Глава восьмая
Ночью увели Турку и еще семерых уголовников. Выводили их тихо, без переклички, стараясь не будить остальных. Комендант с караульным подходил к намеченным и расталкивал. Растолкав, отводил к двери и будил следующих. Когда будили Турку, Евгений Павлович проснулся, взглянул на стеариновые щеки коменданта и понял.
Ощутил небывалую еще дрожь и болезненную жалость, словно пришли отнять у него только что найденного после долгой разлуки брата.
Турка спал крепко и от толчков только всхрапывал.
Евгений Павлович шепотом спросил коменданта:
- Неужели расстреливать?
Комендант нервно дернул щекой и метнул в сторону генерала обозленными глазами.
- Нет, кофий со сливками пить, - сердито отрезал он и буркнул: - Спите уж, старичок. Ваше дело здесь маленькое.
Очевидно, во всей фигуре Евгения Павловича проступило беспомощное томление, потому что комендант добавил:
- Есть чего жалеть! Душ двадцать зарезал, сукин сын. Таких и стрелять в первую голову, чтоб землю не заблевывали.
Турка проснулся. Один ус его по-прежнему торчал, как револьверное дуло; другой рассыпался по щеке веером. Он ничего не спрашивал, быстро навернул портянки и надел лаковые с гармошкой сапоги. Лицо его чуть-чуть посерело, а глаза забегали мышами.
- Налево, что ли? - спросил он коменданта.
Комендант неторопливо отозвался:
- Там у пули спросишь.
Турка закрутил ус, встал и засмеялся.
- Она, братишка, только свистит без толку: у ней ответа не добьешься.
Покрутил еще усы, затуманился.
- Эх, усов жалко. Десять лет растил-холил, - и повернулся к Евгению Павловичу.
По всему облику генерала почувствовал его мучительную тоску и ободрительно потрепал по плечу:
- Не горюйте, папаша: все там будем. А вот примите от меня, извините, на память, от чистого сердца. Так, в кармане завалялось… Нам ни к чему.
Он вынул и сунул в руку Евгению Павловичу маленький, тускло блеснувший желтым, тяжелый предмет и, наклонившись к генералу, внезапно поцеловал его в губы. От усов Турки почему-то пахло ванилью.
- Простите, папаша, ежели словом обидел.
Евгений Павлович не мог поглядеть в глаза налетчику и стоял понурившись, сжимая в левой ладони подарок.
Турку увели. Евгений Павлович разжал ладонь и увидел в ней маленькое резное изображение Будды, монгольский бурханчик. Будда сидел, поджав тоненькие ножки, держа в руке змею, и бессмысленно-мудро улыбался. По весу и мягкому блеску металла генерал понял, что бурхан золотой.
Евгений Павлович вздохнул, положил бурханчик в боковой карман тужурки и залез под одеяло. В тишине камеры ему по временам чудились отдаленные выстрелы, и он вздрагивал сквозь дрему.
Рано утром приехала комиссия из Чека. В комендантскую принесли списки арестованных и поодиночке начали вызывать. В двенадцатом часу в комнату комиссии попал Евгений Павлович.
За комендантским столом сидели трое: один - седеющий грузин. В его орбитах шало метались, синея белками, горячие южные глаза. Он поднял голову от бумаг, уставился на Евгения Павловича.
- Фамылия? - спросил он коротко, словно рванул холст.
- Адамов.
- Чын в старой армии?
- Генерал-майор, профессор Военно-юридической академии.
- Прокурором в военном суде были?
- Был два года.
Сидевший справа щупленький блондинчик, по лицу которого нельзя было никак определить его возраста (можно было с равным успехом дать ему и девятнадцать лет и сорок), сощурился и вмешался в допрос:
- Ваша фамилия Адамов?
- Так точно, - по-солдатски ответил Евгений Павлович.
- Скажите, если мне не изменяет память, в тысяча девятьсот пятом в Севастополе был военный прокурор Адамов. Какое отношение к нему вы имеете?
- Это я, - ответил генерал.
Блондинчик перегнулся к грузину и что-то зашептал. Грузин повел синевой белков, сердито махнул рукой и сказал:
- Пачыму сразу нэ заявылы?
