Отто был весел, разговорчив. А Шишмарев все больше мрачнел. Конечно, он не повинен, он заслужил свое назначение, и не он перебежал Отто дорогу. И все-таки ему было неловко.
Допоздна засиделись. Шишмарев разглядывал карты, которые Коцебу хотел приложить к отчету о путешествии, а Отто рассказывал, что Крузенштерн торопит, что литератор Греч исправит слог, что граф Румянцев дал денег для печатания этой книги… Спать они улеглись, когда половину третьего пробило.
Проснулся Глеб рано, как привык просыпаться еще в морском корпусе. Он лежал, протирая глаза и потягиваясь. Потом тряхнул головой, вскочил с постели, раздвинул портьеры, уютно прозвеневшие бронзовыми кольцами, и тотчас зажмурился от яркого света, и ему почудилось, что он совсем еще мальчонка, дома, и что вот-вот войдет старая нянюшка. От этого весеннего блеска, оттого, что за окнами были сосны, и потому что пахнуло на него давним, Шишмарев чувствовал себя безотчетно счастливым; стоял у окна, перебирал босыми ногами и улыбался.
Он немного зазяб, все еще улыбаясь и чувствуя себя счастливым, забрался в постель и вдруг пожух, вспомнив, зачем и почему пожаловал на эстонскую мызу… Глеб поднялся и стал одеваться.
За утренним кофе Шишмарев робко спросил Коцебу о здоровье.
– Геркулес, – беззаботно ухмыльнулся Отто.
– Уж и геркулес… Поди, судороги хватают, то да се. А? Скажи по чести.
– Оставь. Говорю – геркулес.
– Ну да, ну да, – торопливо согласился Шишмарев. – Я, брат, к тому… Разное болтают…
– Что такое?
– Слышал, понимаешь ли, начальство про тебя у генерал-штаб-доктора справлялось. А он, черт его дери… Словом, как бы это сказать, мнется, что ли… Вот и пошли разные толки… Медики-то они, сам знаешь… Помнишь, наш эскулап Захарьина в Камчатке оставил, а Иван Яковлевич отдышался и теперь, говорят, бригом командует…
– Погоди! Ты это все к чему?
– А к тому, брат, что не послушайся Иван-то Яковлевич, не сойди он на берег, может, и того… А? Не правда ль?
– Захарьин? – нахмурился Отто. – А при чем тут Захарьин?
Шишмарев развел руками:
– Медики, черт их дери… Сам знаешь…
– Ничего я не знаю, Глеб Семеныч. Вижу, виляешь, а не пойму зачем!
Шишмарев сокрушенно вздохнул.
– Генерал-штаб-доктор? – спросил Коцебу, бледнея.
– Ну то есть начисто возражает, дьявол его задери.
– А маркиз?
– Маркиз?
– Да-да, маркиз. Не тяни, прошу тебя!
Шишмарев молчал.
– Ах вот ты зачем приехал… – негромко и как бы изумленно проговорил Коцебу.
Наступила пауза.
– Кто ж назначен? – вымолвил наконец Коцебу.
– Васильев. Михайла Николаевич. Знаком?
Коцебу не ответил. Потом сказал:
– На другой – ты?
Глеб вдруг взорвался:
– Я! Я самый! А что? Ты пойми, пойми ты, ради бога. Мне что ж было? Отказываться? Ежели б вместо тебя, тогда бы…
Коцебу пристально глянул на Шишмарева:
– Это, Глеб, оставим. Признайся: доктор ли причиной? Или…
Шишмарев смешался. Что тут ответить? Сказать про Гаврилу Андреевича Сарычева? Нет, не хотелось хулить вице-адмирала. За что? Крузенштерн радел Коцебу, а Сарычев – Васильеву.
– Или? – повторил Отто. И, помедлив, уронил: – Впрочем, можешь не отвечать. – Встал, прошелся из угла в угол. – Когда едешь? Нынче?
– Забот-то полон рот…
– Остался бы хоть на день.
Шишмарев, потупившись, проворчал:
– Чего там… Разумеется.
