Но ещё до крика, пока винт молотит воздух, я уже кручу штурвал влево. Нос задирается, винт хватает воду, нос идёт влево. По правильному, мы должны накрениться на левый борт, но ветер не даёт, и мы, на ровном киле, съезжаем по склону волны вниз, к подножию. Я пытаюсь успеть принять новую волну левой скулой, штурвал лежит "лево на борту", но силёнок у двигателя маловато, под подножием гребня нос развёрнут только градусов на тридцать к волне.
Пенный гребень валит судно на правый борт, меня отрывает от штурвала и кидает на правую дверь рубки. Я ударяюсь обо что-то, но мысль одна – назад, к штурвалу! В радиорубке грохот. Я вскакиваю, делаю шаги, почти ползком, по вертикальной палубе, у штурвала – Палыч. Перехватываю у него штурвал, пытающийся крутануться в обратную сторону. Судно медленно выправляется, сбрасывая потоки воды с главной палубы. Из радиорубки вываливается радист, дикими глазами осматривает рубку. На лбу набухает синяк.
Вижу, как капитан снимает фуражку и вытирает обшлагом куртки пот со лба.
– Да-а, обошлось, однако. А, Палыч? Согласен?
Второй, молча, кивает, приходя в себя. Подходит к кренометру:
– Что? Шестьдесят четыре градуса? – не верит глазам. – Шестьдесят четыре и мы ещё живы?
В коридоре на главной палубе гомон, там собрались жильцы кормовых помещений.
Из проёма трапа появляется боцман, он смотрит на нас, на волны и молчит. Он понял, что произошло.
– Что внизу – жертвы есть? – капитан смотрит на него.
Боцман отрицательно машет головой:
– Так, по мелочи.
– Успокой команду, пронесло, – спокойно говорит ему капитан.
Боцман, скользя по поручням, скрывается в проёме.
Капитан подходит к трубке прямой связи с машиной, дует в неё.
– Машина? Это ты, Гаврилыч? Как дела? – старший механик, он же "дед", хотя ему чуть больше за тридцать, докладывает обстановку. – И сильно зашибся? Кровь идёт? Сейчас что-нибудь придумаем.
Поворачивается ко мне:
– В мореходке оказание медицинской помощи проходили?
Я, не отрываясь от изумительного зрелища разъярённых волн, мотаю головой:
– Да, проходили, зачёт на пятёрку сдал.
– Вот тебе и карты в руки. В каюте второго механика лежит однокашник твой, Гений. Дед говорит – поранился сильно. Сходи, посмотри, ну и помощь окажи, соответственно!
Я вопросительно смотрю на кэпа:
– А чем? И как?
– Палыч, а чемоданчик скорой помощи у тебя?
– Да, Николай Егорович, у меня.
– Я тут за вас поработаю, молодость вспомню, а ты спустись, отдай его юноше.
И забирает штурвал у Сергея Павловича.
Второй, спускаясь первым по трапу, говорит, что он последний раз этот чемоданчик открывал в начале рейса:
– Помнишь, помкока руку обжёг?
Я не помню этого, но мотаю головой – да, помню, сам же пытаюсь всё вспомнить, что говорила нам добрейшая Вероника Александровна про такие случаи. Второй оборачивается, не дождавшись ответа, смотрит на меня удивлённо.
– В чём дело, Сергей Павлович?
– Ни в чём, – поворачивается и идёт дальше.
В каюте он достаёт из рундука под койкой небольшой деревянный чемоданчик с красным крестом на крышке.
– Открыть?
– Зачем? Я сначала ранку Генкину осмотрю, тогда и открою.
– Ну-ну, – и мы выходим из каюты. Второй уходит в рубку, а я иду в соседний кубрик, где квартируют второй и третий механики.
Генка лежит на нижней койке, обмотанную несвежим полотенцем руку придерживает на животе. На полотенце распустились яркие красные пятна.
– Привет, мазурик! Чего разлёгся?
Генка ошеломлённо смотрит на меня и протягивает руку:
– Вот!
– От вахты отлынить хочешь?