- О чем? - удивился Евгений Павлович.
- Что значыт - о чем? О том, что Адамов.
Евгений Павлович улыбнулся.
- Зачем бы я стал заявлять, что я Адамов, если моя фамилия есть в списках.
Улыбнулся вдруг и грузин.
- Я нэ про то гавару, товарыш. Я про то гавару: зачым нэ сказал, что тот Адамов, который судыть нэ хотэл?
- Я не придавал этому никакого значения, - ответил генерал.
- Нэ прыдавал? - опять сердито вскинулся грузин. - Нэ прыдавал? А когда бы прыдал? Когда бы в ямэ лэжал? Да? Ыды, пожалуйста!…
Блондинчик весело расхохотался в спину уходящему Евгению Павловичу.
Около двух комендант вошел в камеру и позвал:
- Адамов! Собирай вещи! На выписку.
Сердце у Евгения Павловича заклокотало, как наседка над выводком. Он процвел сизой бледностью и шатнулся.
- Ну-ну, - сказал комендант, - не падай. Говорил я: тебе помирать рано. Гуляй! Оказывается, ты нашему брату вроде свояка приходишься. А молчал…
Евгений Павлович торопливо связывал вещи. Слова коменданта звучали пусто и зыбко, как дальний свист ночной птицы. Он вскинул увязанный тючок па плечо и оглядел камеру. Со всех сторон за него цеплялись мерцающие свечи внимательных глаз.
Неловко и нелепо генерал сделал общий поклон и сказал:
- До свиданья, господа!
Несколько голосов уголовников вразброд ответили:
- Счастливо!
- Бывайте здоровеньки!
Политические молчали, и только чей-то голос бросил шипящее:
- Выслужился… хамский маршал!…
У Евгения Павловича дернулся мускул на скуле. Он ничего не ответил и быстро пошел за комендантом. У выхода комендант сказал часовому:
- Пропусти. - И протянул руку генералу. - Ну, желаю всех этих… Славный ты старичок был, Адамов. Просто даже жаль отпускать. Кого я теперь старостой сделаю? Мелкота народ…
Евгений Павлович козырнул коменданту и вышел на улицу.
Свежий и мокрый октябрьский ветер бросился ему на грудь, обнял, защекотал, одурманил. Генерал снял фуражку и подставил лоб влажным шлепкам. Постоял, оглядывая пустую улицу, и мелкими, спешащими шагами заскользил по тротуару.
Глава девятая
На первый короткий звонок из квартиры никто не отозвался. Евгений Павлович подождал и позвонил продолжительнее. Минуту спустя за дверьми застучали мелкие, но быстрые и крепкие шаги, совсем непохожие на унылое шарканье Пелиньки.
Дверь открылась. Загораживая ее, на пороге стала краснощекая, сбитая молодая женщина в пязаной верблюжьей кофточке.
- Вам кого нужно? - спросила она не враждебно, но настороженно.
Евгений Павлович нерешительно поднес пальцы к козырьку фуражки.
- Мне - никого… Я домой пришел, то есть к себе, - сказал он, путаясь в словах, не сводя глаз с овальной родинки у левой скулы женщины.
Глаза женщины раскрылись шире. Видимо, она растерялась. Стоящий перед ней малорослый человек в генеральской шинели, с нахлобученной на уши фуражкой и остренькой щеточкой-бородкой не походил на преступника или авантюриста, но то, что он говорил, казалось женщине странным и пугающим. Она тревожно оглянулась назад, в темноту квартирного коридора.
- Как к себе? Вы, верно, этажом ошиблись? Тут мы живем.
- Нет, я не ошибся, - возразил Евгений Павлович и показал на привинченную к двери медную дощечку. Ее еще не сняли, и на ее позеленелой поверхности чернела надпись: "Евгений Павлович Адамов".
- Я и есть Адамов, - сказал генерал, - так что ошибки не может быть.
- Ничего не понимаю, - сказала женщина и вдруг, догадавшись, всплеснула крепкими и пухлыми руками. - Ах, так это вы!…
Она вылилась в сконфуженную и потерянную улыбку.