Глава 14
"НАПРАВЛЯЯ ПУТЬ К СЕВЕРУ…"
В кают-компании рассаживались офицеры и штатские. Глеб Семенович поместился во главе стола, заправлял за ворот мундира салфетку. Царило оживление, какое бывает, когда люди готовятся весело и всласть попировать.
Вино разлили. Буфетчик обнес всех закуской. Лейтенант Алексей Лазарев, подняв рюмку, возгласил, грассируя:
– Здоговье капитана! С днем ангела, Глеб Семенович! Уга, господа!
– Ура! – грянула кают-компания.
– Во здра-а-а-вие-е-е, – сдобным баритоном выпел корабельный поп.
В тот же миг морской артиллерии унтер Фокин подал знак молодцам-канонирам, и двадцать пушек, грозно рявкнув, окутали едким пороховым дымом военный шлюп "Благонамеренный".
Следующий тост был именинника, и капитан-лейтенант предложил опрокинуть за успех экспедиции, начатой три недели назад: чтоб пройти ей дальше бессмертного Кука.
– Ура-а-а! – прокричали офицеры, астроном Павел Тарханов, живописец Емельян Корнеев и, умолкнув, услышали тоненькое "а-а-а" рассеянного, вечно погруженного в свои мысли натуралиста Федора Штейна.
Все рассмеялись, и застольное веселье началось.
Балтийский ветер нес трехмачтовый шлюп. Вдали бодро горели датские маяки. У горизонта поблескивали огни шлюпов.
Не прошло и недели со дня именин Глеба Шишмарева, как отряд положил многопудовые якоря на рейде Портсмута.
Андреевский флаг был здесь не в диковинку. Многие русские суда посещали этот приморский город. Но в августе 1819 года было нечто символическое в белых флагах с косой крестовиной из синих полос. Словно бы эстафета: четыре корабля начинали "кругосветку", один заканчивал. Начинали "Восток" и "Мирный" (антарктические) и "Открытие" с "Благонамеренным" (арктические), а заканчивал дальнее плавание военный шлюп "Камчатка". И вот Портсмутская гавань оказалась местом свидания пяти капитанов – командиров антарктических судов Беллинсгаузена и Михаила Лазарева, командиров арктических судов Васильева и Шишмарева и командира "Камчатки" Головнина.
На следующий день "Камчатка" ушла из Портсмута. А вскоре зыбкие пути-дороги развели Васильева и Беллинсгаузена.
"Открытие" и "Благонамеренный", обогнув Африку, одолев Индийский океан, подошли спустя несколько месяцев к Австралии. В ранний час февральского дня 1820 года вахтенные приметили маяк Порт-Джексона, плоский песчаник Новой Голландии, как тогда называли пятый материк.
Редкий наш мореход мог похвалиться знакомством с далеким Порт-Джексоном, одной из лучших гаваней мира. Прежде гостевали здесь лишь "Нева" капитана Гагемейстера и "Суворов" Михаила Лазарева.
Губернатор, старый бодрячок генерал Макуэри, тоже некогда был путешественником. За чаепитием (под окнами прыгали кенгуру, а с деревьев свешивались хохластые бело-розовые попугаи) Макуэри удивил офицеров рассказами о… России. Он был, наверное, единственной персоной во всей Австралии, которой довелось видеть Петербург и Москву, Волгу и Астрахань. Правда, вояжировал генерал в молодости и многое перезабыл, но слово "подорожная" крепко ему врезалось в память, что, конечно, доказывало истину его слов о тиранстве станционных смотрителей.
Главное излагалось так:
Производить свои изыскания с величайшим усердием, постоянством и решимостью. Направляя путь к Северу, ежели льды позволят, употребить всемерное старание к разрешению великого вопроса касательно направления берегов и проходов в сей части нашего полушария… Встретив препятствие к проходу на север, северо-восток или северо-запад на шлюпках, употребить для сего бот, байдары или другие маленькие суда природных жителей и не упускать также предпринимать експедиции берегом, буде найдете к этому средство.
