- Я удивлен, господин барон, - снова заговорил король, - что нахожу здесь посла Его величества императора Германии, когда я собственноручно ответил ему, что нечего ждать от шведского короля! Объявлена война, сударь. Так возвращайтесь же домой - и самой короткой дорогой! … Я полагаю, что в моем присутствии вы не осмелитесь утверждать, будто вы спасли господина де ла Герш?
Лицо Жана де Верта было бледным, но высокомерным, и он не склонил головы.
- Город погиб! - ответил он пренебрежительно.
- Таким образом, сударыня, - снова заговорил король, - вы не обязаны ничем Жану де Верту. Эта рука, которую он украл, свободна.
- Свободна!.. Я Свободна! - радостно закричала Адриен.
Жан де Верт повернулся вдруг к г-ну де Парделану:
- Самое время узнать, - сказал он резким голосом, сумеет ли человек, которому я спас жизнь на поле битвы, сдержать слово, данное им добровольно. Вы его дали, сударь, а я его вам не возвращаю!
От звука этого раздраженного голоса г-н де Парделан почувствовал, будто острое лезвие кинжала вонзилось в его сердце.
- Разве я что-нибудь сказал, разве я что-нибудь сделал такое, что заставило вас думать, что я об этом не помню? - воскликнул он, взволнованное лицо его выражало неизмеримое горе.
Избавившись от этого кошмара, который убивал её, Адриен приобрела прежнюю храбрость.
- Не мучайте себя! Ведь вы и только вы принимали столько участия во мне и проявляли отцовскую заботу и ласку! - сказала она. - Я сумею остаться верной моему сердцу и моему долгу. Теперь, когда я взрослая, не правда ли, я могу свободно распоряжаться моей рукой сама? И оставаясь до сих пор подданной французского короля, разве я не вольна в Швеции отказать в ней тому, кто её требует?
- Все верно, - ответили одновременно Густав-Адольф и г-н де Парделан.
- Ну так вот! Я подожду. И если у господина де ла Герш будет на сердце то же, что и у меня, через два года я буду его женой… И это единственное, в чем я готова до конца противиться вашей воле, отец мой!
- Прекрасно! - воскликнула Диана.
- Два года?! - задумчиво проговорил Жан де Верт. - Этого времени более чем достаточно, чтобы завоевать Швецию… Я тоже подожду!
Арман-Луи и король шагнули к нему.
Жан де Верт, который никогда не знал страха, посмотрел поочередно им в лицо, а потом стукнул по гарде своей шпаги, где был подвешен темляк, вышитый Адриен, и сказал:
- Господин граф, если вы хотите назвать мадемуазель де Сувини графиней де ла Герш, попробуйте развязать бант темляка, который я ношу на своей шпаге. Только в таком случае я скажу вам: "Она ваша!". А до сей поры, позвольте мне напомнить вам это, мадемуазель де Сувини была названа моей невестой тем, кто заменяет ей отца!
Эти слова говорил уже не авантюрист, но капитан, доказавший свое звание в сотне сражений.
- Ах, такой ход дела для меня предпочтительней! - ответил Арман-Луи. - Итак, сударь, вы обещаете вернуть господину де Парделану слово, которое он вам дал, если моя протянутая рука сорвет бант темляка у вашей шпаги?
- Клянусь вам! И в подтверждение этому я бросаю перчатку к вашим ногам!
- Значит, война! И война непримиримая! - вскрикнул г-н де ла Герш, лихорадочно подобрав перчатку.
- А что касается вас, Сир, - продолжал Жан де Верт, теперь уже обращаясь к королю, - в Германии найдется поле для битвы… До скорого свидания!
И он неторопливо удалился, держа руку на гарде шпаги.
27. Возвращение блудного сына
Во времена, о которых идет речь, весной 1630 года, Европа представляла собой сцену из спектакля, где все было в брожении. Религиозная реформа, начатая Лютером и продолженная Кальвином, внесла в старое католическое общество средних веков элемент, который ускорил его разложение. Для некоторых европейских суверенов это являлось предлогом к тому, чтобы разорвать отношения, которые связывали их с Римским двором, и присвоить все те огромные богатства, что принадлежали аббатствам, монастырям, епископствам. Народ принимал все это как призыв к мятежам и восстаниям. Так же угроза, которая нависла над всемогуществом церкви, нависла и над королями в их пурпурных мантиях. Подвергнув сомнению непогрешимость римских пап, последствия чего были пока ещё не заметны, народ а деле уже начал выступления. против неограниченной власти монархов.
