– Я отвечу на этот вопрос отрицательно. Высший дух вложен в человека таким образом, что он является порождением движения материи, что соответствует коренному утверждению материализма о ее первичности. Следовательно, обычное зло – форма зла обобщенного, сугубо присущая человеческому обществу, являющемуся его областью проявления.
…Степа вышел из церкви и неспешно двинулся по тихой улочке, залитой солнечным светом. Вдруг его догнала женщина, донимавшая отца Пафнутия.
– Вы размышляете – тварь ли вы ползучая?.. – ее голос внезапно оказался не сиплым. Видимо, в церкви взволновалась.
– Я уже знаю ответ на этот вопрос, – засмеялся Степа.
– Я тоже, Степан Андреевич, – вздохнула она. Степа слегка удивился.
– Ничего странного, – улыбнулось женщина. – Я работаю в отделе кадров нашего треста и видела ваше личное дело. А почему у вас красные уши?
– Мне каска мала, – смутился Степа.
3. И Степа решился на исповедь.
Вечером он явился к отцу Пафнутию. Тот читал какой-то детектив и потягивал из стакана крепкий чай.
– Проходите, проходите, Степан Андреевич, сейчас кино будет, третья серия.
– Я не к тому, святой отец. Я исповедаться пришел.
4. …А когда Степа умер, в последний путь его проводили отец Пафнутий, взявший на себя расходы, несколько старушек и начальник участка.
1988
Имени я не имею
В этот день Прокоп Фомич решил никуда не ходить, а остаться дома, сказавшись больным. Он почти тридцать лет работал на листопрокатном заводе слесарем, все, включая директора, его хорошо и лично знали, и Прокоп Фомич позвонил доктору Местковскому на завод. Доктор сказал, чтобы Прокоп Фомич быстро лечился, и обещал зайти завтра, если все будет как сегодня.
– Я, – сказал доктор, – если не поставлю Вас за два дня на ноги, буду не я, а враг производства и нашего коллектива. Так что поправляйтесь.
Прокоп Фомич пожаловался ему на ломоту в суставах и ноющую ножевую рану, которую он заимел на последней войне с немцами.
А в этот день небо было серое, и казалось, что пойдет дождь, а он все медлил и медлил. Вот Прокоп Фомич и не пошел на работу, рассудив, что раз начало месяца, то можно и поболеть чуток, тем более что рана и в самом деле делала попытки заныть. Потому как дождь не начинался, то это ей плохо удавалось, и Прокоп Фомич не сильно страдал.
Возле кровати лежал грязный носок, и ему это не нравилось. Чтобы не смотреть на него, он подошел к столу и стал читать журнал. "На шатком шестке сверкал сверчок. Он знал свое место и дорожил им как репутацией. Последняя основательно подмокла и нуждалась в сушке. А сушки так высохли, что не разгрызались ни зубами, ни импортным прибором, который почему-то измерял только угловые размеры звезд. К ним сейчас летела бывшая межпланетная станция. А на станции-то давеча, помните, глухой инвалид торговал спичками, которые купил в магазине по копейке, а продавал по три. Он слишком вольно истолковал известную пословицу о том, что любит бог, поэтому никто у него не покупал эти спички. А инвалид не ругался, потому что был немой, и только печально провожал единственным глазом поезда, и по его щетинистой щеке текла крупная соленая слеза".
Прокоп Фомич вспомнил про тучи и рану и загрустил. А дальше было: "Полный гражданин ему сказал:
– Вы напрасно намекаете на бога. Потому как он наверняка давал бы по три коробка на копейку. А Вы спекулянт.
Инвалид не нашелся что ответить. Вот я вас и спрашиваю, дети – кто прав?
Толик сказал:
– Прав полный гражданин, потому что у меня дедушка тоже немой инвалид, а спичками на станциях не торгует.
– Прав инвалид, – сказала Таня, – потому что он бедный и у него маленькая пенсия, поэтому ему нужны деньги.
– Оба правы, – заявил инспектор, сидевший на задней парте, и не ошибся.
– Верно, – воскликнул я. – Ставлю Вам пятерку в журнал. Как Ваша фамилия?
– Петров.
