Бельгийская столица ликовала;
Гремел оркестр, шумящий длился бал;
Красивых дам и воинов сновала
Нарядная толпа средь пышных зал.
Отрадою дышали разговоры;
Веселый смех звучал со всех сторон;
Когда ж, пленяя слух, гремели хоры,
Любовь сулили пламенные взоры…
Вдруг прозвучал вдали какой-то скорбный стон.
XXII.
Вы слышите? – то ветра вой печальный,
То шум колес о камни мостовой…
За танцы вновь! Пусть длится говор бальный,
Забудем сон для радости! С зарей
Веселия покинем мир кипучий!
Чу! снова раздается мрачный зов,
Которому как будто вторят тучи.
Все ближе, громче этот зов могучий…
Скорей к оружью все! То пушек грозный рев.
XXIII.
Брауншвейгский герцог первый этот грохот
Услышал. Злым предчувствием томим,
Он вскрикнул: "Грянул бой!" но встретил хохот
Его слова, – никто не верил им.
Однако ж, гула понял он значенье;
Его отца такой же выстрел смял.
В его груди проснулась жажда мщенья:
Отваги полн, он бросился в сраженье
И, впереди несясь, пронзенный пулей, пал.
XXIV.
В смятеньи все; из глаз струятся слезы;
Ланиты дам, что рдели от похвал,
Поблекли в миг один; судьбы угрозы
В уныние повергли шумный бал.
Средь вздохов слышны трепетные речи;
Последний, может быть, звучит привет;
Влюбленные дождутся ль новой встречи?
Как это знать, когда кровавой сечей
Венчает ночь утех таинственный рассвет?
XXV.
К коню стремится всадник; батарея
За батареей мчится в грозный бой;
Несутся эскадроны, пламенея
От храбрости; идет за строем строй.
Орудия грохочут в отдаленьи;
Гремит, войска сзывая, барабан;
Тревожит граждан мрачность опасений:
"Враги идут!" – они кричат в смятеньи…
Уныньем и тоской весь город обуян.
XXVI.
Чу! Камеронов песня прозвучала.
Те звуки – Лохиеля бранный зов;
Ему не раз Шотландия внимала;
Не раз он устрашал ее врагов.
Та песнь во мраке ночи режет ухо,
Но славным прошлым горец упоен;
Она в нем пробуждает бодрость духа;
Лишь до его она коснется слуха,
Он вспоминает вас, Лохьель и Камерон.
XXVII.
Войска идут Арденскими лесами,
Деревья их, покрытые росой,
Как будто слезы льют над храбрецами,
Что, полные надежд, стремятся в бой.
Не видеть им заката луч багровый;
Как та трава, что топчут ноги их,
Они падут. Их скосит рок суровый…
Оденутся они травою новой,
Когда их смерть сожмет в объятьях роковых.
XXVIII.
Еще вчера все были полны силы;
Всех увлекал красавиц нежный зов;
Раздался в ночь сигнал войны унылый;
С зарею каждый к бою был готов.
Блеснул лучами день; гроза настала…
Войска бросались бешено в огонь;
Валились трупы грудами. Стонала
Земля и с прахом тел свой прах сливала…
Здесь вместе друг и враг; где всадник, там же конь.
XXIX.
Хвалу воздам лишь одному герою…
(Я не вступлю в борьбу с другим певцом).
Герой погибший был в родстве со мною;
Я ж ссорился не раз с его отцом.
К тому же, красят песнь деянья славы:
Всех поражая храбростью своей,
О, юный Говард, воин величавый,
Под градом пуль ты в схватке пал кровавой!
Из тех, что пали там, кто был тебя славней?
XXX.
Кто не оплакал юного героя?
К чему ж моя слеза? Когда в тени
Я дерева стоял, на месте боя,
Где он в пылу борьбы окончил дни,
Весна вокруг бросала волны света;
Порхая, птицы пели средь ветвей;
Ее дыханьем было все согрето;
Но я не мог ей подарить привета:
Я думал лишь о тех, что не вернутся с ней.
