Мы жили в Париже, в моем отеле, с женой и тремя детьми; двое из них были еще маленькие, а третьей исполнилось двенадцать лет, и мы, по обычаю, отдали ее на воспитание в монастырь, где воспитывались и другие ее сверстницы.
Время в Париже тогда было тревожное, носились всевозможные слухи, но покойный король, Людовик XVI, успокаивал нас, да и мы сами никак не могли предполагать, что мы накануне тех страшных событий, которые породила вспыхнувшая вдруг, как от удара молнии, революция. Правда, она готовилась исподволь, издавна, и семена ее были положены еще в царствование Людовика XV, но, наконец, она вспыхнула; ручьи крови затопили Францию, и одною из первых была пролита кровь ее короля. Народ давно глухо и бессознательно готовился к тем ужасам, которые оказались слишком страшны и чудовищны, чтобы можно было предвидеть или ожидать их.
Добрый, мягкий король Людовик XVI полагал, что делает все возможное для благоденствия своих подданных и вместе с несчастной, наивной королевой Марией-Антуанеттой был убежден, что народ благоденствует. Королева давала празднества в Трианоне, в Лувре назначались блестящие приемы, и двор веселился, не подозревая, что уж тлеет тот огонь, который вдруг взорвет все прежнее и сокрушит его.
Пока шли праздники и приемы, двор, убаюканный ими, не обращал внимания на тревожные слухи и вести, считая их преувеличенными и воображая, что все останется навсегда так, как было до сих пор.
Я, по поручению короля Людовика XVI, был отправлен в Верону, за границу, где находился тогда дядя его, наш нынешний король. Людовик XVI поручил мне, чтобы я уговорил его дядю вернуться в Париж, где он мог своим влиянием оказать помощь королю. В числе главнейших доводов к тому, чтобы он вернулся как можно скорее, король приказал заверить своего дядю, что в Париже спокойнее, чем когда-нибудь, и он верит в будущность королевской Франции.
Моя поездка не должна была быть продолжительной, и я расстался с женой и детьми, шутя и улыбаясь, - шутя, что сбегу от них совсем и никогда их больше не увижу! На самом деле я так был уверен в своем скором возвращении, что, не успев съездить в монастырь, чтобы проститься со старшей дочерью, не особенно даже тревожился об этом.
XLVI
- Я помню, - продолжал рассказывать граф Рене, - это веселое шутливое прощание, как сейчас, помню, как обняла меня жена и как две маленькие девочки прыгали, повиснув на моих руках, и кричали, что не отпустят папу. Их насильно оттащили от меня, и я, улыбаясь им, едва отбился от них.
Париж был сравнительно тих и мало оживлен в ранний час утра, когда я уезжал. На рыночной площади только гудела толпа народа, и мог ли я думать, что ее гул через несколько десятков дней преобразится в неистовый крик насилия.
Я доехал до Вероны в своей дорожной карете, с занимательной книгой в руках, и не заметил переезда. Мне думалось, что мне нетрудно будет уговорить дядю короля вернуться в Париж, но после первого же свидания с ним, которое состоялось в первый же день моего приезда, я увидел, что тот вовсе не склонен послушаться своего короля-племянника. На все мои доводы он отвечал, что теперь, по его мнению, уже поздно, что события не остановить и что королю лучше самому удалиться вовремя за пределы Франции.
- Но этого король никогда не сделает! - воскликнул я. - Что бы ни случилось, он не покинет Франции!
Я, будучи уверен, что в Вероне ходят слишком преувеличенные слухи о том, каково настроение в Париже, продолжал настаивать и относиться к этим преувеличенным слухам с презрительной насмешкой.
Как оказалось впоследствии, в Вероне знали лучше, чем мы в Париже, о том, что делалось там. Прошло дней десять в моих переговорах, не приведших ни к чему; тут же я заболел лихорадкой и слег на несколько дней в постель.
О, Господи! Какие вскоре мне пришлось пережить дни в этой постели! В ней застал меня неожиданный приезд из Парижа нашего старого слуги, Баптиста, который и теперь со мною. Он видел все, и на его глазах произошли все ужасы!..
