Должно быть, дело о дочери французского графа в достаточной степени интересовало патера Грубера, потому что, как только удалился брат Иосиф, напускное спокойствие и уверенность быстро сбежали с него, и он в некотором волнении заходил по комнате.
В самом деле, в той сложной политической игре, которую вели иезуиты, молодая девушка, дочь лица, приближенного к королю Людовику XVIII, могла оказаться важным козырем, и раскрывать свои карты и показывать этот козырь прежде времени было не только нерасчетливо, но и неблагоразумно и даже опасно.
Игра была нешуточная.
Бонапарт, первый консул Французской республики, искал союза с Россией против Англии, которая противилась и препятствовала возраставшему могуществу Франции, могуществу, тесно связанному с властью и возвышением самого консула Бонапарта.
Республиканского правительства во Франции Англия не признавала и покровительствовала и поддерживала - или делала вид, что покровительствует и поддерживает, - короля Людовика XVIII, нашедшего приют, денежную поддержку и действительное покровительство в России, у императора Павла Петровича.
Для того чтобы привлечь Россию на свою сторону против Англии, Бонапарту нужно было, чтобы изменилось расположение Павла Петровича к Людовику XVIII прежде всего.
И Бонапарт, не пренебрегавший никакими средствами в политике, решился в данном случае воспользоваться услугами иезуитов, потому что один из видных деятелей этого ордена, патер Грубер, своей ловкостью занял выдающееся положение в Петербурге и сделался в то время настолько близким ко двору, что имел доступ к императору без доклада.
Грубер и его клевреты поэтому вели при русском дворе деятельную интригу против французского короля, и описанные нами события происходили как раз в разгаре этой интриги.
Вот почему отец Грубер, получив от Вартота сведения о графе Рене, поспешил отправить сейчас же одного из самых сильных своих помощников, брата Иосифа, как нарочно, случившегося тут, и, отправив его, стал в явном волнении ходить по своей комнате.
Но напрасное волнение не могло ничему помочь и расстраивало лишь стройный ход мыслей непрерывно занятого отца Грубера. Терять время ему было некогда, и он, зная по опыту, что лучшим средством для отвлечения всякого беспокойства служит работа, сел к столу и принялся писать письма.
Занятый этим делом, он позвонил и, продолжая писать, приказал вошедшему на его звонок молодому человеку в сутане, с пробритой тонзурой на голове:
- Пошлите во дворец и просите передать, что я чувствую себя нездоровым и что сегодня не буду выходить из дому.
LVIII
Часа через два, а может быть, и меньше, в дверь послышался легкий стук. Патер Грубер обернулся в своем кресле и сказал:
- Войдите!
В комнату вошел брат Иосиф; губы его улыбались, глаза, и без того блестящие, блестели совсем уже особенным блеском.
- Все хорошо, отец! - начал он, опускаясь на стул против патера Грубера как свой человек, не ожидая приглашения сесть.
- Слава Богу! - сказал Грубер, взглянул вверх и поднял руки, потом сложил их, склонил голову и остановил бесстрастный, спокойный взгляд на брате Иосифе.
- Я прямо отсюда, - начал рассказывать тот, - отправился к Авакумову и попал туда почти сейчас же вслед за графом Рене. Графа принял Крохин, а сам Авакумов лежит больной.
- На самом деле больной или же фиктивно? - спросил Грубер.
- Не знаю, этого я не мог выяснить, потому что Крохин был занят с графом и мне незачем было подниматься наверх, потому что я узнал самое главное от лакея Станислава, доброго католика, преданного нам. Авакумов лежит, а настоящая ли у него болезнь или поддельная - не важно; если даже настоящая, то она гораздо лучше, пожалуй! Дело в том, что Луиза уехала уже несколько дней тому назад.
- Уехала? - переспросил Грубер. - Куда?
- Об этом не знает никто в доме, даже Крохин. Вероятно, Авакумов был предупрежден или сам проведал о приезде графа и поспешил принять меры. Куда он отправил Луизу, известно только ему одному.
- Но он отправил ее все-таки без нашего ведома и не сообщил нам ничего. Это странно!
- Вероятно, болезнь помешала ему сообщить.
- Значит, болезнь его действительная?
- Может быть. Но, во всяком случае, граф не узнал ничего, потому что Крохин водил его даже, чтобы показать ему Авакумова, который якобы или на самом деле лежит в бреду. Так граф и не мог допытаться.
- Вы это знаете наверное?
- Наверное.
- Какие доказательства?
- Мне говорил сам граф.
- Вы виделись с ним?
- Да, я был у него.
- У графа?
- Да.
- Каким же образом вы попали к нему?
- Поехал прямо в гостиницу, велел о себе доложить и был тотчас же принят.
- Под какой же фамилией вы явились?
