Весь свет теперь знает, как искренно и торжественно сказывалось миролюбие Русского Царя – апостола мира всего мира. Весь свет знает, как велики были сделаны Им у ступки японским требованиям для укрощения их воинственного задора.
Но что же мы видим?
Если эти уступки вполне удовлетворяют просвещенных европейцев, то варвар а-азиата они лишь надмевают и вызывают в нем новое нахальство и дерзость.
Вот, наконец, до чего дошло!
Япония объявила русскому правительству, что она разрывает с Россией всякие дипломатические сношения, и отозвала своего посланника со всею миссией, и так поступила она, не дождавшись даже Царского ответа с новыми миролюбивыми предложениями.
Это такое оскорбление, с коим не может мириться русская душа. Это такая обида великого народа, которая заставляет гореть каждое русское сердце огнем негодования… Поднимись, русская грудь, на защиту своей исторической чести!
Подобный образ действий токийского правительства, не выждавшего даже передачи ему отправленного на днях ответа Императорского Правительства, возлагает на Японию всю ответственность за последствия, могущие произойти от перерыва дипломатических отношений между обеими империями.
Достоинство России потребовало с своей стороны – отозвать из Японии безотлагательно российского посланника со всем составом Императорской миссии.
Итак, война близка. По дерзости японского варвара – только русское оружие должно с ним разговаривать и усмирить навсегда нахальные азиатские мечтания и притязания.
"Все, взявшие меч, отмеча погибнут".
"На начинающего – Бог!"
Такова вера и таково упование православного русского народа.
Но вот удивительно! – при том, что многие в России, наподобие этого сочинителя из "Московского листка", рвали на себе рубаху и готовы были сразиться хоть с целым светом, коли на то пошло, почти никто так до конца и не верил в решимость Японии взяться за оружие. И, что особенно странно, не верили многие военные. Хотя, казалось бы, это их первейшая забота – в любой момент ожидать войны, быть начеку. Но, судя по тому, как русская эскадра в Порт-Артуре встретила атаку японцев, она этой атаки не ожидала. Ни морское, ни военное министерства не послали, как можно понять, наместнику на Дальнем Востоке адмиралу Алексееву телеграммы с приказом держать теперь флот в полной готовности к бою. Когда русские корабли были атакованы японскими миноносками, они все стояли на якорях! А командующий эскадрой адмирал
Старк на берегу беззаботно гулял на именинах у своей адмиральши. И уже самому Алексееву пришлось вот что телеграфировать в Петербург:
Всеподданнейше доношу Вашему Императорскому Величеству, что около полуночи с 26 на 27 января японские миноносцы произвели внезапную минную атаку на эскадру, стоявшую на внешнем рейде крепости Порт-Артур, причем броненосцы "Ретвизан, "Цесаревич" и крейсер "Паллада" получили пробоины, – степень их серьезности выясняется.
Подробности представлю Вашему Императорскому Величеству дополнительно.
Генерал-адъютант Алексеев.
В дополнение телеграммы от сего числа всеподданнейше доношу Вашему Императорскому Величеству, что все три поврежденных су дна держатся на воде. Котлы и машины исправны. "Цесаревич" получил пробоину в рулевом отделении. Руль поврежден. На "Ретвизане" – пробоина в отделении подводных носовых аппаратов. На "Палладе" пробоина в верхнем борту, близ машины. После взрыва к броненосцам немедленно подошли дежурные крейсеры для оказания помощи и, невзирая на темную ночь, приняты были меры ввести потерпевшие суда на внутренний рейд.
Потери в офицерах нет. Нижних чинов убито – 2, потонуло – 5, ранено – 8. Неприятельские миноносцы своевременно были встречены сильным огнем судов. По окончании атаки найдены 2 неразорвавшиеся мины.