У африканских берегов расстались недавно корабли первого и второго отрядов, первой и второй "дивизии"; теперь, в мае двадцатого года, миновав тропики и достигнув 33°18' северной широты, простились суда Васильевского отряда. Шишмарев лег курсом на остров Уналашка, а капитан "Открытия" – к Петропавловску-на-Камчатке. Летом они должны были встретиться в заливе Коцебу и приступить к "решению великого вопроса"…
С восходом солнца штурман "Благонамеренного" Петров, тот, что плавал на "Рюрике", посылает своего помощника осмотреть горизонт. После приборки лейтенанты Игнатьев и Лазарев обходят судовые помещения. Штаб-лекарь и фельдшер следят за пригодностью провианта, велят побольше давать кислой капусты да щавелю – против цинги. Старший плотник, по-тогдашнему тиммерман, рачительно заглядывает во все уголки шлюпа. Бочар мастерит бочонки-анкерки. А матросы? Обыкновенное дело – слушай дудку: "Вахтенной смене – вступить! Подвахтенным – вниз!"
Идти по следам "Рюрика" значит для Шишмарева идти знакомым курсом. Остров Уналашка, селеньице Иллюлюк, пристань с двумя пушками, а вон деревянная банька, где некогда знатно парились "Рюриковичи". Опять Уналашка, и опять путь в Берингов пролив. Будут ли они счастливее "Рюрика"? Но до того как начать борьбу со льдами, надо исправить такелаж, догрузить балласт, налиться пресной водою.
В середине июня "Благонамеренный" снова в походе. Три недели спустя Глеб Семенович "посетил тот уголок земли", где когда-то вглядывался в даль, веря и боясь верить. Теперь знал – залив. Человек, имя которого он носил, мечтал, что этот залив послужит будущим мореходам опорной базой.
Впрочем, не одним русским морякам ведомо было уже открытие капитана "Рюрика", не они одни, оказывается, пенили светло-свинцовые воды залива. Проворные янки появились в заливе Коцебу следом за "Открытием" и "Благонамеренным", и американский бриг "Педлер" вежливо салютовал "дивизии". Шкипер Джон Мик привез кое-какой товарец, надеясь сбыть его туземцам. Мик тотчас заявил, что его соотечественник, некий мистер Грей, болтался тут прошлым летом и сделал подробную опись залива Коцебу… К сему еще он прибавил, что Греева карта, конечно, точнее русской.
– О-о! – недоверчиво протянул Шишмарев. – Мне было бы весьма любопытно…
Вскоре Глеб Семенович и лейтенант Лазарев пожаловали на "Педлер". Шкипер вытащил карту из футляра, распластал на столе. То была грубая копия с карты Отто Ефстафьевича Коцебу.
– Грей объехал на байдаре весь залив, – трезвонил Джон Мик, не замечая иронического прищура русского капитана. – Он обмерил глубины шестом. Видите эти отметки?
– Господин шкипер, – серьезно сказал Шишмарев, хотя глаза его лукаво искрились, – господин шкипер, я сам излазил сей залив вместе с моим другом, почтенным капитаном Коцебу. Смею заверить: ваша карта сделана по нашей карте. Что ж до глубин, то прошу прощения, сэр, тут не возьмешь шестом: в иных местах она пятнадцать саженей! Стало быть?..
Джон Мик старательно раскуривал трубку; табак в ней долго не разгорался. Наконец американец пыхнул дымом, задумчиво всмотрелся в сизое облачко, пробившееся сквозь бороду, и, подняв голову, невозмутимо переменил разговор…
Поутру 17 июля шлюпы с трудом выбрали якоря – вязкий грунт так засосал их, что на лапах и штоках налипло до пятидесяти пудов глины.
Лишь только корабли вышли в море, как вскоре потеряли друг друга. Впрочем, капитаны предвидели неизбежность раздельного плавания: трудно, пожалуй, и невозможно держаться вместе, когда стоят туманы и дуют переменные ветры.
"Благонамеренный" шел вдоль берегов Аляски. Даже в полдень термометр не показывал выше полутора градусов. Небо то светлело в приглушенном облаками солнечном свете, то темнело в "густых туманах с мокротою", а то и вовсе покрывалось мрачностью.
Уже десятые сутки Шишмарев лавировал к северу от мыса Лисбурн и наносил на карту высокий утесистый берег. Изредка канониры палили из пушек, подавая сигналы Васильеву. Но тяжелый вал пушечного гула безответно тонул в волнах.
Васильева полонили дрейфующие льды.