- Под своей собственной, Иосифа Антоновича Пшебецкого.
- И не считаете это опасным?
- Ничуть.
- И граф сразу заговорил с вами, незнакомым человеком, о своей дочери? Неужели он так неосторожен?
- Нет. Я явился к нему от имени художника Варгина, назвавшись его другом.
- Вот как!
- Вы находите это смелым? Но убедитесь сейчас, что я мог поступить так. Я уверил графа, что художник немного полоумный… Кстати, нам, может быть, придется впоследствии сделать этого художника действительно полоумным.
- Между прочим, - перебил Грубер, - я справлялся в своем алфавите: с этим художником мы уже имели дело несколько лет назад, когда произошла неудача с появлением сирены в Петербурге… Помните это дело?
- Помню очень хорошо и помню также художника и знаю, что он попадался на нашем пути.
- И напрасно мы его не устранили тогда! - докончил Грубер.
- Может быть, и не напрасно! - возразил Иосиф Антонович. - Он еще пригодится нам.
- Ну, а что же граф?
- Он поверил тотчас же в мою дружбу с Варгиным, как я сказал, что тоже видел его дочь. Граф находится теперь в таком беспокойном состоянии, что выболтал мне все свои намерения.
- Что же он намерен предпринять?
- Он хочет просить аудиенцию у государя.
- Так я и думал! - сказал Грубер. - Ну, с этой стороны будут приняты должные меры… Еще что?
- Еще… он хочет вести к Авакумову своего доктора, чтобы тот привел старика в чувство и спросил у него, где молодая девушка.
- Вы указали ему на доктора?
- Это было бы неосторожно. За доктором он пошлет из гостиницы, и я Вартоту оставил уже распоряжение, кого привести к графу, если тот потребует доктора.
- Конечно, так лучше! - согласился Грубер. - А кто теперь лечит Авакумова?
- В том-то и дело, какой-то Трофимов.
- Трофимов? - протянул Грубер. - Что такое Трофимов? Откуда он взялся? Я никогда не слыхал о нем от Авакумова.
- Трофимов явился у него недавно и вдруг стал почему-то близок с ним, но почему - Станислав не знает. Только Авакумов имеет к Трофимову такое доверие, что даже отпускал с ним Луизу.
- Так это она с ним каталась на балаганах?
- Вот именно. И теперь он каждый день бывает у Авакумова и лечит его.
- Надо осветить его личность во что бы то ни стало и узнать, что это за человек! - раздумчиво произнес Грубер.
Иосиф Антонович самодовольно улыбнулся.
- Это будет сделано! - проговорил он. - И первое же сведение о том, что делает господин Трофимов у Авакумова, мы получим сегодня же здесь, у вас.
- Каким образом?
- Сведения эти принесут сюда.
- Кто?
- Ни более ни менее как тот же Варгин.
- Художник Варгин придет сюда?
- И расскажет, что делает господин Трофимов у Авакумова.
- Каким же это образом?
- Очень просто. После разговора со Станиславом и перед тем, как ехать к графу, я побывал у художника Варгина; это очень интересный, в смысле психоза, субъект, и я вам ручаюсь, что он придет сюда и расскажет все; будьте покойны, нужно лишь подождать только.
- И долго? - спросил Грубер.
- Что?
- Нужно ждать?
Иосиф Антонович посмотрел на часы.
- Я думаю, не больше времени, какое необходимо, чтобы приготовить чашку шоколада и выпить ее.
- Отлично! - согласился Грубер. - Я вам сварю, если хотите, шоколада, и мы выпьем его, пока явится ваш художник.
Грубер умел отлично варить шоколад по совершенно особому способу и благодаря этому попал во дворец, угодив Павлу Петровичу приготовлением шоколада, что послужило ему первым шагом к милостям государя, привлечь к себе которые он уже постарался затем.
LIX
Когда Крохин проводил графа и вернулся в столовую, Степан Гаврилович стоял, приложив руку к лицу, закрыв глаза и опустив голову.
Заслышав приближение Крохина, Трофимов отнял руку, и Крохин почти испугался выражению тоски и горя, какое было у Степана Гавриловича.
Крохин хотел было кинуться к нему, пораженный его видом, но Трофимов остановил его.
- Я пройду к больному, - сказал Степан Гаврилович, - оставьте меня одного с ним, пусть никто не входит в спальню, пока я не выйду оттуда.
Спокойный голос Степана Гавриловича и уверенность, с которой он произнес эти слова, подействовали на Крохина.
Он с удивлением взглянул на Трофимова и с еще большим удивлением увидел, что лицо его стало снова бесстрастно, холодно и загадочно, как у каменного изваяния сфинкса.
Крохин понял, что такой человек, как Степан Гаврилович, не нуждается ни в соболезнованиях, ни в расспросах, что бы ни случилось с ним или что бы ему ни предстояло.