- Нет! - прервал вдруг свою речь граф. - Я не могу говорить дальше!
Он хотел подняться со своего кресла, но не мог это сделать и снова опустился в него.
Доктор Герье, следивший за ним взглядом врача, схватил со стола звонок и позвонил, чтобы велеть принести хотя бы стакан воды.
На звонок немедленно появился старый Баптист; оказалось, что графин с водой и стакан стояли на подоконнике.
Герье дал воды графу, тот сделал несколько глотков и, увидя Баптиста, проговорил ему, показывая дрожащей рукой на доктора:
- Ты знаешь… моя девочка жива! Вот он… он видел ее!
Лицо старого слуги выразило испуг, а не радость; он сначала как-то двинулся к графу, а потом обратился к Герье, как бы спрашивая взглядом, неужели все кончено и граф сошел с ума?
Видно, мысль о возможном сумасшествии его господина часто и раньше приходила к Баптисту.
- Да, я видел ее! - поспешил сказать доктор, чтобы успокоить Баптиста.
Тот пошатнулся и затрясся теперь весь от радости.
- Так это - правда? Бог услышал наши молитвы… - и он не договорил, потому что слезы задушили его слова и речь перешла во всхлипывания.
- Ты рад, Баптист, правда? - проговорил граф, взяв руку старика и крепко пожимая ее.
Герье почувствовал, что и у него самого как будто что-то щекочет у глаз и навертываются слезы.
И вдруг, совершенно неожиданно, Баптист подошел к Герье, обнял его и сказал:
- Спасибо!
Он хотел еще что-то прибавить, но не договорил, махнул рукой и вышел из комнаты.
- Вот он видел все! - показав ему вслед и справившись со своими слезами, произнес граф. - Он видел, как в наш дом ворвались санкюлоты, бесчинствовали там, схватили мою жену, одну из девочек столкнули с окна, со второго этажа на мостовую, будто случайно, а другую скинули с лестницы, так что она разбилась о каменные ступени!
Жену мою толпа пьяных баб повлекла в Версаль с диким пением марсельезы, требуя, чтобы и она пела вместе с ними, и за то, что она не сделала этого, ее гильотинировали!
Большинство челяди, служившей у нас, было заодно с санкюлотами. Людей, оставшихся верными, они избили до смерти, а Баптиста, который пользовался среди них большим уважением и даже любовью, они не решились тронуть, но только связали и заставили смотреть на издевательства над моею женой и на убийство моих детей, а потом отпустили на волю, с тем чтобы он отправился ко мне и рассказал обо всем виденном.
Об участи моей старшей дочери он не мог ничего узнать. Мы с ним, переодетые, из Вероны пробрались в Париж, но нашли там от монастыря одно только пожарище.
Все, что мы могли узнать об участи монахинь и бывших в монастыре на воспитании девушек, что часть их успела скрыться, а над большинством толпа надругалась. Никаких следов моей дочери я не мог доискаться и не слыхал о ней ничего!
XLVII
Рассказ графа произвел на Герье угнетающее впечатление благодаря своему неподдельному трагизму, но вместе с тем в уме доктора надвинулась унылая дума и завладела его мыслями.
Теперь он узнал, кто была девушка, в которую он влюблен с первого взгляда, и то, что он узнал, повергло его в уныние.
Она оказывалась дочерью французского аристократа, носившего, судя по гербам на ливрее его человека, титул герцога, проживавшего только в Митаве под именем графа.
Герье видел, что этот герцог, несмотря ни на что, гордо держался своего достоинства, и пока только это достоинство и оставалось у него, но он твердо высказал Герье, что надеется на лучшие времена, когда король вернется в Париж, а вместе с ним вернется, значит, и сам он, герцог.
Бедному же женевскому доктору, каким был Герье, далеко было до дочери аристократа, и это он почувствовал сейчас же, как узнал об ее происхождении.