Все связи были прерваны или ослаблены: великие кровавые войны уже прокатились по Франции, по Стране Басков, по Германии, Польше, по Венгрии. Некоторые города по двадцать раз переходили из рук в руки, опустошались провинции, падали короны, свергнутые короли едва ли не превращались в бродяг, авантюристы вдруг становились хозяевами огромных территорий, архиепископств. Там и сям вспыхивали бунты, и казалось, что никто от Вестфалии до Пиренеев, от Балтийского моря до берегов По не может поднять настоящую армию.
Война в Германии не прекращалась несколько лет. Тому было несколько причин: властолюбие одних, религиозные верования других, безысходная нужда и нищета, - но живучесть стремления к свободе, многочисленные территориальные претензии, спесь и упрямство Габсбургского Двора (который намеревался соединить в единую монархию раздробленные части пространной империи и таким образом хотел осуществить при Фердинанде II заветную мечту Карла Пятого), распри, порожденные религиозными реформами, зависть принцев, нетерпение и гнев народа уже увлекли Германию в бурный водоворот Европы. Порой казалось, что эта война, принесшая столько бедствий, вот-вот выдохнется, но вдруг обнаруживались новые очаги её активности.
Всюду царила разруха: погромы, грабежи, пожары, резня. Фердинанд поднимался против Фредерика, курфюрст Саксонии против курфюрста Бранденбурга, Австрия против Богемии, Испания против Голландии, шведы против поляков, Дания против Империи, а по разгромленным провинциям рыскали взад и вперед командующие армиями, такие как Мансфельд, Кристиан, Брунсвик, Торквато Конти, Валленштейн, сопровождая эти свои прогулки грабежами равно страшными как для их сторонников, так и для их врагов.
Сражения шли повсюду, но никто ещё не знал, что эта война станет называться Тридцатилетней, войной, которая смела все самые великие державы континента поочередно, точно вихрем.
Настал час, когда протестантская Швеция собиралась вступить в борьбу и помериться силами с австрийским Фердинандом и баварским Максимилианом. К тому её толкал двойной интерес: сначала страх видеть Имперскую Германию расширившей свои владения до берегов Северного моря - это был политический интерес, а потом обеспечить независимость протестантских монархов, которым угрожали Австрия и Испания - то был религиозный интерес. Свергнув курфюршество и оказавшись под властью избранника сейма, Германия становилась опасным соседом на границах Швеции.
Таким образом, Европа внимательно следила за Густавом-Адольфом. Редкие качества, которые он продемонстрировал, начиная со времен, когда Соединенное королевство Швеция призвала его идти по стопам его отца, герцога Карла де Судермани, третьего сына Густава Ваза и короля по имени Карл IX: успешные войны, ведомые им против своего дяди Сигизмунда, польского короля, его рыцарская смелость, его верность клятвам, проявившаяся в управлении своим королевством, - все способствовало тому, чтобы считать его самым замечательным монархом старого континента.
Он был в возрасте, когда задумывают великие планы и когда располагают силой и временем, чтобы их осуществить; он был любим свои народом и заслужил уважение вельмож и генералов; его окружали опытные министры, среди которых канцлер Оксенштерн был в первом ряду; его финансы были в порядке, он располагал значительными прибылями, многочисленным флотом. Армия Густава-Адольфа была выносливой, приученной ко всем тяготам войны, а также привыкшей побеждать, дисциплинированной. Она целиком и полностью верила в своего молодого короля. Хорошо вооруженная, снабженная всякого рода боеприпасами, управляемая командирами, желавшими только одного - во всем походить на короля, следовать его примеру, готовыми разделить его судьбу, - она должна была приносить победу на всех полях битв, где только появлялись её знамена.
Ришелье знал это; император Фердинанд этого опасался. И однако Густав-Адольф был монархом, которого венские придворные насмешливо называли "снежным величеством", как если бы его слава могла растаять по мере приближения к более теплым южным краям!
Когда он почувствовал армию всецело в своих руках, жаждущей новых побед и рвущейся к новым сражениям, свой народ - объединенным одной общей религиозной идеей, когда проникся преданностью своего дворянства, готового к любым жертвам, Густав-Адольф доверил свою дочь Кристину и управление королевством сенату и, обнажив шпагу, объявил, что отправляется в Германию, куда позвала его необходимость защитить свою корону и спасти честь свергнутых курфюрстов.
Армия его, таким образом, была сконцентрирована в Эльфснабе. Множеством приветственных возгласов, сотни раз повторяемых, она встречала появившегося там для смотра Густава-Адольфа, окруженного своими самыми верными и наилучшими генералами, такими как Ортенбург, Фалькенберг, рейнграф Отон-Луи, Тейфель, Густав Горн, Баннер, Тотт, граф де Турн, Муценфал, Бодиссен, Книпхаузен, и многими другими военачальниками, которые уже пролили свою кровь на десяти полях сражений и готовились к новым кровопролитиям. Народ в свою очередь приветствовал армию - это был тот же порыв и тот же огонь.