- Кстати! - добавил Трофимов. - Вы внимательно следите за прислугой?
- Один мне кажется подозрителен, - ответил Крохин. - Вольнонаемный лакей Станислав!
- И, кажется, вы не ошибаетесь! - подтвердил Трофимов. - Пожалуй, лучше отошлите его куда-нибудь, пока я буду в спальне… Или нет! - вдруг остановил он сам себя. - Чему быть, того не миновать; пусть события идут сами собой и пусть все делается, как надо, чтобы оно делалось!
Кивнув Крохину, Степан Гаврилович прошел через коридор в спальню Авакумова и сел у постели больного старика, остановив на нем пристальный взгляд.
Авакумов продолжал метаться на постели, перебирать руками одеяло и бормотать бессвязные слова, смысл которых трудно было понять, но по голосу и выражению больного было видно, что для него эти слова были мучительны и страшны.
Изредка больной вскидывал голову, широко открывал веки и большими, выкатившимися безумными глазами взглядывал на Трофимова, но, несомненно, не видел его и бормотал свое. Мало-помалу он ослабел, прилег на подушку, вытянул руки и затих. Трофимов продолжал сидеть и смотреть на больного.
Прошло довольно много времени. Наконец, затихший Авакумов открыл глаза, и по его взгляду можно было понять, что он увидел и узнал Трофимова.
- Скорее… еще раз… - хриплым, сдавленным голосом произнес Авакумов.
Трофимов молчал и не двинулся.
- Скорее, - повторил старик, - я хочу жить!
Трофимов не отвечал.
- Вы хотите уморить меня, - собирая последние силы, заговорил Авакумов, - но если так, я позову сейчас людей и расскажу им все, и если я умру, то и вас сгноят в тюрьме.
Трофимов как будто не слышал угроз старика; он в глубокой задумчивости, казалось, внутренне приглядывался к чему-то, словно взвешивая и внимательно следя за колебанием чашек весов. Потом он, как будто уступив неотвратимому и неизбежному, решительно встал и направился к двери.
- То-то же! - прошептал Авакумов.
Степан Гаврилович вернулся, катя перед собой большое колесное кресло, и в этом кресле полулежал тот самый молодой человек, которого видел Герье у Авакумова лежащим в отдельной комнате.
Человек этот был так бледен, что в лице его не было, что называется, ни кровинки, и настолько слаб, что не имел сил не только двинуться, но даже поднять веки.
Трофимов подкатил кресло близко к кровати Авакумова, достал у него из-под подушки золотой шприц, обнажил руку бессильного молодого человека (рука эта была вся исколота) и быстрым движением вонзил шприц ему в тело.
Молодой человек дрогнул, и чуть слышный стон вырвался у него.
Трофимов вытащил шприц, наполненный уже кровью несчастного, сидевшего в кресле, и сделал этой кровью впрыскивание Авакумову.
В это время за дверью послышались шум, борьба, дверь распахнулась, и в комнату ворвался как бы обезумевший, в неистовом исступлении человек; другой напрасно силился удержать его.
Ворвавшийся был Варгин, а тот, который силился удержать, лакей Станислав.
Трофимов выпрямился, глаза его блеснули гневом и, вспыхнув, остановились на появившихся.
- Это преступление! - задыхаясь, пытался говорить Варгин. - Я видел все, вы… на каторгу…
Но он не договорил. Трофимов протянул к нему обе руки и сказал одно только слово:
- Спи!
Варгин пошатнулся, прислонился к притолоке и так и остался, замолкнув на полуслове.
Сзади него виднелось бледное лицо Станислава, который в ужасе глядел на Трофимова.
Тот, опустив одну руку, но другую держа вытянутою, подошел к Станиславу и тронул его за голову.
Станислав закрыл глаза.
- Ступай, очнись! - сказал ему Трофимов. - И забудь все, что ты видел и слышал здесь.
Станислав покорно повернулся и неспешными шагами удалился по коридору.
- А ты, - обратился Трофимов к Варгину, - останься здесь, смотри, слушай и запомни, что произойдет сейчас.
LX
Безвольно прислонившийся к притолоке Варгин сначала было так же покорно, как и Станислав, подчинился приказанию и оглянулся кругом. Трофимов в это время запирал дверь на ключ.
Но, взглянув на Авакумова и молодого человека в кресле, Варгин задрожал весь, лицо его исказилось судорогой, все тело его затряслось и стало дергаться в конвульсиях.
Трофимов, сдвинув брови, глянул на Варгина, быстро пригнулся к нему и дунул ему в лицо.
Этим дуновением он пробудил Варгина от гипноза, потому что дольше оставлять того в гипнозе было немыслимо - положение выходило слишком сложным, и натура Варгина не могла вынести.