Генерал-адъютант Алексеев
Японцы застали русскую эскадру врасплох. Русский флот, хотя и был под парами, стоял на внешнем рейде Порт-Артура на якорях. В основном этим и объясняется успех минной атаки японцев. Стоящий на якоре корабль неподвижен, будто остров, он не может отклониться от выпущенной по нему мины. И прежде чем якорь будет поднят и корабль тронется с места, до него доплывут несколько мин-торпед. Так все и вышло. Японские миноносцы превосходно сделали свое дело.
А в 11 часов утра к Порт-Артуру подошли главные японские морские силы – пятнадцать броненосцев и крейсеров. Они открыли огонь одновременно и по крепости, и по русской эскадре, поредевшей после ночной минной атаки, но так и не ушедшей на внутренний рейд. Значительно преобладая в числе кораблей, в их вооружении японцы превосходили русских с лишком вдвое: на выстрелы 240 тяжелых корабельных орудий неприятеля русские имели возможность ответить лишь из менее чем 120 подобных же своих орудий. Адмирал Алексеев телеграфировал в Петербург об этом бое:
Всеподданнейше доношу Вашему Императорскому Величеству, что после бомбардировки, продолжавшейся около часа, японская эскадра прекратила огонь и отошла к югу. Наши потери: во флоте офицеров – 2, нижних чинов убито – 9, ранено – 51-На береговых батареях нижних чинов убит – 1, ранено – 3-В происшедшем бою броненосец "Полтава" и крейсеры "Диана", "Аскольд" и "Новик" получили по одной подводной пробоине по ватерлинии. Повреждения, причиненные крепости, незначительны.
Генерал-адъютант Алексеев
Военные тотчас стали объяснять это первое в Японскую войну поражение русских неудачною позицией, занятою порт-артурскою эскадрой. Многие, в том числе и адмирал Степан Осипович Макаров, говорили, что ничего подобного не произошло бы, находись эскадра на внутреннем рейде, то есть глубоко в бухте. Но незадолго до японской атаки эскадра стояла именно на внутреннем рейде, и тогда военные точно также высказывали мнение, что эскадра, лишенная на малой воде свободы маневра, делается более уязвимой в случае нападения неприятеля и лучше ей выйти на простор. И так плохо, и так никуда не годится. Нет, это поражение вышло совсем по другой причине: прежде всего оттого, что в России не верили в решимость Японии воевать. И высшее русское военное и морское начальство и самая верховная власть империи так до конца и были убеждены, что народец, витающий на островах, не дерзнет бряцать оружием против величайшей в истории мира державы.
А японцы, прямо-таки будто по отчету игры в русской Морской академии, разделавшись с порт-артурскою эскадрой и завладев морем, стали беспрепятственно высаживать войска на материке. Их батальоны хлынули в Корею. Главные схватки противоборствующих сторон предстояли теперь на суше.
Глава 2
Среди прочих небедных, прямо сказать, кунцевских дач дом Дрягалова выделялся своею старосветскою монументальностью. Он был срублен из добротной сосны в виде русского терема, о двух этажах, кроме светелки под крышей, с маленькими оконцами, с затейливым крылечком. На дворе еще имелись конюшня и каретный сарай, выстроенные в том же вкусе. И вся эта заимка, стоящая под сенью нарочно не вырубленного сосняка, была кругом обнесена крепким тесовым забором с тесовыми же воротами и калиткой.
На даче постоянно жил сторож Егор Егорович, бывший унтер-офицер, человек одинокий. Из всей дрягаловской челяди Егорыч единственный относился к хозяину без лакейского подобострастия. Но ни в коем случае не без уважения. Просто Егорычу, в отличие от всех прочих дрягаловских работников, мало того что решительно нечего было терять – он был гол как сокол, – так вдобавок он и решительно ни в чем не нуждался, то есть не имел целью трудами своими праведными добиться некоего достатка. Егорыч бы мог служить и бесплатно, за один только хлеб, но Дрягалов ему еще и платил по совести.
Дрягалов скоро вполне понял, каков есть натурою его кунцевский сторож. И очень полюбил его. Вообще их отношения сделались как равного с равным. Они ведь были почти однолетками. Во многом схожи. И Дрягалов часто и не без интереса разговаривал сЕгорычем. Именно разговаривал. В то время как остальным работникам он лишь раздавал указания или коротко взыскивал с них. Дрягалов даже остался снисходительным к привычке Егорыча курить табак, чего для прочих людей не допускалось категорически.