– Я тоже Петров, – обрадовался Веня.
– А ты молчи, Петров, – осадил его я и вывел отметку напротив фамилии "Петров".
– Вы замечательно ведете урок, – сказал инспектор, – поэтому я скажу о Вас на заседании роно очень положительно. Нам нужны такие учителя, которые могут не обратить внимания на то, что ученик оказался инспектором, и поставить ему пятерку. Так держать!
– Я рад слышать такие слова. Так как они правильные, то ставлю Вам еще одну отличную оценку, – ответил я".
Прокоп Фомич почувствовал тошноту и отвернулся. "В пивную, что ли, сходить?" – подумал он. Было еще часов десять утра, но пивная уже работала. Прокоп Фомич взял две кружки и подошел к столику, за которым стоял нестарый еще тип и задумчиво смотрел прямо. Можно было, конечно, встать у свободного столика, но Прокоп Фомич ощущал потребность поговорить.
У этого человека, который пил пиво, была небольшая борода. "Наверное, он просто перестал бриться, вот она и выросла", – решил Прокоп Фомич.
– Да, – сказал он печально, – погода отвратительная. Вон и рана болит.
Про рану он просто так сказал, потому что она не болела. Однако бородатый продолжал разглядывать в окно низкие тучи. "Не тот ли это инвалид со станции? – испугался Прокоп Фомич, – Вон и глаз стеклянный".
– Хм, – сказал он, – и пиво поганое.
Так как тот не отвечал, Прокоп Фомич обратил внимание на цветастую вырезку из зарубежного рекламного проспекта, валявшуюся на засаленном столике. Там было написано по-русски: "Лечение гонореи одной пероральной дозой. Одна пероральная доза 300 мг (2 капсулы) эрадацина достаточна для ликвидации острой гонококковой инфекции у большинства больных, мужчин и женщин, у которых заняты половые или другие органы". Дальше значилось название фирмы на иностранном языке. Прокопа Фомича передернуло, в горле комком застыло пиво.
– Да, отец, – сказал бородатый. – Ты вроде ко мне обращался. Извини, я стих сочинял, вот послушай:
Я подошел и увидел внизу:
Грязные руки в кровавых потеках,
Толстый рабочий, скачущий в лес,
Мелкие брызги теплого ветра,
От копыт разлетающиеся игриво,
Пересекаются в точке полуденного царства
И блестят, и пенятся словно пиво.
Ах, кончаются скоро мои мытарства,
Скоро будет опять, как в веселом романе,
Будет играть и струиться нега,
Давая лениво гнилые побеги.
Ночь опустится в черную пашню,
Я буду идти, увязая в земле,
Видя желтый и острый серп
С зазубренными краями –
Зеркальное отражение сущего –
– Заметил, вот оно – зеркальное отражение – дальше все навыворот, грязь и смрад или наоборот, – отвлекся на минутку бородач.
Геометрическая фигура острого круга –
Кто-то услышит ее, воспарив
Над распоротым чревом почвы,
Среди белого, жгучего дня,
Родившего сладкий и теплый плод,
Замкнувший время в немую дрему.
И начнется грустная, длинная пьеса
О том, что приходит пора печали,
И горьким вином разольются слезы,
Стекая каплей в глухую полночь,
Где тихо бредет осел понурый,
Выделяя пота соленого реки,
Ведомый крестьянином, тощим и хмурым,
С ногами чистыми, словно мрамор –
Кто-то подполз и услышал вверху.
В процессе чтения лицо бородача словно бледнело и ощетинивалось. Прокоп Фомич поминутно вздрагивал и следил за густым волосом, лезшим из подбородка чтеца. Стихи он почти не слушал, а что слышал, плохо понимал, и озирался испуганно. Но остальные посетители пивной были заняты своими кружками и не оборачивались на голос стихотворца, вдохновение которого наконец иссякло. Поэт схватил кружку и начал подкреплять силы пивом.
– Сильные стихи, – сказал Прокоп Фомич неуверенно, – только не очень понятные почему-то, хотя слова вроде все русские, да? Ну, да ладно. Ты вот слушай, у меня сегодня год, как сына в тюрьму посадили, понимаешь?