Однако когда человек желает чего-нибудь, он непременно поддерживает себя надеждою, как бы недостижимо ни казалось его желание. И чем яснее эта недостижимость, тем необходимее становится надежда.
Так было и с Герье. Надежда его заключалась в том, что все-таки он первый привез графу Рене сведения об его дочери; в этом он видел как бы перст судьбы, на который влюбленные вообще всегда готовы рассчитывать в своих мечтах.
Однако, прежде чем думать о будущем, нужно было рассудить о настоящем, и прежде всего найти молодую девушку.
- Прежде всего, - начал доктор Герье, - значит, надо спешить в Петербург, чтобы как можно скорее вырвать вашу дочь из рук этого старика.
Граф так и впился глазами в доктора.
- Какого старика? Расскажите мне по порядку, где и как вы видели ее?
Доктор Герье стал подробно рассказывать; граф слушал, словно впитывая в себя каждое его слово.
- Странный человек - этот старик Авакумов! - сказал он, когда Герье кончил.
Граф совершенно правильно запомнил фамилию и произнес ее по-французски, но без ошибки.
- Странный и нехороший человек, насколько я могу судить, - подтвердил Герье.
- Но как же она попала к нему?
- Этого я не могу знать, граф!
- Медлить нельзя, - заговорил граф, - и я завтра же испрошу позволения короля и отправлюсь в Петербург.
- Я с охотой последовал бы за вами… - начал было Герье, но граф перебил его.
- И я вас взял бы с собой, - проговорил он, - но этого нельзя; нельзя потому, что вы не можете и не должны оставить эту барыню!
Сам-то Герье знал отлично, что ему нельзя оставить госпожу Драйпегову, потому что сейчас не мог вернуть ей деньги за свой проезд, но он невольно удивился, откуда знает об этом граф.
У того, однако, оказались совсем другие соображения, по которым граф находил необходимым присутствие доктора в Митаве.
Дело было вот в чем.
- Если я уеду, - стал объяснять граф, - то здесь, возле короля, никого не останется из посвященных, и я не могу никому сообщить сведения, полученные мною от нашего общества, потому что имею право делиться этими сведениями только с тем, на кого мне указывают, как в данном случае, например, на вас. Таким образом, здесь необходим человек, который следил бы за этой госпожою и не допустил бы ее сделать зло, задуманное ею. Если бы вы уехали, мне нужно было бы остаться здесь и, как это ни было бы трудно, принести в жертву долгу свое личное дело.
- Я фактически не могу уехать отсюда, - поспешил его успокоить Герье, - потому что у меня нет на это средств!
- Средства не Бог весть какие нужны для этого, и они нашлись бы! Вопрос не в них, а в гораздо более серьезном: мне нужно быть покойным, что я оставлю в Митаве человека, на которого могу положиться, что он не допустит, чтобы совершилось злое и нехорошее дело! Возьмете ли вы это на себя?
- Что же я должен делать? - спросил Герье.
- Заранее сказать ничего нельзя! Надо поступать сообразно с обстоятельствами, и это вам будет не особенно трудно, потому что вы будете при этой госпоже.
- Но сумею ли я?
- Сумеете, если захотите.
И граф так умоляюще посмотрел на Герье, видимо, ему так хотелось, чтобы тот успокоил его и чтобы этим дал ему возможность уехать завтра же в Петербург, что доктору стало ужасно жалко графа. Решась, он вдруг произнес с убеждением:
- Хорошо! Будьте покойны, поезжайте и дай вам Бог удачи!
Искренняя радость выразилась на лице графа, и он с чувством пожал руку Герье.
Тот записал ему все необходимые в Петербурге сведения, записал и подробный адрес Варгина, сказав, что это - его приятель, на которого граф может положиться.
Затем они простились, граф проводил доктора до дверей столовой, а в "вестибюле" Баптист ждал выхода гостя с верхним его платьем на руках, с неукоснительной важностью исполняя обязанности лакея.
Он помог одеться Герье, как будто ничего не случилось, и на строгом, невозмутимом лице его выражалось одно только почтение.