Мещерин и Самородов сразу сделались с Егорычем большими друзьями. В первые же дни они под его водительством обошли все кунцевские окрестности, облазили все закоулки, причем Егорыч много и дельно им рассказывал всякого. А вечерами он тешил их игрою на гармошке, в чем был совершенным виртуозом. Молодых друзей своих Егорыч сам называл, особенно не чинясь – ребята, молодцы, солдатушки, – и им велел также относиться к нему запросто, величать его единственно по отчеству – Егорычем.
Накануне Троицы Егорыч отправился нарезать березы. Мещерин с Самородовым вызвались помочь ему. Конечно, к ним присоединился и Паскаль, для которого эти предпраздничные хлопоты являлись забавною русскою экзотикой. Решили идти пешком. С кобылой лишние хлопоты, рассудили. А по одной охапке и на себе сдюжить не бог весть какой труд был, как сказал Егорыч.
Вышли пораньше, пока все дачи еще спали. Егорыч завел своих молодых друзей подальше в рощу. Там уже глухо постукивали топорики: местные мужички тоже промышляли березу к празднику. Они рубили молодые березки целиком, под корешок.
– Здорово, ребятушки, – окликнул их Егорыч. – Откуда будете?
– С Крылатского, – ответил самый старший из них.
– Для церквы? – Егорыч кивнул на порубленные деревца.
– Для нее… Куды ж…
– Ну помогай вам Бог.
Вчетвером они скоро нарезали веток вдоволь. Хотя и побродили по опушкам тоже хорошо: Егорыч все выбирал погуще березки, посочнее, покудрявее. Пасха была в этом году ранняя, и к Троице листочки едва-едва развернулись.
Они вышли к реке. С высокого откоса хорошо были видны московские купола, мутновато поблескивающие в легкой утренней дымке. Егорыч прихватил из дому узелок с припасами. Там у него оказалось полкраюхи хлеба и несколько вареных картофелин.
– Вот и завтрак подоспел, – сказал Егорыч, раскладывая тряпицу на бугорке. – Ну-ка, молодцы, давай… налетай. – И он перекрестился на ближайший филевский куполок.
После долгого пешего перехода скудный завтрак они проглотили мгновенно.
– Порешили давеча чего? с дитем-то? – Егорыч был вполне в курсе дрягаловской драмы. Впрочем, в доме это ни для кого не осталось тайной.
– Порешили. На днях едем с Владимиром и Паскалем в Париж. Выручать девчушку. – Самородов сказал все это таким без тени сомнения тоном, словно успех их предприятия был очевиден.
Егорыч лишь головой покачал, услыхав такую юношескую самоуверенность.
Накануне Дрягалов собрал семью – а семьей у него теперь, кроме любимого сына Дмитрия, почитались Машенька с братцем Алексеем и его другом Владимиром заодно, и, конечно, здесь же присутствовал и дорогой французский гость, бывший к тому же непосредственным свидетелем их семейного беспокойства, – Василий Никифорович созвал близких, чтобы посоветоваться, как бы избыть нечаянную беду, выпавшую на их долю. Никогда прежде ни с кем не советовавшийся, а поступающий только по собственному разумению, в этот раз он просто-таки потерялся от чудовищной выходки коварного своего врага.
Дрягалов сам же наперед и сказал, что у него имеется один человечек, очень ему обязанный, его земляк, которого он в свое время откупил от каторги. И если он научит его извести изверга, от того завтра же ни соринки не останется. Но Дрягалов тут же сам и заметил, что тогда найти Людочку будет совсем уже непросто. А никаких других идей подавленному горем Василию Никифоровичу в голову не приходило.