Прокоп Фомич начал вторую кружку и задумчиво жевал креветку. Все-таки стихи бородатого его чем-то задели, эти мраморные ноги чертовы у худого крестьянина. Поэт наклонился над кружкой и молчал, не перебивая.
– Ты слушай, что натворил, – продолжал тоскливо Прокоп Фомич. – Над проходной у нас лозунг висит – "Слава авангарду!", значит, ну, видел наш листопрокатный завод, наверное. И выпили они с приятелем крепко, тот и говорит – давай, мол, пойдем на завод и этот дурацкий лозунг сорвем к черту и в лужу бросим. Осень тоже была, как сейчас, и дождь шел сильный, с ветром. Вот они пришли туда и нет бы действительно сорвать этот лозунг, а они еще затащили его в кабинет, главного авангардиста, а ночью дело было, и присобачили над его столом. А сын пьян был ужасно, разразился фонтаном кильки, и прямо на стол. Жуткое дело. Нашли, статью припаяли, сидит теперь, письма пишет злые. Здравствуй, мол, батя, дай авангардисту по роже и езжай ко мне, развлекись. А я почетным рабочим был, премии получал, а сейчас только герой труда спасает, успел получить два года назад. Такие, брат поэт, дела, хоть вешайся…
Прокоп Фомич отпил глоток и затуманился. Бородач молчал, неподвижно уставясь в кружку. Прокоп Фомич наклонился вперед. Со дна кружки поэта на него посмотрел и как будто подмигнул хитро стеклянный глаз.
Старый листопрокатчик вышел из пивной. Ему захотелось в туалет, но таковой уже много лет не работал, поэтому он направился к знакомой дыре в дощатом заборе, ограждавшем пустынную стройку.
Прокоп Фомич втиснулся в щель и увидел в обрубке бетонной трубы двух посетителей. Они жгли костерок и пили из стакана вино.
– Эстетизм, отец, делает мир еще прекрасней, – высказался молодой интеллигентного вида мужик в очках, ковыряясь куском арматуры в костре, – иди к нам, укройся от дождя.
– Дождя нет, – сказал Прокоп Фомич.
– Это он образно говорит, – произнес другой парень, куривший толстую сигару, – читай, что ты там такого отыскал, Иннокентий.
Прокоп Фомич присел на доску поближе к жаркому огню и протянул к нему зябнущие руки.
– Слушай. Это "Махабхарата", – пояснил Иннокентий Прокопу Фомичу. –
Должны мы любить всех живых, все живое,
Ни в мыслях, ни в действиях зла не питая, –
Вот истина вечная, правда святая.
Все люди прекрасны, что сердцем беззлобны.
– И в то же время, – сказал курильщик, –
Имени я не имею,
Радости я не желаю…
Прокоп Фомич почувствовал, что рана его в груди начала ныть. Она болела все сильней и сильней, пока его не скрутило и не опрокинуло на жесткие доски, лицом к обжигающему пламени. Тотчас же на землю упали первые капли.
1988
Рассказ с картинками
Однажды утром я спускался по лестнице нашего пятиэтажного дома, чтобы прямиком направиться в школу, и тут нос к носу столкнулся с моим давним приятелем. Это был пятиклассник Игорь. Едва завидев меня, он радостно завопил:
– Дядя Коля, смотрите, что я нашел! – и достал из портфеля общую тетрадь бурого цвета. – В макулатуре, – добавил Игорь гордо.
Я открыл тетрадь на первой попавшейся странице и увидел довольно идиотскую картинку: крылатый гроб в облаках и в нем какой-то тип со стаканом лимонада в руке. Что это лимонад, а не сок, я понял сразу.
– Спасибо, Игорь, – сказал я без энтузиазма и сунул приобретение в папку. А вечером пролистал эту ветхую тетрадку и обнаружил страницы две каких-то записей. Вот что там оказалось.
"Без сомнения, вся материя подвержена лептонному распаду, – монотонно бубнил оратор. – И вам, конечно, известно, что вчера начало рассыпаться Солнце, этот безжизненный кусок железа. И, видимо, все мы разделим его участь…"
"Сколько там лет-то прошло? Никак 856 миллиардов? Ну что ж, пожили и хватит… А зачем? Как это зачем? – усмехнулся Джерри. – Ведь известно, что живут для того, чтобы жить".