Отворив дверь, Баптист отвесил доктору низкий, торжественный поклон.
XLVIII
Когда Варгин, как подкошенный сноп, упал на диван, послушный неотразимо подействовавшему на него влиянию протянутых рук Степана Гавриловича, он заснул, и Трофимов, убедившись, что он спит, положил ему на голову руку и проговорил раздельным внушительным голосом:
- Ты сейчас встанешь, откроешь глаза и будешь действовать, как будто не спишь. Ты отправишься прямо домой и, придя, ляжешь и будешь спать… Иди!
Трофимов отошел в сторону и спрятался за портьеру, а с Варгиным как бы случилось чудо: он встал, открыл глаза и твердым шагом направился к двери, в точности исполняя данное ему приказание.
Нервная, впечатлительная натура его легко поддалась гипнозу, Степан же Гаврилович владел, очевидно, этой силой в совершенстве.
Трофимов прислушался, как затихли шаги Варгина на лестнице, затем ударил один раз в звонок и тихо проговорил появившемуся сейчас же лакею:
- Сказать, чтоб следили дальше!
Варгин как ни в чем не бывало оделся на лестнице и вышел, а из ворот дома Трофимова почти сейчас же шмыгнул тот самый тщедушный человечек, который в балагане выходил якобы на съедение Голиафу-Путифару.
Он в некотором отдалении пошел по пятам Варгина, не спуская с него глаз.
Трофимов из гостиной отправился в столовую, где сидела молодая девушка, с которою он только что катался на балаганах.
Она сидела у стола, на котором был накрыт завтрак и стояло несколько вкусных блюд.
Но она ни к чему не притронулась.
- Ну, что же, mademoiselle Louise? - на чистом французском языке заговорил Трофимов. - И прогулка не развлекла вас?
- Нет, напротив, я вам очень благодарна! - как-то беззвучно и совершенно равнодушно ответила Луиза.
- Отчего же вы не кушаете? Или вы не хотите есть?
- Благодарю вас!
Степан Гаврилович остановил на ней долгий, пристальный взгляд.
- Вы, может быть, хотите уснуть? Успокоиться? - ласково спросил он.
Девушка тихо улыбнулась.
- Да, пожалуйста, если бы уснуть! - произнесла она.
- Вы ведь мне верите? Знаете, что я не хочу вам зла?
- О, да!.. Да!.. Знаю! - проговорила девушка.
- Тогда пойдемте!
Трофимов вывел ее в свою гостиную, усадил на спокойное кресло и, став сзади нее, поднял руки над ее головою.
"Авось нынче удастся!" - подумал он.
- О, да!.. Нынче удастся… - громким, твердым и радостным голосом ответила она на его мысль.
Девушка уже была в состоянии транса и по скорости, с которой она поддалась, Трофимов видел, что сегодня, действительно, можно заставить ее видеть на далекое расстояние.
- Сегодня я увижу далеко! - снова ответила она бодро.
- А это не утомит тебя? - спросил Трофимов.
- Нет.
- И не сделает тебе вреда?
- Нет, нет.
- Тогда следи за тем, что я представляю себе. Что ты видишь?
- Я вижу замок… ворота… часового… Вижу двор… он покрыт грязным снегом… и дорожки протоптаны по нем…
- Маленькую дверь во флигеле ты видишь?
- Вижу… она заперта… и на ней висит молоток…
- Войди за ту дверь, смотри и говори, что увидишь!
- Я вижу сени… каменный пол… шкаф с посудой…
- Там никого нет?
- Никого…
- Дальше!
- Дальше… комната маленькая со столом… на стуле у двери сидит человек…
- Ты знаешь его или нет?
- Это - Баптист!.. - вдруг дрогнувшим голосом проговорила Луиза. - Он дремлет на стуле… слышен звонок… он вскочил… идет… отворяет дверь… Баптист, наш милый, добрый Баптист…
- Куда он вошел?
