовый, как в мягкую постель,
Забрался в лепестки. Бессмертная кудель
Спешит, отвив, завить живое волоконце.В лесу зардевшемся повторное "Тук! Тук!".
То не весенний знак. Стучит осенний дятел.
Дней летних гробовщик роняет мерно звук.Рассказ прочитанный из нежных выпал рук.
Но, если что-нибудь из чары час утратил,
Восторг законченный – вершина всех наук.
Стена
Стена ветвей, зеленая стена,
Для грезы изумрудами светила,
Шуршанием, как дремлющая сила,
Гуденьем пчел, как пышная весна, –Изваянной волной, как тишина, –
Но, спевши сон зеленый, изменила,
И быстро цвет иной в себя вронила,
Вон, Осень там у желтого окна.Оконце круглым светится топазом.
И будет возрастать оно теперь.
Расширит круг. В листве проломит дверь.За каждым утром, с каждым новым разом,
Как встанет Солнце, будет день потерь.
И глянет все совиным желтым глазом.
Марс
От полюса до полюса – пустыня.
Песчаник красный. Мергель желтоцвет.
И синий аспид. Зори прошлых лет.
Зеленых царств отцветшая святыня.Где жизнь была, там греза смерти ныне.
Горенье охры. Между всех планет
Тот красочный особо виден бред.
Опал. Огонь в опаловой твердыне.Лишь полюсы еще способны петь
Песнь бытия нетленными снегами.
Весной истаивая, родникамиНа красную они ложатся медь.
И говорят через пространства с нами
Невнятное, играя письменами.
Кровь
В растении смарагдовая кровь,
Особенным послушная законам.
Зеленый лес шумит по горным склонам
Зеленая встает на поле новь.Но, если час пришел, не прекословь,
И жги рубин за празднеством зеленым.
Сквозя, мелькнуло золото по кленам,
И алый луч затеплила любовь.Гранатом стал смарагд, перегорая.
В лесу костер цветов и черт излом.
Ковер огней от края и до края.Не древо ль стало вещим нам узлом?
Любя, наш дух в чертог верховной славы
Вступает, надевая плащ кровавый.
Знакомый шум
Знакомый слуху шорох…
Пушкин
Знакомый шум зардевшихся вершин
Смешалея с привходящим, незнакомым,
Отдельным звуком, – словно водоемом
Промчался ветр, неся зачатье льдин.Враждебный слуху шорох. Знак один,
Что новое пришло. Конец истомам,
Что замыкались молнией и громом.
От серых облак пал налет седин.Тот малый звук, разлуку сердцу спевший,
Не человечий, нет, не птичий свист,
В шуршаньи ускользающ и сквозист.Прощальный шорох, первый пожелтевший,
Дожегший жизнь и павший наземь лист,
В паденьи поцелуем всех задевший.
Безвременье
Дождливым летом не было зарниц,
Ни гроз веселых, зноев настоящих.
Июль еще не умер, а уж в чащах
Мерцают пятна, ржавость огневиц.Не тех верховных, не перунных птиц,
Румянец исхудалых и болящих,
Предельностью поспешною горящих,
Приявших в сердце зарево границ.И только что заплакал об июле
Росистый август средь пустых полей,
Как ласточки до срока упорхнули.Зайду ли в рощу, в сад свой загляну ли,
Под острый свист синиц и грусть острей.
Ткань желтая прядется в долгом гуле.
По зову ворона
Уж ворон каркал трижды там на крыше,
Глухой, густой, тысячелетний зов.
И дальний гул редеющих лесов
С паденьем листьев звукоемно тише.В ветвях – часовни духов, ходы, ниши,
Прорывы, грусть, блужданье голосов.
А в доме громче тиканье часов,
И по углам шуршат в обоях мыши.Стал мрачным деревенский старый дом.
На всем печать ущерба и потери.
Три месяца в нем не скрипели двери.Теперь скрипят. И окна под дождем
Со всем живым тоскуют в равной мере,
Как в темных норах зябнущие звери.