6
Правая рука от удара распухла. Выбитые и неумело вправленные самим Кириллом пальцы восстанавливали подвижность медленно и к непогоде нестерпимо ныли. Не снимали боль ни раскаленные на огне камни, ни лед, которые по очереди, следуя совету мичмана Штейнгеля, прикладывал он к ушибленной кисти.
Хлебников негодовал на себя. И не оттого, что впервые поднял руку на человека. Поступить иначе для него было бы потерей уважения к себе. Досадовал больше на свою неумелость: ударил-то так, что себе нанес ущерб наипаче, чем противнику.
Какой из него теперь комиссионер? Перо держать не может, а передоверить книги конторские никому нельзя. Отправиться в путь - дальние компанейские магазины и фактории нуждаются в срочной ревизии - тоже не в состоянии. И угораздило же его, давши реверс оправдать доверие компании, так опростоволоситься в самом начале службы на новом поприще! И все из-за этого Гузнищевского…
Впрочем, истины ради надо заметить: неприятности начались для Хлебникова куда раньше, сразу после памятного приключения с китом.
Когда Кирилла и спасенную им Елизавету Яковлевну Кошелеву подобрала и благополучно доставила на галиот шлюпка, они оказались в центре общего внимания. Изрядно нахлебавшуюся соленой воды, продрогшую и еще не пришедшую в себя Елизавету Яковлевну губернатор и судовой лекарь отвели в капитанскую каюту. Хлебникову же матросы наперебой стали предлагать кто рому, кто табаку. Смущенный таким участием, Кирилл спустился к себе в каютку, чтобы переодеться в сухое платье. Надевая сюртук, он сделал неловкое движение и чуть не вскрикнул от боли в пояснице.
Приступ ревматизма, заработанного Хлебниковым еще в Гижиге, приковал его к кровати на все остальное время плавания до Нижне-Камчатска.
На галиоте же дни шли своим чередом. Случай с кашалотом, как бывает со всяким происшествием, вскоре устал быть главной темой для разговора. Потом о нем и вовсе вспоминать перестали: в море у каждого утра - свои заботы.
Кирилл лежал в своей каморке один. Лишенный возможности исполнять обязанности суперкарго, он маялся бездельем. Ни читать, ни думать ни о чем не хотелось. Нездоровому - все не мило. Изредка, в минуты, свободные от вахты, заглядывал к нему Штейнгель. Один раз, в сопровождении мужа, нанесла визит больному Елизавета Яковлевна. Она осунулась, была бледна, однако попыталась улыбнуться Кириллу. Да и генерал, обычно не щедрый на сантименты, расчувствовался, пожал ему руку с благодарностью:
- Вы мужественный, благородный человек. Мой дом всегда открыт для вас…
По прибытии на Камчатку Кирилл почувствовал себя немного лучше и при помощи Штейнгеля и матросов перебрался в деревянный домик, в одной из комнат которого располагалась контора компании, а в другой, служившей и спальней, и кухней для комиссионера - его предшественника, ему, Хлебникову, предстояло отныне жить.
Первым из служителей, кто пришел засвидетельствовать почтение новому представителю компании, оказался помощник прежнего комиссионера приказчик Гузнищевский. Из инструкции, полученной в Охотской конторе, Кирилл знал, что после отъезда на матерую землю его старого знакомого Горновского Гузнищевский вел все дела компании на полуострове и у него предстоит новому комиссионеру их принимать.
Посему, ответив на приветствие вошедшего, Хлебников пытливо оглядел его: сработаемся ли?.. Первое впечатление было благоприятным: высокий статный мужчина лет сорока, широкая улыбка, открытый лоб… И все же что-то в облике приказчика настораживало. Может быть, глаза… Про такие говорят: сам - сыт, а очи - голодны. Отчего пропадало обаяние улыбки, сужался к надбровьям лоб, да и сам приказчик становился похож на здание, у которого фасад побелен, оштукатурен, а стены - гнилые. Словом, бархатный весь, а жальце есть.