Художник, загипнотизированный, должен был как будто наяву видеть и чувствовать, что происходило кругом и против чего возмущалось все существо его. Это было чересчур, с ним сделались конвульсии, которые могли бы иметь ужасные для него последствия, если бы его не разбудили в тот же миг.
Но разбуженный Варгин помнил то, что видел сейчас, потому что ему приказано было помнить.
Трофимов подхватил его и усадил на стул.
- Подлец! Негодяй! Преступник! Что ты делаешь тут? - заговорил Варгин.
Он хотел эти слова крикнуть во весь голос, но крик не вышел, потому что не хватило сил, и он произнес их чуть внятно.
- Тише! Помолчи, потерпи! Сейчас все узнаешь! - старался удержать и успокоить художника Трофимов.
Но выведенный из гипноза Варгин не был уже во власти Степана Гавриловича и потому не подчинялся ему.
- Не замолчу! Не потерплю! - возмущался Варгин. - Я закричу…
Тогда Трофимов нагнулся к самому его уху и шепотом, едва слышно, сказал ему несколько слов.
Варгин вдруг отшатнулся от Степана Гавриловича, глянул и замолк.
Трофимов, в свою очередь, поглядел на художника и улыбнулся.
- Теперь веришь? - спросил он.
- Не знаю! - смущенно произнес Варгин. - Не может быть!
- Так подожди! И прежде чем судить о чем-нибудь, имей терпение наблюсти до конца, а потом суди, что хорошо, что дурно!
Слова, сказанные шепотом Трофимовым Варгину, произвели на того все-таки желаемое действие. Он уже имел вид сильно пораженного чем-то человека, ошеломленного и как будто готового в эту минуту сдаться.
Трофимов воспользовался этой минутой и подошел к Авакумову.
Тот явно чувствовал теперь прилив бодрости и возвратившихся сил.
- Я вам давно говорил, - сказал он Трофимову довольно твердым голосом, - что мне нужна кровь свежего человека, что это тщедушное, изнуренное существо больше уже не годится для меня; я оттого и заболел, что нельзя было сделать более здоровое впрыскивание.
- Вы оттого заболели, - перебил его Трофимов, - что этот молодой человек, - он показал на лежавшего в кресле, - теперь благодаря вам выздоровел. Вы хотели, для того чтобы поддержать свою жизнь, подвергнуть его медленному умиранию…
- Так ведь вы же сами помогали мне в этом! - воскликнул Авакумов.
- Я помогал, но не вам, а ему, и способствовал его выздоровлению. Вы же сами шли на смерть и сами приготовили ее себе.
Авакумов моргал глазами и надвигал морщины на лбу, желая сообразить, что ему говорят.
Это было и ново, и неожиданно для старика. Его доктор, его сообщник до сих пор, Трофимов, которого он считал своим единомышленником, помогающим ему в страшном деле поддержания жизни чужой кровью, вдруг повел с ним совсем иные, странные и новые речи.
- Почему вы говорите о смерти? Какая смерть? - испуганно стал спрашивать Авакумов. - Я не смерти хочу, я хочу жить!.. И я жил бы, если б мне достали свежей крови… Тогда я привел себе человека, но его высвободили от меня… Он был молодой, сильный… Я снова ожил бы, и, конечно, этот уже истощен…
- Он истощен, - снова подтвердил Трофимов, - но постоянные кровопускания дали ему выздоровление… Кровь его была отравлена болезнью…
Авакумов вдруг привстал.
- Как, отравлена?! - воскликнул он. - Значит, я вливал в себя и вы вливали в меня отравленную кровь?
- Вы сами хотели этого…
- Я не хотел отравленной крови, это ложь! Вы уморили меня…
Трофимов близко подошел к постели Авакумова.
- Теперь поздно, - заговорил он, - и напрасно жаловаться и упрекать. Теперь пришла минута, когда вы должны свести счеты со своим прошлым и со всем содеянным вами… Если кого вы можете упрекать, так только самого себя… Вспомните свою жену, которую вы замучили, вспомните, сколько страданий вы причинили людям, и вспомните, наконец, что вы хотели поддержать свою жизнь кровью другого человека и для этого держали его взаперти и безжалостно обходились с ним. Одного было мало вам, и вы завлекли к себе другого, а чтобы разделаться с этим, который был, по вашему мнению, уже не годен, вы хотели отравить его, думая, что соблазните деньгами молодого доктора… Но судьба не допустила ужасного преступления, и доктор не взял с вас денег и не дал вам яда; а завлеченный вами молодой человек был освобожден, а тот, который был в ваших руках, вместо того, чтобы продлить вашу жизнь, как вы воображали, получил сам исцеление… Зло обратилось в добро и принесло вред одному лишь вам…