К вечеру, – записывали 21 июля на его шлюпе, – увидели первые льды на NO… Ветер позволил идти на N, но простирающиеся льды от O на N заставили переменить курс к W. Когда лед стал пореже, взяли по-прежнему курс на N, но вскоре опять от густоты льда должны были поворотить.
Два дня спустя:
После полудня показались льды между румбами O и S, ветер отошел к OSO, легли на S, туман стал пореже, льды имели направление от N к W.
И так час за часом: льды окружали – шлюп менял курс; льды перли с востока, с запада, с севера – шлюп лавировал; течение властно прижимало корабль к голубеющим ледяным полям – ялы и баркасы с превеликим трудом оттаскивали корабль прочь. Как в песне:
Паруса обледенели,
Матроз лицы побелели.
Братцы побелели.
Трещат стеньги, мачты гнутся,
Снасти рвутся все с натуги.
Да, братцы, с натуги.
Сам создатель про то знает,
Как матроз в море страдает.
Да, братцы, страдает…
И все же они поднимались к северу. Определили широты: 69°16' возвещает шканечный журнал. Шестьдесят девять градусов шестнадцать минут… Отступая, лавируя, вновь устремляясь вперед, единоборствовал экипаж со льдами.
Двадцать девятого июля необозримая ледяная пустыня простерлась до горизонта. Определили широту: 71°6'! Кук, сам бессмертный Кук поднялся на своем корабле только до 70°44' северной широты!
– Поздравляю, господа, – сдерживая радость, объявляет Васильев. – Поздравляю! Мы прошли дальше капитана Кука. На два десятка миль, господа.
Рубеж Джеймса Кука остался позади. Однако путь вперед был заказан. Ну что ж, не сразу Москва строилась. Шаг за шагом, терпеливой отважностью победят капитаны Северо-западный проход. И Васильев ложится на обратный курс. Зимние месяцы отдаст он исследованиям в Тихом океане; будущим летом, собравшись с силами, повторит штурм. Ледовитого.
Десятый день раздельного плавания "дивизии" подходил к концу, когда шишмаревские марсовые восторженно заголосили: показались паруса "Открытия"!
Минула ночь, утро забрезжило чистое, и над палубами судов при кликах "ура" взлетели шапки.
Наш мимолетный знакомец дон Луи Аргуэлло по-прежнему "царствовал" в Сан-Франциско. Ему давно уж осточертели и гарнизонные учения, и картежная игра, и заплывшие жиром падре.
Ноябрьский вечер дон Луи провел по-всегдашнему: в захмелевшей компании было немало смешного и ничего веселого.
На другой день слуга еле добудился дона Луи, и едва тот продрал очи, как услышал пушечный салют. Появление судна всегда было событием необыкновенным: испанские власти все еще не желали заводить в колониях морскую торговлю. Комендант вскочил, ополоснул мятое, заспанное лицо холодной водой, надел мундир и направился к пристани.
И точно: трехмачтовый шлюп стоял на рейде. От него уже отвалил ялик. Ялик подошел к пристани, и морской офицер Алексей Лазарев представился кавалерийскому офицеру Луи Аргуэлло. Испанец спросил Алексея, не знаком ли ему другой Лазарев, по имени Мигэль. Алексей кивнул: Михаил – его родной брат.
– О, – обрадовался Аргуэлло, – я помню, как капитан дон Мигэль гостил у нас. Корабль "Суворов"? Да? Черт возьми, я все отлично помню, сударь. Это было за год до "Рюрика".
И, вспомнив бриг, Аргуэлло с живостью осведомился, нет ли на этом русском корабле – он показал на "Благонамеренный", – нет ли кого с "Рюрика". Услышав "Шишмарев", комендант тотчас пригласил офицеров к себе домой.
На другой день к "Благонамеренному" присоединилось "Открытие". Если Капитанская гавань на Уналашке и залив Коцебу служили промежуточными опорными пунктами для северных исследований, то в Сан-Франциско готовились шлюпы к научным занятиям в южных широтах.
Баркасы повезли на берег астрономические инструменты и палатки, повезли кирпич, захваченный еще в Кронштадтском порту, мешки с ржаной мукой. Матросский заботник капитан Васильев недаром прошел добрую школу на черноморских кораблях Ушакова; он решил побаловать служителей свежими хлебами.