XXXI.
Я вспомнил в это тяжкое мгновенье
Его и тех, что рок навек унес;
Людей, любивших их, одно забвенье
Могло б спасти от горя и от слез.
Архангельской трубы лишь могут звуки
Усопших вызвать к свету. Гром похвал
Не в силах заглушить страдальца муки;
Все будет друг, в тоске ломая руки,
О друге слезы лить, хоть он со славой пал.
XXXII.
Над скорбью верх берет улыбки сила:
Смеясь, мы плачем. Долго дуб гниет
Пред тем, чтоб пасть; без мачт и без ветрила
Корабль выносит натиск бурных вод;
Хоть замок пал, крепки его основы;
Все длится день, хоть в небе много туч;
Руины весть борьбу с судьбой готовы;
Переживают узника оковы;
Так в сердце, полном мук, не гаснет жизни луч.
XXXIII.
Когда в осколки зеркало разбито,
В них тот же отражается предмет;
Так сердце, где немая мука скрыта,
Весь век хранит ее тяжелый след.
Оно осуждено на увяданье
Средь холода, уныния и тьмы;
И что ж? – скорбя, оно хранит молчанье;
Нет слов, чтоб эти высказать страданья, -
С сердечной тайною не расстаемся мы.
XXXIV.
Живуче горе; корень, полный яда,
Засохнуть не дает его ветвям;
О, если смерть была бы мук награда,
Их выносить не трудно было б нам!
Но жизнь усугубляет гнет печали;
Так возле моря Мертвого плоды,
Что пепел начинял, с дерев срывали;
Не долго б жили мы, когда б считали
Лишь радостные дни, страданий скрыв следы.
XXXV.
Псалмист определил пределы жизни,
Но с ним не согласилось Ватерло;
Мы видим, поминая павших в тризне,
Как наших дней ничтожнее число.
Молва трубит о битве знаменитой,
Но что ж потомство вымолвит о ней?
"Там нации, все воедино слиты,
Сражались; пал пред ними враг разбитый!
Вот все, что в памяти останется людей.
XXXVI.
Там, в Ватерло, сраженный волей рока,
Славнейший, но не худший смертный пал;
То гордой мыслью он парил высоко,
То в мелочах ничтожных утопал.
Его сгубили крайности. Порфиру
Носил бы он, иль не владел бы ей,
Когда бы не служил угрозой миру;
Стремясь к недостижимому кумиру,
Он, как Юпитер, вновь хотел громить людей.
XXXVII.
Он пленник был и властелин вселенной;
Пред ним, хоть он низринутый боец,
Все мир стоит коленопреклоненный, -
Так ярок и лучист его венец.
Ему так долго слава в счастьи льстила,
Рабою у его склоняясь ног,
Что в божество его преобразила;
Он думал, что его без грани сила,
И мир, дрожа пред ним, поверил, что он – бог.
XXXVIII.
То властвуя, то смят судьбой тяжелой,
То мир громя, то с поля битвы мчась,
Он создал, расшатав кругом престолы,
Империю, что в прах повергнул раз,
Затем себе престол воздвигнул новый;
Но сдерживать не мог своих страстей,
На властолюбье наложа оковы;
Он, зная свет, забыл про рок суровый -
Сегодня лучший друг, а завтра бич людей.
XXXIX.
Он пал… То были ль мудрость, сила воли,
Иль гордость, но он муку скрыть сумел,
Своих врагов усугубляя боли.
Глумиться над тоской его хотел
Их сонм, но он, с улыбкою бесстрастья,
Душою бодр, на встречу бед пошел;
Сражен в борьбе, любимец гордый счастья,
Чуждаяся притворного участья,
Главу не опустил под гнетом тяжких зол.
XL.
Он сделался мудрей, когда паденье
Ему глаза открыло. В дни побед
Он к людям не хотел скрывать презренья.
Хоть он был прав клеймить презреньем свет,
Но должен был, чтоб не попрать союза
С клевретами, скрывать свой гордый взгляд.