Не следует думать, что в то время, полное тревог и бесконечно терзаемое войнами, которые восстанавливали города против городов, провинции против провинций, армии были такими, каковыми мы знаем их теперь, - объединенным армейским корпусом, компактным, сформированным из однородных элементов и верных одному знамени в дни поражений и побед. Для большого числа людей война была профессией - искали больше выгоды, чем кокард. Если какому-либо генералу удавалось одержать победу, каким бы ни было дело, которому он служил, он был уверен, что к нему примкнет отовсюду большое число офицеров и солдат, готовых служить под его началом. Зато одно лишь поражение отнимало у него все то, что принесли десять побед. Не считалось бесчестием, когда солдаты прогуливали свою шпагу из одного лагеря в другой. Разрозненные отряды побежденного генерала собирались под знамена генерала-победителя, по крайней мере, если какие-то особые причины или религиозные пристрастия не обязывали к верности. Кто взял в руки мушкет однажды, хранил его почти всегда, кто однажды обнажил шпагу, больше не вкладывал её в ножны.
Военная профессия была скорее призванием, чем службой.
Но если оказывались в полках короля Густава-Адольфа финны, ливонцы, англичане, шотландцы, голландцы, немцы, французы, - то для того, чтобы армия являла собой единый корпус, воодушевленный единым духом, единой преданностью, правила требовали формировать из них смешанные отряды.
Возможно, что все это, вместе взятое, и составляло секрет силы шведской армии.
Мы уже упомянули, что французы, служившие в армии шведского короля, в большинстве своем были кальвинистами, которые не хотели повиноваться приказаниям кардинала де Ришелье. Они сформировали отдельную часть, грозную своим неустрашимым мужеством и всегда рвущуюся в бой, ибо у дворян, составлявших её, было лишь одно отечество - победа.
Среди них, естественно, находился и Арман-Луи де ла Герш.
Французы, собиравшиеся в Эльфснабе, решили из рейтаров и драгун создать эскадрон, который пошел бы в авангарде армии. Из чувства национальной гордости и в память об утраченной Франции они почитали за честь нанести удар первыми и держать высоко и не запятнать славу своей отчизны. Одновременно они решили, что командование кавалерийским корпусом следует отдать самому храброму, тому, чье число подвигов получало наибольшее количество голосов товарищей по оружию.
Из уважения к имени и страданиям этих доблестных солдат, король предоставил им свободу избрать своего командира, хотя французский эскадрон в ряду других регулярных отрядов подчинялся общей дисциплине шведской армии.
Французы собрались на совещание в простом зале.
Когда началось заседание, один человек, которого ещё не видели прежде среди изгнанников, но который говорил по-французски, так хорошо, что не было никаких сомнений в его происхождении, вошел в зал и сел на скамью. Его запыленная и потрепанная одежда говорила о том, что он проделал долгий путь. И лишь его оружие было в полном порядке. Кроме того, у него были безупречные манеры дворянина.
Собрание выдвинуло несколько кандидатур - все одинаково достойные. Из чувства самоуважения этот молодой и смелый отряд французов, очевидно, хотел видеть своим командиром только человека зрелого, испытанного превратностями войны. Два седоусых дворянина вскоре оказались соперниками, и, хотя каждый из них рекомендовал своего товарища по оружию, решение по ним принято не было.
Поднялся человек в запыленной одежде.
- Есть простое средство к соглашению, - сказал он. - Не будем назначать командиром ни первого, ни второго из двух отважных дворян, которые оспаривают честь вести нас в бой.
- Бог мой! Да это Рено де Шофонтен! - узнал в запыленном человеке своего друга Арман-Луи, пригвожденный к скамейке от удивления, что до сих пор не замечал вновь прибывшего.
- Но кто же это такой? - раздавались отовсюду возгласы удивления.
- Человек, которого я там вижу и который жестикулирует, чтобы заставить меня замолчать, это господин граф Арман-Луи де ла Герш, - радостно проговорил в свою очередь Рено.
Эти слова были как луч сета. Все собрание хлопало в ладоши. Воспоминание о том, что г-н де ла Герш совершил в Ла-Рошели, было ещё свежо у всех присутствующих. Только его молодость, кажется, была помехой тому, чтобы назначить Армана-Луи их командиром: кое-кто из более именитых сограждан считал это его качество недостатком, и эти седые бороды не были уверены в том, что его мужество могло соответствовать его благоразумию.
- Где он научился командовать солдатами? - спросил гугенот с изуродованным шрамами лицом.
- Он научился побеждать! И это главное! - в ответ возбужденно воскликнул Рено, не признающий никаких насмешек, когда речь шла о его друге.
Этот аргумент нашел живой отклик среди гугенотов. Рено воспользовался волнением, которое он только что вызвал в зале, чтобы вскочить на скамью.