Но если Дрягалов, не знавший прежде столь изощренных методов соперничества и в ответ на вызов ему способный разве что отрядить убийцу чтобы тот совершил суд праведный, в то время как новые формы мошенничества требовали новых же способов противодействия, если это все было не по дрягаловскому разумению, то молодые его соучастники сориентировались моментально. Самородов даже не раздумывал нисколько. Едва сказал свое слово Дрягалов, он сразу в ответ ему изложил собственный план. По его выходило, что для спасения Людочки им теперь не противоборствовать надо Руткину, а на время сделаться его споспешниками. И только тогда можно будет и отыскать девочку, и отобрать ее у злодеев. Для этого им надо объявиться в Париже как беглецам от преследований жестокого царизма. И именно таковыми предстать перед Яковом Руткиным. Если при этом они будут располагать приличною суммой, якобы выделенной организацией для дальнейшей их деятельности в эмиграции, то можно утверждать наверно, Руткин сам станет искать согласия с ними. Вот тогда уже они и смогут аккуратно, не вызывая у него подозрений в истинном их намерении, выйти на Людочкин след.
Машенька, в восторге от столь обнадеживающего плана, бросилась целовать любимого братца. Дрягалов слушал Самородова и, потрясенный находчивостью этих юнцов, только кивал согласно да поглаживал бороду. Он сказал, что денег им даст с собою вволю и что они не токмо этому голодранцу –всему Парижу смогут пыль в глаза пустить. Выезжать они могут хоть на той неделе. Паспорты он им выправит легко. Его знакомец из охранки, разумеется, ради такого дела не откажет помочь, подумал Дрягалов.
Когда Егорыч выслушал рассказ Самородова об этом их семейном сговоре, он опять недоверчиво покачал головой.
– Ты что, Егор Егорыч, сомневаешься? Да дело наше верное! – задорно вымолвил Мещерин.
– Не знаю… – вздохнул мудрый сторож. – Гладко, говорят, на бумаге, да забыли про овраги.
Молодым людям, очевидно, не по вкусу пришелся этот старческий скептицизм. Они переглянулись, имея в виду сказать: что-де взять с деда, ему только по Кунцеву бродить, березки резать, куда ему думать о парижских приключениях.
Егорыч не показал виду, что понимает, как о нем подумали молодые.
– Вы вот что, ребятушки, послушайте, – сказал он им, – может, польза какая будет, – да перескажите для нашего друга по-французски. Я буду помедленнее. Помните, я рассказывал вам, как служил в солдатах в Китае? – начал Егорыч. – Двадцать с лишком лет тому прошло. В тот год мне выходил срок, и я уже готовился скоро отправляться в Россию, когда у нас в посольстве объявился новый чиновник – секретарь, молодой человек, чуть, может быть, вас постарше, бойкий такой малый: все шутил с нами – с солдатами да с казаками, – всякие небылицы смешные рассказывал. А уж до чего оборотистый был, сметливый: через месяц он знал Пекин, будто всю жизнь там прожил, а через два месяца он уже худо-бедно мог разговаривать по-китайски. Помню, на него все нахвалиться не могли: и умен, и ловок, и службу исправляет отлично. Так мало того, он еще придумал, по примеру езуитов, школу при миссии открыть для китайских детей. Обучать их, значит, грамоте. У него была жена – чудесная женщина! красавица! – так она же и стала там учительствовать. Он ее туда определил.
– C'est une personne remarquable! – воскликнул Паскаль.