- Вы, значит, и есть тот самый генерал, который… - Она не договорила и каким-то смятым голосом сказала: - Так вам нужно будет поговорить с председателем домкомбеда. Ведь вашу квартиру заняли.
- Да, я слышал об этом, - ответил Евгений Павлович, вертя пуговицу шинели. - Но как же это?… Я не понимаю… Ведь я же должен где-нибудь жить?
- Так видите ли… в домкомбеде, собственно, думали, что вы… - Женщина запнулась и тревожно покраснела. - Впрочем, правда, я не сумею вам объяснить всего. Вы в самом деле лучше поговорите с председателем.
- Хорошо, я пойду к нему, - ответил генерал и повернулся, чтобы спуститься вниз: квартира председателя домкомбеда находилась в прежнее время на втором дворе.
- Так куда же вы идете? - спросила женщина. - Домкомбед живет теперь тут же, в этой квартире. Он переехал вместе с нами. Вы заходите, он как раз сейчас дома, - сказала она, отступая вглубь и пропуская Евгения Павловича в переднюю.
- Идите прямо. Расположение знаете? Домкомбед в бывшем кабинете и столовой поместился, - обронила женщина и покачала головой с соболезнующим лукавством.
"Вот так штука!" - говорила вся ее фигура.
Евгений Павлович неуверенно и на цыпочках прошел по тому самому коридору, по которому много лет ходил полным хозяином, и постучал в филенку своего кабинета.
- Ну, входите, - донесся до него голос.
Евгений Павлович вошел.
Первое, что бросилось ему в глаза, были подошвы сапог, задранных на обочину дивана. На середине каждой подошвы была круглая дырка. Подошвы медленно шевелились, шлепая одна о другую краями. К сапогам были прикреплены ноги, к ногам туловище, к туловищу голова. Во рту головы дымилась папироса. Сквозь дым лежащий на диване не видел вошедшего и, не меняя позы, лениво спросил:
- Ну, кто? Что надо?
- Это я, - робко сказал генерал, - я, Евгений Павлович.
Подошвы вскинулись в воздух. Лежавший вскочил и несколько секунд молча и в полном остолбенении смотрел на генерала.
- Вы?… Вы?… Вы?… - наконец троекратно повторил он таким тоном, словно хотел сказать: "Сгинь, сгинь, рассыпься!"
- Да… Меня выпустили, - несмело промямлил Евгений Павлович так, будто он совершил какой-то непристойный поступок и извинялся за него.
Председатель домкомбеда искоса посмотрел на генерала и подметил его странную растерянность и удрученный вид. Это придало председателю домкомбеда смелости; он выпрямился и стал официально ледяным.
- Вижу, - сказал он сурово, как имеющий власть. - Имеете до меня какое-нибудь дело?
Евгений Павлович подался вперед. Бородка его вздрогнула.
- Какое же дело? Я просто домой пришел. Вы меня извините, - продолжал он нервно и взмахнул руками, - я не могу понять. Как же это так? Моя квартира и… наконец…
Генерал путался в словах, и по мере этой путаницы лицо председателя домкомбеда принимало вес более ледяной оттенок.
- Простите, гражданин Адамов, - перебил он, - тут и понимать нечего. Вашей квартиры больше нет. Существует комнатная коммуна номер семь. Вас считали умершим, и квартира ваша занята под трудящееся население. Утверждено протоколом домкомбеда и перерешено быть не может. То, что вы живы, - это недоразумение.
- То есть как же? Это же юридический нонсенс, - ослабев, выдохнул с натугой Евгений Павлович.
Собеседник дрыгнул ногой и нахмурился.
- Прошу не употреблять старорежимных слов… Даже если вы живы, нам это ни к чему. Все равно квартиру вашу заняли бы, потому что вы - нетрудовой элемент и ваше имущество подлежит отобранию для справедливого разделения между беднейшим населением.
Председатель домкомбеда с каждым словом набирался апломба и с особым наслаждением произносил заученные слова. В прошлом он был конторщиком у нотариуса и славился в доме как существо сварливое и нечистое на руку. Он, мгновенно оправившись от первого смущения, учел подавленную психику генерала и решил действовать напролом отчаянной наглостью.