- Я сказал, что он умеет побеждать, - повторил он громче. - Я знаю кое-что о нем, я, который видел его в огне, я, который сломал тридцать шпаг о его бока, я, который никогда не мог повалить его на землю. И сколь бы ни было вызывающим то, что я делаю, я это делаю!
Эта смелость вызвала восхищение одних и гнев других, что, конечно, зависело от темперамента.
- Эй! Послушайте! Как зовут вашу милость? - спросил один из этих последних.
"О, небо! Он собирается навлечь на себя погибель!", подумал Арман-Луи и направился к Рено, перешагивая через скамейки, - на тот случай, если тому понадобится помощь.
- Мою милость зовут Рено де Шофонтен. Маркиз де Шофонтен к вашим услугам.
В зале возникло какое-то движение, потом шушуканье, потом послышались крики.
"Вот кто неисправим! Он все испортил!", - снова подумал о Рено г-н де ла Герш, всеми силами стараясь пробиться к нему.
- Он католик! - громко сказал о нем всем Арман-Луи.
- Один из наших врагов! - крикнул кто-то из зала.
- Одержимый бесом католик! - снова послышался чей-то возглас.
- Он был перед Ла-Рошелью среди приспешников кардинала! - проорал другой голос.
- Черт побери! Ваша милость продырявила мне плечо выстрелом из пистолета! - подходя к нему ближе, выкрикнул кто-то из толпы.
- Он рассек мне голову ударом шпаги! - закричал вслед за тем другой человек.
- Я припоминаю это… Шпага и пистолет ещё при мне, медленно процедил сквозь зубы Рено.
Сверкнули двадцать лезвий, наполовину выдернутых из ножен.
Зная характер Рено, г-н де ла Герш примерил ситуацию на себя. Разве мог бы он сам когда-либо отказать себе в удовольствии ответить на двадцать вызовов?
Но, предельно спокойный, Рено, не прикоснувшись даже к своей шпаге, - чем Арман-Луи был поражен, - жестом дал понять, что хочет говорить.
Все смолкли, и даже самые настойчивые были удивлены его хладнокровием и остановились в нескольких шагах от католика.
- Я католик, это так, я не отрицаю этого, - вскричал Рено. - Да, я был при осаде Ла-Рошели среди дворян его превосходительства монсеньора кардинала де Ришелье, и вы не поверите, если я скажу больше: я ранил г-на д`Эгрефеля в плечо и г-на де Бераля в голову… они здесь и могут это подтвердить. Мне достаточно их слова.
Два дворянина сделали шаг вперед из круга обступивших его.
- К перемене погоды это плечо у меня болит, - сказал г-н д`Эгрефель.
- У меня на лбу шрам, который никакой дьявол не разгладит и в сто лет! - так же подтвердил г-н де Бераль.
Рено приветствовал их взмахом руки.
- Ну вот, - снова заговорил Рено. - Я среди вас как паршивая овца в стаде невинных ягнят. Но хорошо ли, что речь тут идет обо мне? Разве вы собрались не для того, чтобы выбрать командира?
- И то правда! - согласился молодой кальвинист, которому понравились слова и смелость Рено.
- Сначала выберем командира, а потом можете изрубить меня на куски, если пожелаете… Ну, а прежде, позвольте мне сказать несколько слов.
Все засмеялись и обнаженные лезвия снова вернулись в ножны.
- Так вот, я ещё не закончил! - продолжал Рено. - Я предложил кандидатуру господина де ла Герш, и я её поддерживаю. Вы все видели, каким отчаянным броском он опрокинул батарею, которая обстреливала бухту Конь. Этот день стоил жизни пятистам лучших солдат и двадцати офицерам. Кому из вас удалось сделать большее? Честные дворяне вроде вас ответят: никому! Кроме того, вот вы что ещё не знаете: господин де ла Герш был избран Его превосходительством кардиналом, который разбирается в людях, чтобы отправить с ним депешу Его величеству королю Густаву-Адольфу, и эта депеша сделает Францию союзницей Швеции. Пусть мой друг уличит меня во лжи, если отважится!
Все взоры устремились к Арману-Луи.
- Он молчит! Чего вы ещё хотите? - спросил Рено.
Громкий гул одобрения прокатился по залу.
- Господа!.. - заговорил наконец сам г-н де ла Герш.
- Замолчи! Тебе не давали слова! - прервал его Рено, почувствовав свою победу. - Если все считают, что я прав, то какое ты имеешь право возражать свободному и открытому проявлению наших мнений? И если я настаиваю, господа, то только потому, что хорошо знаю того, в чьих руках будет моя жизнь в течение похода, который предстоит.
На этот раз слова г-на де Шофонтена вызвали волну удивления.