– Да ты что, Сань? – взаправду обижается он.
Я вижу его побледневшее, страдальческое лицо, и перехожу к делу.
– А ну, пошевели пальцами!
Генка, морщась, шевелит грязными замазученными пальцами.
– А теперь кистью!
И кисть работает, слава Богу. Это означает, что перелома нет. А вот если бы перелом был, тогда мне, как медработнику, – хана! Насчёт сращивания костей нас не учили.
– А что это было, там? – он глазами показывает наверх.
– Да ничего особенного. Нептун в гости приглашал, а мы не согласились. Вот он и побушевал.
– А что со мной?
– Да ничего, сейчас операцию делать буду. Может и руку придётся отпилить. В машине ножовка есть?
– В машине ножовки нет, а у кока есть, я видел, – он опомнился, – ты что, Сань, правда пилить будешь? – он посмотрел на меня очень даже испуганно, инстиктивно убирая руку.
– Да не переживай ты сильно, Гений. Не положено мне пилить, квалификация не та! Вот если бы я был хирург, то обязательно что-нибудь отпилил бы у тебя! Или отрезал ножницами, – я балагурил, стараясь отвлечь Генку от боли.
Из весьма скудных познаний в медицине я помнил, что если кровь ярко красная, значит она артериальная. Тёмная – венозная. Почему-то я сейчас боялся именно ран с венозной кровью, наверное, из-за того, что говорили – вскрыл вены, вскрыл вены…
Я положил чемоданчик на крохотный столик у иллюминатора. Он был закрыт на висячий замок, от воров, наверное, а на дужке, на бечёвке, висел ключ.
Откинув крышку, посмотрел – поллитровая баночка со спиртом, естественно, оказалась пустой. Наверное, была плохо закрыта и всё вытекло. Или спирт пошёл на лечение зубов. Или на встречу Нового года.
Обрабатывать рану нечем.
Роюсь дальше. Коробка с ампулами – перекись водорода, – пойдёт! Перевязочные пакеты есть, большие и маленькие. Отложил пару больших.
Таблетки фурациллина – пойдут, когда перевязки надо будет делать. Есть стрептоцид, – тоже пойдёт!
– Терпи, Гений! – я начал разматывать полотенце.
Генка отвернулся, я его понимаю, – я бы и сам не смотрел на свою рану, будь она у меня.
Полотенце не успело присохнуть, и я оторвал его с коротким Генкиным "Ой!".
Полотенце положил под руку, чтобы не пачкать чужую постель. Взял ампулу с перекисью, подрезал верхушку, отломил её.
Положил поудобнее руку, полил на рану перекисью. Она запузырилась, потекли бледно-красные потёки. Вскрыл вторую, полил, – рана очистилась, оказалась рваной и не очень большой. Судя, как медленно наливалось кровью повреждённое место, сделал вывод, что крупные сосуды не повреждены, а, значит, нужно хорошо перевязать и постараться максимально обеззаразить, потому как рука, как и положено мотористу, вся в мазуте.
Пересыпал рану стрептоцидом и перевязал большим бинтом.
– Всё, теперь жди, авось до свадьбы заживёт. Повязку три дня не трогать. Скажешь, если рука начнёт краснеть и опухать. Да не стесняйся, если что – зови! Да – с тебя поллитра! Если выживешь, конечно…
– Да ладно, рассчитаюсь… – он скривился от боли.
– Лежи, сачкуй, мотыль!
Услышал в ответ неясное спасибо. Рука то у него здорово ударена, но что делать с ушибом, который краснел и наливался на глазах, я не знал.
Поднялся в рубку. Капитан:
– Что там?
– Ушиб, открытая рана, но перелома нет.
– Ты гляди, Палыч, как заговорил наш фершал, ещё по флоту слава пойдёт, ему отбоя от посетителей не будет. Придётся красный крест на борту рисовать.
– Смеётесь, Николай Егорович, – я обиделся, – а я спать не буду, переживать…
– Ладно, проехали. Но ты молодец. А спать тебе сегодня может и не придётся…
Последнее я, возбуждённый проведенной операцией и похвалой, пропустил мимо ушей.