- Но, позвольте… - возразил Евгений Павлович, теряя последнюю почву под ногами, - допустим, квартира и имущество подлежат конфискации. Но ведь я освобожден, - следовательно, тем самым оправдан и имею право жить где-нибудь. И потом здесь находятся вещи, которые у меня никто не имеет права отобрать… Мои документы… Письма… Бумаги…
- Частная собственность отменена, - твердо возразил председатель дом комбеда.
- Извините, я сам юрист, - вспыхнув, сказал Евгений Павлович, - я тоже понимаю толк в законах. Можно конфисковать материальные ценности, но не предметы, имеющие ценность только для владельца и ценность не реальную, не денежную, а моральную. Никто не смеет отнять у меня воспоминания.
Собеседник отвернулся к окну. Он чувствовал, что положение начинает становиться опасным и неловким.
- Видите, гражданин генерал, - сказал он несколько мягче, - ничего этого не осталось. Вы тоже войдите в паше положение. Ведь вас же, говорю, в доме покойником считали. Ну, значит, когда заняли вашу квартиру, я приказал все бумаги пожечь, чтоб попусту не валялись…
Он оглянулся на странный звук и, оглянувшись, увидел, что генерал широко открытым ртом, захлебываясь, хватает воздух. Вслед за тем он, сломавшись, ссунулся в кресло и заплакал.
Домкомбедовец шагнул к генералу, остановился, беспомощно поглядел по сторонам и бросился в столовую. Минуту спустя он выскочил со стаканом воды и, приподняв голову Евгения Павловича, стал поить его, как ребенка. Евгений Павлович захлебнулся, закашлялся и затих.
Домкомбедовец опять вышел в столовую. Дверь за ним осталась притворенной неплотно. Евгений Павлович услышал за ней тихий разговор. Говорили два голоса: мужской и женский. Очевидно, домкомбедовец разговаривал с женой.
- Жалко, - сказал голос женщины, - он ведь старый.
- Тебе всех жалко, - ответил мужской, - что ж, ворочаться в старую квартиру, а ему эту отдать? Нал о его сплавить как-нибудь. Сама знаешь, вещи-то распродали. Тут в такую историю влетишь, если он жаловаться…
Голос понизился, и больше ничего Евгений Павлович не слыхал. Он вытер рукой веки и поднялся. Дом-комбедовец вышел из столовой; глаза его прыгали, избегая генерала.
- А вы не убивайтесь. Можно еще поправить как-нибудь, - произнес он, принимая прежний официальный тон, - вы подайте сейчас заявление в дом-комбед, - мы вам какую-нибудь комнатку приспособим…
- Не нужно, - перебил Евгений Павлович, - и не бойтесь: я жаловаться не буду. Все равно. Я уйду к кому-нибудь из знакомых. Арандаренко живет еще в доме?
Домкомбедовец сделал отрицательный жест.
- Он три недели как на Украину уехал.
- Все равно, - опять сказал Евгений Павлович, - это неважно.
Он обвел глазами кабинет, как бы прощаясь навсегда со знакомыми вещами, в которых незримо таилась частица его жизни, и вдруг увидел над диваном портрет жены. Он висел нетронутый, в той же тяжелой дубовой раме, слегка покосившись, Евгений Павлович подошел к дивану.
- Я возьму это.
- Конечно, конечно. Я понимаю… по человечеству, - заторопился обрадованный председатель домкомбеда и поспешно влез на диван, чтобы снять портрет. - Ежели хотите, возьмите еще что. Хоть теперь все домовое и в опись записано, но я ж вхожу в положение.
Но, встретив взгляд Евгения Павловича, он умолк и торопливо сунул ему снятый портрет; Евгений Павлович с трудом забрал его под мышку и надел фуражку:
- До свиданья. Живите счастливо… если сможете, - тихо сказал он.
- Не взыщите, гражданин Адамов. Разве я что, - я бы с удовольствием, да ведь время такое. Не я постановил… весь дом… собрание…
Генерал, не слушая, бежал по коридору к выходу, таща тяжелый портрет. Ему было душно. Казалось, что, если сейчас же не выбежит на воздух, задохнется и упадет на пороге мертвым.