Он тем порвал с приверженцами узы.
Борьба за власть – тяжелая обуза:
В числе других вождей узнал он этот ад.
XLI.
Когда б один, сражаяся с врагами,
Он под напором бури изнемог,
Как башня, что ведет борьбу с годами,
Весь род людской он презирать бы мог;
Но он престолом был обязан миру.
Пред тем, чтобы глумиться над толпой,
Как Диоген, он снять с себя порфиру
Обязан был; венчанному кумиру
Позорно циника изображать собой.
XLII.
Он был за то низринут, что с покоем
Мириться был не в силах. Тот, чья грудь
Опалена желаний бурных зноем,
Не может, бредя славой, отдохнуть:
Его влечет неведомая сила;
Желаниям его пределов нет;
Не может охладить он сердца пыла;
Ему покой ужасней, чем могила;
Тот к гибели идет, кто тем огнем согрет.
XLIII.
Такой душевный пыл дает рожденье
Безумцам, заражающим людей
Своим безумьем; сила увлеченья
Плодит певцов, фанатиков, вождей…
К ним мир питает зависть, а их участь
Завидна ли? Их горек каждый миг;
Для них не тайна скрытых мук живучесть…
Весь век их тяжких дум терзает жгучесть.
Кто б рваться к славе стал, узнав страданья их?
XLIV.
Дыша борьбой, они волнений просят;
Как лава, в жилах их струится кровь;
Их целый век на крыльях бури носят,
Пока не сбросят их на землю вновь;
А все же им дыханье бури мило;
Когда их жизнь должна спокойно течь,
Они, скорбя, кончают дни уныло…
Так пламени без пищи меркнет сила;
Так губит ржавчина в ножны вложенный меч.
XLV.
Кто был в горах, тот знает, что вершины
Высоких скал скрывает вечный снег.
Вражду толпы встречают властелины;
Она венчает злобою успех.
Окинуть славы луч лишь может взглядом
Счастливый вождь; земля блестит под ним,
А горы льдин, что бурями и хладом
Ему грозят, он только видит рядом.
Не может гром побед к наградам весть иным.
XLVI.
Оставим мир страстей! Одни созданья
Природы вечно юной и мечты
Душе приносят в дар очарованье…
О Рейн! как величав и мощен ты!
Там Чайльд-Гарольд волшебною картиной
Любуется; здесь дремлет над холмом
Зеленый лес; там светлые долины
Пленяют взор; вдали видны руины,
Что доживают век, одетые плющом.
XLVII.
Имеет сходство с ними дух могучий,
Что, скрыв страданья, борется с толпой.
Заброшены они; лишь ветр да тучи
Остались им верны; своей красой
И силою развалины когда-то
Гордились; оглашал их схваток гром,
Но тщетно будут ждать они возврата
Минувших дней: былое смертью смято;
Давно уж рыцари заснули вечным сном.
XLVIII.
Владельцы замков тех во время оно
С вассалами грабеж пускали в ход;
Как гордо развевались их знамена!
Пред властью их главу склонял народ;
Так почему ж не славны эти лица?
Что ж, как вождям, недоставало им:
Истории блестящая ль страница?
Украшенная ль надписью гробница?
Ведь влек душевный пыл и их к деяньям злым.
XLIX.
Примерами бесстрашия богаты
Их войны, о которых мир забыл.
Хоть рыцари всегда носили латы,
В сердца их проникал любовный пыл;
Но не могла любовь смягчить их нравы:
Из-за красавиц часто кровь лилась,
Оканчивался спор борьбой кровавой,
И Рейн, вперед несяся величаво,
Той кровью обагрял свои струи не раз.
L.
Волшебная река, которой волны
Богатство в дар приносят берегам,
Привет тебе! Когда бы, злобы полный,
Не рвался смертный к распрям и боям,
Пленительный твой берег, орошаем
Живительными волнами, вполне
Имел бы сходство, мир пленяя, с раем!
Порабощен я был бы чудным краем,
Когда б, как Лета, Рейн мог дать забвенье мне.
LI.