Только нравится или несимпатичен тебе твой сослуживец - это дело десятое. Коли не в состоянии ты его от себя удалить, работать вместе все равно придется. Потому Кирилл ничем свои мысли не выдал. А Гузнищевский рассыпался в заверениях в своей преданности компании и лично новому комиссионеру.
- Расторжка у нас здесь знатная, Кирилла Тимофеевич. Народец местный тароват и простодушен. Три шкуры бобра за один железный нож меняют… С того и прибытки у компании твердые, - с бессменной улыбкой говорил он. - А нам что и надобно: купить подешевле, продать подороже…
- А как же честное имя российского купечества? Эдак и о компании слава дурная пойдет…
- Честное имя, милостивый государь, - пережиток прошлого века, - глаза Гузнищевского сузились еще более. - От нас с вами правление ждет выгод, а какой ценою - сие никого не волнует…
Кирилл покачал головою, но спорить не стал: время рассудит.
Неделю спустя отправились они с Гузнищевским в Ключи - ближайшую факторию, где незадолго перед этим случилось несчастье: погиб приказчик, и был разграблен магазин. Выехали верхом на лошадях в сопровождении старика камчадала, который от лошади наотрез отказался и шел впереди пешком, да так проворно, что всадники на извилистой тропе едва за ним поспевали.
Двигались сначала вдоль реки. Когда же ее топкие торфяные берега сменились каменистыми, поросшими лесом, и горы придвинулись к ним, решили сделать растаг.
Пока Хлебников разминал затекшую от верховой езды спину, а проводник, расположившись в стороне, на стволе поваленной бурей каменной березы, раскурил маленькую трубочку, неугомонный Гузнищевский поднялся по тропе к самой седловине перевала.
- Кирилла Тимофеевич, - через некоторое время позвал он, - подите сюда!
Взору подошедшего Хлебникова открылась удивительная картина: высокий, саженей восемнадцать, гладкий, точно специально отполированный, камень отстоял в стороне от гранитных скал, обступивших тропу. На его уступах лежало множество различных предметов: ножи, бусы, ружейные патроны, несколько медных и серебряных монет.
- Что это? - спросил Кирилл приказчика, жадно разглядывавшего находку.
- Камак, однако, - вместо Гузнищевского ответил из-за спины Хлебникова неслышно подошедший проводник. Лицо его, обычно бесстрастное, теперь напомнило Кириллу лица людей, стоящих в церкви.
- Ничего брать не надо! - добавил камчадал, заметив, что приказчик наклонился, чтобы поднять монету. - Худой дело - рука отпадет. Лучше положить свой вещь. Камень - добрый. Хорошо будет. Всем хорошо, однако.
Кирилл с удивлением взирал на старика. Но лицо того снова стало непроницаемым. Проводник поклонился камню и положил на один из его уступов свою трубочку. Затем, снова поклонившись, стал спускаться к лошадям.
Следуя его примеру, Хлебников отстегнул от пояса нож и положил рядом с трубкой: обычаи надо уважать. Он собрался уходить, когда заметил, что Гузнищевский прячет в карман монеты, собранные у подножия камня.
- Что вы делаете, сударь!
- А чего ж добру пропадать? - искренне удивился приказчик.
- Так ведь святое место…
- Помилуйте, это ж нехристи, язычники!
- Все равно, я прошу вас, оставьте все здесь…
- Хорошо, - Гузнищевский был явно недоволен, однако решил не ссориться. - Пусть будет по-вашему. Спускайтесь, Кирилла Тимофеевич, я вас догоню.
Всю дорогу до Ключей молчали. До острожка добрались, когда стемнело. Разместились в избе казацкого старшины. Хозяин - степенный, крепко сбитый казак - о происшествии рассказать сумел не много:
- Ватага напала неожиданно, вишь, как оно вышло… Митяя, кума моего, что лавкой вашей заправлял, сразу кистенем в висок хватили, даже вскрикнуть не сподобился. А домашних его: жену Агафью да сынишку - Митькой тако же, как батьку, кликали - на ножи… Дочка евоная, годков пятнадцати, подалась было ко мне за подмогой, так ее словили, снасильничали всем гуртом и помирать кинули… Она мне перед смертушкой своей все и раскрыла, когда мы, "красного петуха" заметив, на выручку двинули. Да поздно. Одно пепелище от фактории осталось, вишь как…
- И то странно, - подал голос Гузнищевский, - как это ухитрились лиходеи время выгадать для набега своего. В магазине здешнем рухляди как раз на целый обоз набралось…
- Хто его ведает… Люди-то были от самого Креста - атамана воровского. Девчонка Митриева слышала, как они его промеж собой поминали. А у Креста везде глаза да уши есть.