Второй яростно боролся с ветром и волнами. Скосил на меня взгляд, и сразу получил удар волны в скулу.
– Бери штурвал, Брынцев, у тебя лучше получается.
Я перехватил у него рукоятки.
– Курс?
– По волне, но старайся идти чуть южнее веста. Определяться надо, хоть убейся!
Второй прав, у меня рулить получается лучше, потому что я досконально изучил поведение рулевого механизма. Я видел, как боцман, когда волна сбивала с курса, быстро крутил штурвал в обратную сторону, судно рыскало, потом резко крутил в противоположную сторону, а результат – кораблик шёл как пьяный по дороге. Или как справляющий нужду бык…
Я же делал это исключительно по нужде, поэтому стоять на руле мне было гораздо легче. Может это и хвастовство, но я чувствовал судно, словно сливался с ним в единый организм.
Это заметили и Палыч и капитан.
– Сергей Павлович, а как ветер? – я, увлечённый соревнованием со стихией, заметил, что поведение океана изменилось в худшую сторону. Волны стали выше, значительно выше десяти метров, значительно длиннее. В ложбине наш кораблик скрывался полностью.
– Приближается к сорока.
По палубе гуляли волны. За моё отсутствие они размолотили принайтованные в карманах тридцать бочек с селёдкой.
Зачем-то капитан оставил в авоське надутыми кухтыли. Я не успел постоять и пяти минут как под напором волны выстрелом лопнул один из них. Зачем их оставил капитан? А, может быть, это они спасли нас от гибельного переворота?
Машина работала на "полный вперёд", но нас несло, хорошо, что не разворачивало.
Капитан всматривался в клокочущий океан, словно пытался найти спасительную и лёгкую дорогу. Несколько раз подходил к компасу.
– Постарайся, Саша, держать курс 270 градусов и, по возможности, спускайся к югу. Как бы нас на Гебриды не выкинуло. Но всё равно – не подставляй борта!
– Есть, товарищ капитан!
Капитан постоял ещё несколько минут и, бросив дежурную фразу – если что, немедленно докладывать! – спустился к себе в каюту.
В четырнадцать часов справа над горизонтом появились просветы в бешено несущихся облаках, о чём я немедленно доложил штурману. Облака вели себя странно – они закручивались и неслись, исчезая, вверх. Остро блеснула молния.
– Сергей Павлович! Смотри – гроза! Молния!
– Где?
– Вот там, справа!
Звук ветра изменился. Теперь это был нескончаемый, злобный визг. Изменилось и волнение. Сначала я подумал, что мы попали в снежный шквал – на нас неслась белая стена, словно метель. Но это была вода. Ветер срезал, как бритвой, верхушки волн, и дробил их в мириады капель. Окна рубки оказались забиты потоками воды, через них ничего не было видно. Меня охватил страх, я ослеп. Вспомнил, как во время зимней практики в Баренцовом море, мы попали в обледенение. Окна забивало рыхлым льдом, видимости никакой, и пришлось выбить стекло, а мгновенно налипавший на отверстие лёд убирать рукой.
Сейчас мог спасти только маленький, диаметром 400 миллиметров, вращающийся от электромоторчика, диск, устроенный в окне перед рулевым.
– Палыч, включи! – я показал глазами на это устройство.
– Тумблер у тебя на подволоке!
– Ясно!
Я включил, струи сгонялись со стекла центробежной силой, но несущийся на нас поток был такой плотности, что помощи от диска было мало – на нас неслась стена воды, в этой стене только угадывались серо-зелёные громады волн.
В секундном просвете я с удивлением обнаружил, что гребни шли на нас не только в правую скулу, но и с левого борта. Волны по спиралям торопились к освещённому участку. Сталкиваясь между собой, они или вырастали в полтора-два раза, или гасились, образуя подобие ложбин.
Я старался находить эти ложбины и направлять траулер к ним, при этом картушка компаса крутилась во все стороны. Лавировать стало трудно, почти невозможно.