Мысль текла ровно и спокойно, без зацикливаний. Мозг словно затормозил свою деятельность и выбросил все эмоции.
Здание вспыхнуло у основания и накренилось. Луч бластера скользнул по нему еще раз, и глыба стеклопластика рухнула на землю. Двое прохожих маячили метрах в двухстах. Джерри стал жечь соседний дом.
– Эй, Томми, да этот тип сошел с ума!
– Ну?
– Надо его остановить, пока его самого не придавило.
– Что же тут плохого?
Том подошел к Джерри и тронул его за плечо:
– Парень, тебе помочь?
– Давай, дружище, присоединятся. Работы всем хватит".
На другое утро я опять встретился с Игорем.
– Ну как? – спросил он. – Напечатаете в журнале? Кстати, что такое лептон?
– Это… Ну, вроде как частица. Электрон там, мезон.
– Понятно.
– А напечатать… Ты знаешь, Игорь, этот бред не пойдет ни в один журнал. Мы просто не можем себе представить, что будет с Землей и людьми через такую прорву лет. Какие дома, какие бластеры? Заглядывать так далеко в будущее просто глупо. В общем, читай лучше учебник литературы за седьмой класс.
Игорь только хмыкнул, и мы разошлись.
А тетрадку эту я храню и изредка рассматриваю в ней рисунки. Но теперь они не кажутся мне такими уж дурацкими.
1985
Переход
Шагов не было слышно – каюта, изготовленная из пористого материала, поглощала все звуки.
Джефф включил экран внешнего обзора. Все те же созвездия, что и вчера, тот же черный незнакомый космос. Вот уже почти полгода, как корабль в столкновении с гигантским астероидом потерял двигатель.
Джефф взял пачку листов и в сотый раз стал перечитывать выкладки. "Что же это значит?" – сверлила мозг одна я та же мысль.
И решение пришло.
Он сосредоточился. "Есть ли вакуумные баллоны на корабле? Нет, их уничтожил… Энергия?.."
Джефф прикоснулся к пластику экрана. Он был холодным. Тогда он вышел из каюты и пустым полутемным коридором отправился на склад.
Там царил страшный беспорядок, и Джефф с трудом отыскал лазер и засасыватель пространства – "Запрос-3", легкий ручной агрегат, в просторечии "Засос".
Обшивка с неохотой поддалась – Джефф истратил на нее почти всю батарею. По слабому шипению он понял, что отверстие готово, и приставил к нему "Засос". Но вдруг задняя стенка прибора дала трещину; Джефф сдавил аппарат, пытаясь закрыть щель. И в этот момент "Запрос" рассыпался у него в руках.
Джефф безумным взглядом метнулся по каюте.
Потом он подошел к кровати и лег.
В каюту удалось попасть только на другой день вечером.
Тело Джеффа почернело и раздулось.
Никакого письма, написанного им, не нашли, обнаружили только листки, испещренные непонятными формулами, лазер и обломки ручного, компактного засасывателя пространства, в просторечии "Засоса".
1985
Могильный червь
Земля после дождя оказалась вязкой, налипала комьями на тупой лопате, и ее постоянно приходилось соскребать и без того отяжелевшими подошвами. Веня злился и сопел, выражение его одутловатого лица скрывалось шевелящейся тенью от кроны какого-то дерева, не слишком удачно торчавшего точно между луной и могилой. Хилый холмик, еще полчаса назад покрытый мраморной плитой, за это время переместился на полметра в сторону, потеряв свои относительно правильные формы и став прелой кучей почвы.
– На лопату, – просипел Веня и слепо ткнул рукой в сторону Ивана, на мгновение выпав из тени и явив приятелю верхнюю часть потрепанного годами и бездомной жизнью туловища, неопрятную редкую шевелюру и неожиданно округлую физиономию, покрытую недельной щетиной.
– Я только что копал!
– Держи, говорю, устал я! Договорились же, что я за побрякушками полезу. Или ты уже сам хочешь? – его грязноватые неровные зубы тускло блеснули и скрылись в бездонной щели слюнявого рта.