Поутру, побродив на останках фактории, не узнав ничего нового, решили возвратиться в Нижне-Камчатск. Обратная дорога обошлась без всяких случайностей.
При въезде в город Гузнищевский, сославшись на дела, удалился, оставив Хлебникова с проводником.
Камчадал долго смотрел вслед приказчику, а потом, повернув к Кириллу лицо-маску, сказал:
- Твоя - добрый. Его - злой. Худой человека… Монета у Камака взял. Однако беда…
- Откуда ты знаешь, что взял? Ты же не видел…
- Моя все знает. Видел - не видел. Пихлач сказал.
- Кто этот Пихлач?
- О! Человека такой. На туча живет. На нарта по небу ходит… Только своя люди говорит.
- Так ты человек Пихлача? Шаман, что ли?
- Нет. Дед - шаман. Отец - шаман. Уягал - не шаман. Просто человека. Давно человека. Пихлач его знает. Правда говорит, однако…
- Значит, тебя Уягал звать?
- Уягал.
- И что же еще тебе Пихлач сказал, Уягал?
- Твоя худой человека бойся надо. Большой беда будет… Кровь вижу. Огонь вижу. Дорога вижу… Там дорога, - махнул проводник рукой в сторону заката. - Не сама ходи твоя, однако… Бойся надо…
- И что потом? - озадаченно спросил Кирилл, не зная, верить или не верить.
Но камчадал уже умолк. Лицо его снова приобрело блаженное выражение, как тогда, у святого камня. Наверное, он опять говорил с Пихлачом, и ему было не до Кирилла.
А через несколько дней пророчества старого проводника начали сбываться.
Проверяя конторские книги, которые вел Гузнищевский, Хлебников обнаружил немалую недостачу. Перво-наперво Кирилла насторожили подчистки в реестрах и приходном копейбухе. Вроде бы и незначительные изменения в цене товаров - скажем, на полушку - в итоге оборачивались для компании потерями в сотни рублей. А за год управления Гузнищевским камчатской расторжкой и того более. Проведя внезапную ревизию местной нижнекамчатской лавки и найдя там излишки лисьих и бобровых шкур, Кирилл окончательно убедился в том, что дело тут нечисто.
- Как это понимать, сударь?
Приказчик, на губах которого блуждала все та же масляная улыбка, к удивлению Хлебникова, даже запираться не стал.
- Да-с… берем и для себя толику от компанейских достатков, - уставясь Кириллу в переносицу, заявил он. - Берем и далее брать будем… Жисть-то - одна. И вам, Кирилла Тимофеевич, коли вы не растяпа, у коего нос с глаз унести можно, тоже рекомендую. Пока вы человек молодой, о себе попечитесь! Никто о вас опосля заботы не проявит… Я же, со своей стороны, предлагаю вам со мной в долю войти. У меня опыт, у вас голова светлая и репутация незапятнанная покуда…
- Да как смеете вы предлагать такое?!
- Смею, - осклабился еще больше приказчик. - Коли соблазн велик, самая святая совесть молчит. Так по рукам?
Все потом походило на худой сон.
- Вот вам моя рука! - кулак Хлебникова неумело ткнулся в лицо Гузнищевского.
Несмотря на неловкость, удар оказался таким крепким, что отшатнулись оба разом: приказчик и Кирилл.
- Ах ты… - Гузнищевский, из разбитой губы которого выступила кровь, погано выругался и сунул руку за отворот кафтана.
"Что у него там: нож, пистолет?" - напрягся Кирилл.