Евгений Павлович спустился на одну площадку вниз, прислонил портрет жены к батарее парового отопления и сел на подоконник. Сердце у него почти не билось, и по всему телу проступил холодный и обессиливающий пот.
Он долго просидел на подоконнике, бессмысленно и устало смотря перед собой. Наконец шевельнул губами и сказал полушепотом, но слова гулко упали в пустые пролеты лестницы:
- Юридическая новелла, профессор! Спокойствие!
Глава десятая
Встав с подоконника, Евгений Павлович опять взял под мышку портрет и спустился к выходу. На улице остановился в раздумье, размышляя, куда идти. Вспомнилось, что неподалеку, кварталах в трех, жил корпусный еще товарищ - Приклонский. Приклонский рано вышел в отставку и перешел на службу по министерству иностранных дел, но дружеские отношения остались. Встречались часто, до последнего времени, и встречались сердечно.
Евгений Павлович вздернул бородку и, склоняясь на левую сторону под тяжестью портрета и мешка с вещами, зашагал по тротуару.
У Приклонских долго и подробно опрашивали через закрытую дверь: кто, зачем, по какому делу, к кому. Евгений Павлович еле мог отвечать. Прогулка по улицам окончательно обессилила его, и, когда, наконец, дверь открыли, он почти повалился в переднюю. Приклонский встретил генерала в крошечной комнатушке. Она вся была занята неестественно огромной тахтой, крытой персидским ковром, и письменным столом.
- Здравствуй, здравствуй, - приветствовал он Евгения Павловича. - Давно тебя не было видно. Ты прости, что я тебя принимаю в таком закуте, но, видишь ли, нас совсем стеснили. У нас только две комнаты на пятерых остались да вот мой хлевушок.
Приклонский говорил каким-то спешащим, пляшущим голосом, все время беспокойно оглядывался по сторонам и вздрагивал.
- Трудно мне было бы побывать у тебя, - ответил, присаживаясь на кончик дивана, генерал, - ведь я только сегодня вышел на свободу. Я Два месяца просидел заложником.
Глаза Приклонского смятенно округлились и впились в генерала.
- Как? Ты был арестован? Где?
- Я сидел в отдельном арестном доме чрезвычайной комиссии Литейного района, - точно рапортуя, ответил Евгений Павлович.
Приклонский заметался по комнатке, споткнулся о диван, схватил к чему-то со стола вытиралку для перьев, повертел ее, бросил и испытующе посмотрел на Евгения Павловича.
- Значит, ты бежал, - сказал он с уверенностью, - ты бежал… бежал…
- Что с тобой? - Генерал удивленно вскинул бородку. - Почему тебе взбрело в голову, что я бежал? Почему ты так нервничаешь?… Меня просто выпустили.
Приклонский предостерегающе поднял указательный палец и, нагнувшись к самому лицу Евгения Павловича, покачал пальцем перед его носом.
- Ти-та-ти-та, - сказал он, - расскажи кому-нибудь другому. Я же не мальчик, я знаю, что оттуда не выпускают. Ты можешь меня не бояться: я тебя не выдам.
- Да ты с ума сошел! - вспылил генерал. - Я повторяю тебе: меня выпустили. Я пришел к тебе с просьбой временно приютить меня.
Приклонский отшатнулся; щеки его отвисли, как подол у пьяной бабы.
- А почему ты не пошел к себе на квартиру? - спросил он, хитро подмигнув.
- Но ведь мою квартиру отняли у меня. Меня считали уже умершим. Мне некуда деваться. Я хочу переночевать у тебя и посоветоваться, что делать дальше.
Приклонский рассматривал Евгения Павловича с недоверчивой усмешкой и, едва он договорил, забормотал:
- Ну, ну, конечно. Но почему ты не хочешь сказать, а придумываешь всякие небылицы о своей квартире?… И потом… Потом, - Приклонский понизил голос до шепота, - я прошу тебя не оставаться у меня. Не пойми это ложно… Я не забываю старой дружбы… но понимаешь… на меня донос за доносом, я сам каждую минуту жду ареста; наконец, у меня дети… Если тебя обнаружат - нам всем крышка. Пойми мое состояние…