– Вначале и я так же думал, – ответил Егорыч, когда ему перевели реплику француза. – Но потом все оказалось совсем по-другому… Как-то он добился позволения отправиться ему в глубь страны в экспедицию. Сказал, что ему необходимо изучить, как китайцы судят и казнят всяких своих законоослушников, хочет якобы книгу об этом составить. Ему выделили конвойных – двух казаков-бурят. А старшим конвоя отрядили меня, хотя я должен был вот-вот уехать в Россию. Этого, оказывается, пожелал сам наш предводитель. Я тогда сразу-то не смекнул, чем ему показался, – я был унтером, Китай повидал за годы службы довольно, с китайцами мог объясниться, коли нужда, – может быть, поэтому? Хотя по-китайски он знал к тому времени лучше меня. Ну да не все ли равно… Одним словом, мне приказали отправляться с ним, и я отправился. Это потом только я догадался, почему он выбрал меня. Из Пекина мы выехали к северу – в Маньчжурию. Первую неделю шли хорошо – верст по пятидесяти в день. Но потом где-то свернули с тракта и пошли по бездорожью. Да ладно бы хоть по ровному. А то ведь все то в гору, то на гору. Иной раз взбирались на такие кручи, что даже наши погонщики мулов – их там называют кули – и те роптали. Все время в пути наш предводитель записывал что-то в особую книгу. Чуть, бывало, привал, он достает чернила, перо – и давай записи писать в книгу. Или поговорит с китайцами о чем-нибудь – и опять в книгу. В некоторых городах мы видели казни, а казнят своих китайцы нещадно, чуть что – сразу казнить, так он, наш главный, все записывал, что подмечал, и даже еще картинки рисовал. Похоже так выходило. Казнят в Китае дюже люто: все головы режут ножом или душат насмерть. В одном городе такое дело было: привели девку на площадь – красивая же косоглазая! – и ну ее душить. Двое китайцев перехватили ей горло веревкой и стали тянуть в разные стороны. Потянут и ждут, пока задохнется. А тогда отпускают. Только она отдышится, они опять за свое. Так, верите ли, раз двадцать ее душили. Так, в конце концов, и уморили несчастную. А за что она муку смертную приняла? – ни в жизнь не догадаетесь!
– Блудницею, что ли, была? – спросил Самородов.
– Вот за это у них не казнят, – серьезно ответил Егорыч, – хотя надо бы. Много их там. А ее жизни лишили за то, что дурно обращалась с родителями мужа. Там за это живо шкуру спускают. Так-то вот. Я вам недаром рассказал, как в Китае взыскивается за непочтение к родителям. Потом поймете для чего. Там у них старики, а уж родители пуще всего, живут в исключительном почете. Не чета нашему. Помню, рассказывали, как-то в голодный год сын отхватил у себя от ноги кусок мяса, сварил его и накормил отца-китайца. Но слушайте дальше. Две недели минуло, как мы выступили из Пекина. Уже края пошли почти безлюдные. Разбойники-мадзеи и те поотстали. А то всё увивались за нами – то тут покажутся, то там. Но русских они не трогают – ружья боятся нашего. Сами-то они вооружены только что не дрекольем. И вот как-то предводитель наш говорит мне: я, говорит, должен сказать тебе одну важность, унтер, я снарядил эту нашу экспедицию не только, чтобы казни китайские изучить, есть у меня тут одна нужда, с которой мне без помощника не управиться. Ну я, конечно, рад стараться, отвечаю. Про нужду и не спрашиваю – мое дело служивое. И он мне вот что рассказал. Там, где он прежде служил, – продолжал Егорыч, – как-то повстречалась ему одна несчастная блажная. Полячка по роду. Он ее призрел: позаботился о ней. Или еще как. Он мне вроде говорил, да я теперь не помню. И она рассказала ему, что якобы ее отец во время войны в Китае – это когда англичане с французами их воевали…
– В шестидесятом году, – подсказал Мещерин.
– Верно. Я еще застал в русской миссии двух-трех человечков, которые помнили эту войну. Так вот, якобы он – отец ее – схоронил тогда там большой клад – драгоценности всякие. Схоронить-то схоронил, а откопать и увезти потом ему почему-то не вышло. Так там и оставил. В Китае, значит. Вернулся он ни с чем домой да скоро помер. Хорошо еще дочке рассказал обо всем. Но ей куды ехать клады искать, когда она не в своем уме?! Законно…
– Но, подожди, Егорыч, – перебил его Самородов. – И он что же, легко поверил умалишенной? Да вы нашли клад-то или нет?..
– Нет, не нашли…
– Ну-у… – разочарованно произнес Самородов. – Так я и думал. О чем тогда говорить…