Но приказчик вдруг отступил к дверям и со словами: "Должок за мной, Кирилла Тимофеевич…" - исчез в темноте.
7
Вот уже третьи сутки Гузнищевский, путая следы, пробирался через чащу к ущелью, прозванному Черным. Там, у отвесных скал, с которых виден океан, должен был дожидаться приказчика, теперь, после ссоры с Хлебниковым, - бывшего, Хаким, казанский татарин, правая рука атамана Креста.
С Крестом у Иннокентия Гузнищевского дружба стародавняя, как у иголки с ниткой. Как та ни таращится, а все одно за иголкой потянется.
Сын богомольного купца, Иннокентий еще в раннем возрасте сделал из речений отца необычный вывод: высоким помыслам и государству служат не самые лучшие люди, лучшие служат себе.
Посему, отвергнув юдоль церковнослужителя, вопреки настояниям отца, Гузнищевский занялся коммерцией. Начало оказалось неудачным. В первый же год службы приказчиком в одном из торговых домов Екатеринбурга он проворовался и был бы отдан под суд, когда бы не старания вовремя узнавшего о его злоключениях родителя. Подобно библейскому персонажу, распахнувшему своему блудному детищу объятия, старший Гузнищевский заплатил все долги сына. Кроме того, не теряя надежды наставить все же свое чадо на путь истинный, отец отослал Иннокентия на попечение друга своего детства, известного иркутского купца Феофана Лебедева. Последний и познакомил Гузнищевского-младшего с сыном своей сестры - Крестом, в ту пору молодым, быстро набирающим вес в сибирской торговле купцом Серафимом Ласточкиным.
Ласточкин и сговорил дядю, а затем и Гузнищевского организовать зверобойную компанию для промысла сивучьих шкур на только что разведанных мореходами островах к востоку от Камчатских земель. Рискованное предприятие в первые годы принесло пайщикам Лебедева - Ласточкина солидную прибыль. Пушнина, добываемая их промысловиками, пользовалась спросом и на российском рынке, и в Кантоне. Однако в скором времени их монополия на отстрел бобров и сивучей на Уналашке и на Лисьих островах была нарушена промысловыми партиями зверобоев Шелехова и Мыльникова, которые впоследствии объединились в одну - Российско-Американскую торговую компанию. Эта компания, действуя все напористей и смелее, в считанные месяцы подмяла под себя мелкие промысловые ватажки и вскоре осталась один на один с компаньонами Лебедева. Осторожный Феофан предложил сотоварищам договориться с конкурентами, разделить поровну охотничьи угодья и рынки сбыта. Но племянник и Гузнищевский воспротивились - уж слишком лакомым куском придется пожертвовать. Порешили направить жалобу на шелеховцев в Санкт-Петербург, в Коммерц-коллегию. Само собой, вкупе с солидным подношением ее председателю. Потом писали еще и еще.
На тяжбу с противниками ушло несколько лет и большая часть полученных ранее прибытков. Конкуренты оказались сильнее. Даже смерть Григория Шелехова не прибавила Лебедеву и Ласточкину шансов на успех.
Зять основателя Российско-Американской компании столичный сановник Николай Резанов сумел провести через Сенат указ о Высочайших привилегиях шелеховским преемникам. Слова указа о том, что "пользоваться Российско-Американской компании всеми промыслами и заведениями, находящимися ныне на северо-восточном берегу Америки от 55 градуса до Берингова пролива и за оный, також на островах Алеутских, Курильских и других по Северо-Восточному океану лежащих и исключительное право производить новые открытия и иметь торговлю со всеми окололежащими державами", лишали Лебедева и Ласточкина последних надежд. Компаньонам оставалось, невзирая на указ, силой оружия отвоевывать свои права.
На последние деньги было завербовано и снаряжено несколько ватаг. Те под прикрытием тумана высадились на Кадьяке у столицы шелеховских колоний - Павловской крепости. Но фортуна отвернулась от них. Отряды правителя колоний Баранова наголову разбили противника. Прижатые к берегу, Лебедев, Ласточкин, Гузнищевский и их сподвижники отстреливались до последнего. Когда же кончились пули и порох, Серафим Ласточкин снял со смертельно раненного Феофана нательный крест и вместе с Гузнищевским вплавь, рискуя быть раздавленным льдинами, добрался до стоявшего на якоре шитика.