– Сергей Павлович! – воскликнул я, – что делать?
Штурман, видевший мои шатания, подошёл к трубе прямой связи, дунул:
– Николай Егорович, поднимитесь к нам, тут творится нечто невообразимое, я такого ещё не встречал.
Через две минуты капитан, в домашнем халате, уже стоял рядом со мной, наблюдая за моими действиями.
– Приготовьтесь, моряки, мы скоро попадём в "глаз бури". Многим удалось его увидеть, но не каждый смог рассказать об этом.
"Почему?" – хотел спросить я, но сразу и дошло.
– А мимо никак нельзя проскочить? – удовольствие попасть в ряды молчунов не прельщало.
– Нет, штурманёнок, не та у нас посудина, чтобы вырваться из объятий урагана. Смотри, юноша, запоминай, – такое бывает в жизни считанные разы. Или никогда. – Капитан восхищённо смотрел на бушевавшую стихию.
– А что мне делать?
– Ты действуешь правильно. Главное – не подставить борт.
– Николай Егорович, а что вы меня штурманёнком всё обзываете, – обидно!
– Извини, юноша, я не прав. Так, Сергей Павлович?
Второй посмотрел на меня оценивающе, мотнул головой – согласен.
Нас било со всех сторон, штурвал стал горячим.
Ветер кончился внезапно, его словно засосало открывшееся, без единого облачка, небо с ярко светившим солнцем. Только порывы прорывались через невидимую черту, осыпая нас фейерверком хрустальных брызг.
Солнце уходило на запад, спускаясь к бешено крутящимся против часовой стрелки облакам, сверху белым, а внизу иссиня чёрным.
Открывшийся океан был изумительно красив.
Волны, пенные гребни на которых исчезли, шли друг на друга со всех сторон.
Сталкиваясь, подобно хрустальным башням вздымались вверх, рассыпаясь тысячами брызг. Белое солнце просвечивало их насквозь, на изломах потоков вспыхивали яркие зелёные лучи. Вода, – самая чистая вода мирового океана, приобрела изумрудный цвет, она перестала быть серой, страшной, злобной. Захотелось плясать вместе с судном в этом безудержном танце волн.
Это завораживающее зрелище подействовало и на капитана.
– А почему нет музыки? Алексей! – крикнул он в радиорубку, – где музыка?
Открылась дверь, высунулась всклокоченная голова радиста, на лбу красовался здоровенный синяк.
– Где музыка? Ты посмотри – какая красота!
– Так вы ж все пластинки побили!
– Я побил? Когда?
– Да когда вы оверкиль пытались сделать. Я уже и SOS хотел включить.
– Э, Лёша, нам никакой твой сигнал не помог бы. Так будет музыка?
– Одна пластинка всего осталась, про Мишку.
– А по радио что?
– Николай Егорович, вы же знаете – один аккордеон.
– Ну, давай Мишку, что б веселей было. А то, как на похоронах…
– Саша, – обратился он ко мне, – держи по-прежнему на большую волну. – А ты, Сергей Павлович, понаблюдай вместе с Брынцевым за обстановкой, лови изменения. Должна же эта машина когда-нибудь остановиться. И – главное – определяйтесь быстрей.
Уходя к себе, остановился возле меня, тронул за плечо.
Я оглянулся, – капитан внимательно смотрел мне в глаза:
– А страшно было?
– Когда? – совершенно искренне удивился я.
Несколько мгновений кэп смотрел на меня, но ничего не сказал, повернулся и пошёл по трапу вниз в свою каюту.
И тут грянула песня – "Мишка, Мишка, где твоя улыбка…" – Лёша явно перестарался с громкостью.
На музыку из носового капа высунулись две мятые рожи. Я удивился:
– Сергей Павлович, всем же было приказано перебраться в корму?
– А эти остались. Но, видно, проголодались. Голод не тётка…
Моряки желали присоединиться к нам, но гуляющие по главной палубе хаотичные валы погасили это желание.
Дверь капа захлопнулась, ручки задраек повернулись, герметизируя носовой кубрик.