На берегу из русских кирпичиков сложили русскую печь. Вскоре вахтенные, принюхиваясь к бризу, уже чуяли домовитый запах ржаных хлебов, а на зорях баркасы доставляли командам теплые караваи.
Экипажи приводили в порядок парусное вооружение. Штурман Рыдалев и капитан Шишмарев с мичманами занялись описью залива Сан-Франциско.
К февралю 1821 года такелажные работы были закончены, и дон Луи опечалился. Каждый раз, когда корабли уходили из гавани, он ощущал едкую тоску.
Самые золотые сны, заметил Шиллер, снятся в тюрьме. Алексей Лазарев мог бы добавить: и на корабле…
Алексей заложил руки под голову и постарался вновь представить все, что ему недавно пригрезилось. Однако пленительный облик Истоминой никак не являлся лейтенанту. Он вздохнул, сунул руку под подушку и достал миниатюрный портрет: сердечный друг Дуняша, чуть склонив гладко причесанную головку, томно глядела на Алешеньку.
Даже венецианки и далматинки, которыми пленялся он, плавая мичманом в эскадре Сенявина, – даже они не могли сравниться с Дуняшей. Ах, как далек он в сей час от нее, как далек от Петербурга! Розовая жизнь была у него в Петербурге: гвардейский экипаж, балы, придворные яхты, петергофские празднества. Вот и теперь над гранитами Санкт-Петербурга мерцают белые ночи. В ресторациях и кондитерских огней не зажигают, но столичные франты читают "Гамбургский вестник: в белые ночи сиживать за столиком именно с этой газетой – высший шик. А гулянья в Летнем саду? Все призрачно, все таинственно, как сами белые ночи. Чудо, ей-ей, чудо…
Впрочем, на кого сетовать? Сам напросился в дальний вояж, сам подал рапорт начальству и добивался назначения к Шишмареву. Нечего тужить, брат! Пробьют склянки – марш на палубу. А на палубе, поди, снег да туман, и окрест льды, льды…
Лейтенант поцеловал Дуняшу, спрятал портрет и потянулся к столу за своими поденными записками. Рассеянно перелистал страницы, исписанные коричневыми чернилами. Вот зимние заметы о Сандвичевых островах и Ново-Архангельске, а вот и теперешние, лета 1821 года.
В три часа ночи, когда мыс Сердце-Камень находился от нас на юго-запад, мы увидели лед, простиравшийся от северо-запада к западу-юго-западу. Он состоял из больших и малых кусков, сплотившихся весьма тесно, отчего никакого прохода между оным не было. Выв тогда в широте 67°6'N, долготе 188°42'O, мы легли к берегу вдоль льда, который беспрестанно занимал все пространство между оным и нами, заворачивая к югу. Наконец, идя все вдоль льда, мы увидели себя совершенно им окруженными, как бы в озере, только оставался проход к северо-востоку, куда и направили мы путь свой. На льду лежали моржи в великом множестве и по стольку на каждой льдине, сколько могло поместиться, отчего лед казался черным…
Ветер дул сильными порывами, иногда было тихо, но волнение развело весьма сильно. Мы радовались такому ветру, думая, что оным много льда уничтожится и очистит нам путь к Северу…
В сие время показался мелкий лед, плававший отдельно, а в половине первого часа сквозь туман оный, густо сплотившийся, прямо перед нами, почему, поворотя, легли в дрейф, чтобы, обождав прочистки тумана, видеть, куда можно поворотить путь…
Склянки пробили, и Алексей, отложив дневник, выбрался на палубу сменить вахтенного офицера. "Дивизия" Васильева опять шла на север, "Благонамеренный" держался азиатского берега, "Открытие" – американского.
Паруса обледенели,
Матроз лицы побелели…
В числе прочих гидрографических задач Васильев предписал Шишмареву, "пройдя Берингов пролив, искать прохода вдоль северо-восточного берега Азии и в Северном море".
А если льды не пустят, тогда, приказывал Васильев, "предпримите курсы к северу по разным направлениям, а буде найдете идти невозможным, постарайтесь берег Азии описать подробно до широты, какой вы можете достигнуть".