- Опять комната… лампа… я ее помню… у стола в креслах… оборачивается… Отец! - крикнула она. - Отец!.. Я вижу его!
Трофимов быстро протянул руку над нею, она смолкла, откинулась на спинку кресла, и тихое, ровное дыханье ее показало, что она погрузилась в спокойный сон.
- Значит, это ее отец, я не ошибся! - пробормотал Трофимов и быстро вышел из комнаты по направлению к лестнице.
Там он велел подать себе плащ и приказал лакею, чтобы в доме была тишина и барышню оставили спать в гостиной.
- Ты мне отвечаешь за ее покой тем, что сказано тебе "ищите!", - сказал он лакею.
- И найдете, - ответил тот, склонив голову.
Он вышел, кликнул извозчика, сел и не торгуясь сказал ему, куда ехать.
Извозчик, зная, что без торга садятся господа, щедрые на плату, погнал свою лошадь.
XLIX
Трофимов подъехал к воротам, за которыми стоял домик, где жила Августа Карловна со своими квартирантами.
У ворот, прислонившись, стоял тщедушный человечек, следивший за Варгиным.
Трофимов, вылезши из санок и проходя в калитку, на ходу спросил у того:
- Он пришел?
- Только что.
- По дороге шел бодро?
- Так что я едва поспевал за ним.
- Значит, ничего не случилось?
- Нет.
- Хорошо; можешь идти теперь.
- А завтра? Опять нужно следить?
- Нет, пока не нужно. Теперь и так обойдемся.
И Трофимов прошел в калитку и направился по мосткам в домик к Августе Карловне.
Она была дома, как всегда, и на этот раз не была занята, потому что никого из посетителей у нее не было.
Она приняла Степана Гавриловича у себя в спальне, с картами в руках, но, как только увидела Трофимова, сейчас же положила карты, встала и почтительно присела, с серьезным, деловитым лицом.
Теперь, когда они были наедине, сразу было видно, что они давно знают друг друга и что Августа Карловна относится к Степану Гавриловичу с большим уважением, граничащим почти с подчинением.
Трофимов кивнул ей головой и, как свой человек, сел к столу.
- Послушай, Розалия, - проговорил он, - мне нужна твоя служба!
- Приказывайте! - с чувством произнесла Августа Карловна, по-видимому, еще послушнее откликаясь на имя Розалии.
- Дело не особенно сложное, но для этого надобно оставить Петербург.
- Навсегда? - с некоторым испугом спросила Розалия-Августа Карловна.
- Нет, - спокойно, не замечая ее испуга, ответил Трофимов, - может быть, ненадолго.
- А моя практика? - решилась полюбопытствовать она.
- Практика не пострадает. Здесь все останется по-прежнему, и ты вернешься сюда, а за услугу получишь больше, чем заработала бы практикой за то время, на которое оставишь ее.
Лицо Августы Карловны расплылось в улыбку.
- С вами всегда приятно иметь дело, господин…
- Тс… - остановил ее Трофимов, боясь, что она произнесет имя, которое не нужно было, чтобы она произносила. - Осторожность, Розалия!
- Слушаюсь, господин!
Они разговаривали на немецком языке, которым Трофимов владел так же хорошо, как и французским.
- Так слушай! - продолжал Степан Гаврилович. - Ты должна сопровождать молодую девушку, увезти ее из Петербурга и беречь как зеницу ока.
- Слушаю! - опять повторила Августа Карловна. - Когда нужно приготовиться к отъезду?
- Завтра.
- Так скоро?
- До завтра еще целые сутки.
- Слушаю.
- А что жилец?
- Который уехал?
- Да нет, который остался!
- Не знаю; кажется, только что вернулся откуда-то.
- Пойди посмотри!
Августа Карловна пошла, заглянула в комнату Варгина и вернулась, укоризненно качая головой.
Она нашла художника растянувшимся посреди комнаты и храпевшим во всю мочь.
- Нехорошо! - заявила она. - Он, кажется, вернулся пьяный, лег на пол и заснул. До сих пор никогда этого с ним не было.