Судно крутилось в кольце "глаза урагана", уворачиваясь от наиболее высоких валов. Я инстиктивно уводил его от границы бешено крутящихся облаков.
– Палыч, – в отсутствие капитана я мог позволить себе фамильярничать, – а где мы находимся?
– Не знаю, Санёк, ураган идёт в Северное море. Полагаю, что мы Шетланды проскочили.
Солнце, блеснув напоследок зелёным лучом, скрылось за овалом облаков.
– Мы меняться будем?
– Кэп попросил меня остаться, а это значит, что и ты со мной будешь, – улыбнулся он. – Сам должен понимать, что третьему вахту доверять нельзя.
Я кивнул, соглашаясь с ним.
– А старпом?
– У него голова болит, контузия сказывается, кэп приказал его не трогать.
Старший помощник, азербайджанец, в войну ходил на подлодке.
– А ещё кэп убедительно просил до темноты определиться.
– Звёзды зажгутся, тогда и определимся.
– Вот и подождём.
Песня про лихого Мишку регулярно повторялась.
– Жалко селёдку, – вслух сказал я про разбитые бочки в карманах, – тонны три уплыло.
– Ты о чём жалеешь? Ты кренометр видел?
– Видел, ну и что?
– Да шестьдесят четыре градуса крена за мои шесть лет на флоте я ни разу не испытывал. Кэп сказал, когда ты вниз спустился, что мы в рубашке родились. Приказал – до конца рейса показания не сбрасывать! А мне сдаётся, что ты к этому сильно причастен!
– Да не надо на меня геройство вешать! Там всё по плану было. Нас когда повалило? Когда мы почти на гребне были, так? А дальше мы покатились по склону вниз, и опрокинуться уже никак не могли. Конечно, до гребня нас могло перевернуть, но шанс был, и мы его использовали.
Второй задумчиво посмотрел на меня, потом сказал неожиданное:
– Поэтому, ты, парень, и стоишь на руле. И дальше стоять будешь! Пока не выберемся из этого ада.
Я задумался – как это, перевернуться? Там же никакого спасения! И стало страшновато…
– Палыч, смотри – прямо по курсу – звёздочка!
Палыч посмотрел в боковое окошко:
– О, и здесь есть! Кто пойдёт – ты или я?
Признаться, я устал крутить штурвал, захотелось отдохнуть.
– Я пойду, с вашего позволения, сэр.
Палыч принял у меня штурвал, я прошёл в малюсенькую штурманскую рубку.
Ожидал увидеть последствия крена, но всё было нормально. Карта на столе, там же вахтенный журнал, транспортир и штурманская линейка – в ящике стола, в коробочке лежат несколько остро отточенных карандашей и секундомер.
На карте проложен предполагаемый курс, есть последнее место. Этим, как и порядком в рубке, занимается Палыч. Выходит, что мы уже прошли пролив между Шетландами и Оркнеями, но это может подтвердить только определение по звёздам.
Открыл ящик с секстаном, вытащил его из устланных красным бархатом пазов. Открыл крышку ящика хронометра, засёк время пуска секундомера. Секундная стрелка достигла нуля, я запустил секундомер. Теперь на крыло мостика, ловить секстаном звезду и "посадить" её на горизонт. Заскочил в рубку, записал показания. Проделал то же самое со второй звездой.
Поколдовав с "Ежегодником" нашёл свои звёздочки, и вот перекрестье двух линий – наше место!
Ого, мы находимся значительно южнее, в опасной близости от восточной оконечности крайнего острова.
Предупредив второго, повторил все свои действия. Место оказалось смещённым на милю юго-западнее первого, как раз на пройденное нами расстояние между двумя измерениями.
Результаты доложил второму.
Он вернулся из рубки, посмотрел на меня, покачал головой:
– Слишком гладко, Сашок, не верится.
– Так проверьте сами, сэр! – я был в некоторой эйфории от хорошо сделанной работы.
Палыч возился дольше. Вышел, улыбаясь:
– А ты почти гений!