Ни прошлого, ни будущего у них теперь не было. Настоящим понималось лишь желание отомстить. Тогда-то и стал Серафим Ласточкин Крестом. На кресте родственника своего поклялся расплатиться с обидчиками.
С великими трудностями добрались Крест и Гузнищевский до Камчатки. Продав шитик, перезимовали в коряцком становище. Весной, договорившись о месте будущей встречи, расстались. Крест подался за хребет Кумроч, там, в густых лесах, надеясь найти себе союзников. Иннокентий же, следуя их замыслу, отправился в Нижне-Камчатск, в контору Российско-Американской компании, где должен был наняться приказчиком в одну из факторий, дабы знать доподлинно, что деется в стане врага.
Как задумали, так и получилось. За прошедшие с той поры два года Крест сумел сколотить из таких же сорвиголов, как он сам, дружину, наводящую ужас на весь край. Гузнищевский же, из рядового приказчика сделавшийся доверенным помощником комиссионера Горновского, вовремя извещал дружка о делах компании и о готовившихся против ватажников полицейских мерах. Этими секретами с Иннокентием за обильное кабацкое угощение делился один из служителей сыскного департамента. Так и жили. Множилась, подогреваемая слухами и страхом, слава жестокого атамана. Стекались в воровскую казну компанейские денежки да меха. С ног сбивались в поисках шайки всегда опаздывавшие к месту ее очередного набега преследователи.
Но это еще не все. Внешне по-прежнему дружеские, отношения между приказчиком и атаманом переменились. Иннокентий не был бы Гузнищевским, когда бы, даже ради старой дружбы, удовольствовался отводимой ему Крестом ролью вечного мстителя. Посвящать жизнь борьбе с Российско-Американской компанией, которая год от года набирала сил, он не собирался. Будущее виделось Гузнищевскому иным. Еще при Горновском он начал помаленьку собирать деньги в собственную кассу. А после того как комиссионер был отозван в Охотск, и вовсе стал забираться в карман компании, как в свой собственный. Да и в расчетах с Крестом о себе не забывал. Так и сложился капиталец, который дал бы Иннокентию возможность прожить остатние дни, себе ни в чем не отказывая. Но не напрасно говорят, что счастье - это кусок мяса, который увидела в воде собака, плывущая через реку с куском мяса в зубах. Иннокентий уже почувствовал запах богатства, тот самый, который один позволяет ощутить, что ты - хозяин судьбы.
Не в силах остановиться, уверовав во всемогущество злата, Иннокентий начал допускать промахи. Конечно, никто сам себе не судья. Но как иначе назвать случай с этим желторотым Хлебниковым, сменившим Горновского. Признаться, приказчик, до самого прибытия Кирилла, рассчитывал, что правление учтет положительную рекомендацию, данную Гузнищевскому бывшим комиссионером, и назначит на открытую вакансию его. Что же касается Хлебникова и проведенной им ревизии, то и тут Иннокентий ошибся: никак не ожидал от бесхитростного на вид парня такой прыти и сообразительности. Надеялся до той поры, пока новый комиссионер освоится, все бразды сохранить в своих руках. А значит, и концы незаконных сделок в воду упрятать. Самой серьезной промашкой оказался его последний разговор с Хлебниковым… Затевая его, приказчик рассчитывал: не устоит новичок перед соблазном, денежки и не таких с панталыку сбивали!.. Ан нет, не поддался комиссионер новоиспеченный, не дрогнул. Еще и в драку полез. Теперь, как ни крути, обратного хода ему, Гузнищевскому, нет. Разве что…
От неожиданной мысли Иннокентий даже остановился, потер ушибленную скулу. Самое мудрое в жизни - это смерть, ибо лишь она безупречно исправляет все глупости и ошибки жизни. Но если это так, то почему бы собственные просчеты не исправить ценой не своей жизни, а чужой?..