Иван молча взял инструмент и воткнул его в землю. Под штык лезли какие-то непонятные корешки и камни, сливавшиеся цветом с основным фоном.
– Давай фонарик подержу, а то еще потеряешь, – Веня залез в карман штанов Ивана, его рука прошла сквозь него и нащупала жесткую шерсть на ноге друга. – Потерял?! – зашипел он.
– Отстань, гад! – Иван оттолкнул его локтем. – Он в другом кармане.
– Ну смотри, ты сам будешь ее щупать, если фонарик потеряешь. Вспомнишь хотя бы, как это у тебя было! – гнусно хохотнул он и прислонился к стволу. Иван воткнул штык в землю и вынул новенький китайский фонарик-брелок, украденный им с лотка зазевавшегося торговца несколько дней назад.
– Заткнись, сволочь, – вяло буркнул он и в темноте протянул вещь Вене, принявшему ее потной грязной рукой. – У меня хотя бы семья была, а ты всю жизнь объедки жрешь.
– Что же ты не берег ее, а? Пришел бы домой трезвый, Ленка бы тебя за хлебом отправила, сама жива бы осталась.
Иван не ответил, продолжая откидывать почву.
– Я вот не пойму, Вано, какого черта ты на нее золотишко-то нацепил? Неужели самому не надо было? Похороны там, поминки всякие. Денег, что ли, куры не клевали? Да ты копай, копай, уже скоро. Эх, погуляем! Только бы какие-нибудь паразиты не догадались раньше нас в могилке-то пошарить. А ты хорош, тоже мне, сначала золото гробишь, а потом откапывай его! Ты хоть прикрыл его одежонкой-то? Копай-копай. Тут такие могильщики, им палец в рот не клади, сами все достанут в лучшем виде. А может, надо было с местными договориться?
– Боишься? – усмехнулся Иван.
– Я-то, что ли? Что я, трупов не видал?
– Тут и трупа-то уже не осталось, кости одни.
– Еще лучше.
Лопата наткнулась на крышку гроба, Иван неуверенно встал на нее и принялся откидывать с гниловатого дерева землю, особенно стараясь нащупать края, чтобы не стараться напрасно. Поднялся легкий ветер, он сумел расшевелить листву, время от времени позволяя луне пробиться к зеву могилы. Шелест кроны заглушил все остальные шумы, слабыми отзвуками доносившиеся издалека, со стороны далекой автострады. Трухлявая крышка потрескивала под тяжестью копавшего, скрипом ржавых гвоздей отдаваясь в немытом теле.
Вдруг сырая деревяшка медленно поехала вниз под тяжестью Ивана, он судорожно ухватился за черенок лопаты, упиравшийся в землю, и выскочил из мелкой ямы, как черт из табакерки.
– Ты чего? – испуганно выдохнул Веня, хватаясь рукой за тощую грудь. – Заикой меня чуть не сделал!
– Можешь цеплять, – выдохнув, сипло сказал Иван. – Она уже движется.
– Кто? – не понял Веня.
– Да крышка же! – зашипел Иван. – Отдавай мой фонарик обратно.
Веня с опаской заглянул в черноту, местами озаренную тусклым светом луны, и неловко съехал вниз – гроб глухо стукнул под его рваными кедами. Какое-то время он возился под ногами приятеля, затем выпрямился и схватил его за штанину.
– Что ж ты, гад, щель не освободил?
– И так откроешь. Топнешь – он и провалится. Пока подцеплять будем – семь потов сойдет.
– Раз такой умный – прыгай ко мне. Видишь, стою, а он не ломается.
– Ты дистрофик, что ли?
– Сам ты гнида!
– Отойди влево.
– Зачем это? Мне и здесь хорошо.
– Ты у нее над головой стоишь, – солгал Иван.
Веня сдвинулся на противоположный край гроба, ступая так осторожно, словно под ногами у него хрустело битое стекло, а сам он был босиком. Крышка мерзко поскрипывала под ним. Иван присоединился к нему, изо всех сил стараясь сделать собственный вес как можно меньше. Достав фонарик, он несколько раз пошевелил пальцем переключатель, но свет не зажигался.