В мгновение ока подозрительное место было окружено и замкнуто в кольцо вскинутых ружей: черную глубь чащи взяли на прицел со всех четырех сторон, и солдаты, держа палец на курке, не отрывая глаз от подозрительного куста, ждали лишь команды сержанта.
Но маркитантка отважно заглянула под шатер ветвей, и, когда сержант уже готов был отдать команду "пли!", - раздался ее крик: "Стой!"
Затем, повернувшись к солдатам, она добавила: "Не стреляйте, братцы".
Она нырнула в кусты. Солдаты последовали за ней.
И впрямь там кто-то был.
В самой гуще кустарника на краю круглой ямы, где лесорубы, как в печи, пережигают на уголь старые корневища, в просвете расступившихся ветвей, словно в зеленой горнице, полускрытой, как альков, завесою листвы, сидела на мху женщина; она кормила грудью младенца, а на коленях у нее покоились две белокурые головки спящих детей.
Так вот она засада!
- Что вы здесь делаете? - воскликнула маркитантка.
Женщина подняла голову.
- Вы, видно, с ума сошли, что сюда забрались! - с яростью воскликнула маркитантка. И она добавила: - Еще минута, и вас бы на месте убили!.. - Повернувшись к солдатам, она пояснила: - Это женщина.
- Будто сами не видим! - отозвался кто-то из гренадеров.
А маркитантка все не унималась:
- Пойти вот так в лес, чтобы тебя тут же убили… Надо ведь такую глупость придумать!
Женщина, оцепенев от страха, с изумлением, словно спросонья, глядела на ружья, сабли, штыки, на свирепые физиономии.
Дети проснулись и захныкали.
- Мне есть хочется, - сказал один.
- Мне страшно, - сказал второй.
Лишь младенец продолжал сосать материнскую грудь.
К нему-то и обратилась маркитантка:
- Только ты один у нас молодец.
Мать онемела от ужаса.
- Да не бойтесь вы, - крикнул ей сержант, - мы из батальона "Красный колпак"!
Женщина задрожала всем телом. Она взглянула на сержанта: на этом суровом лице выделялись лишь густые усы, густые брови и пылавшие, как уголья, глаза.
- Бывший батальон "Красный крест", - пояснила маркитантка.
А сержант добавил:
- Ты кто такая, сударыня, будешь?
Женщина, застыв от ужаса, не спускала с него глаз. Она была худенькая, бледная, еще молодая, в жалком рубище; на голову она, как все бретонские крестьянки, накинула огромный капюшон, а на плечи шерстяное одеяло, подвязанное у шеи веревкой. Она даже не прикрыла голую грудь, словно чуждая стыдливости дикарка. На сбитых в кровь ногах не было ни чулок, ни обуви.
- Видать, нищенка, - решил сержант.
В разговор снова вмешалась маркитантка, и хотя ее вопрос прозвучал по-солдатски грубо, в нем чувствовалась женская мягкость:
- Как звать-то?
Женщина, заикаясь, невнятно прошептала в ответ:
- Мишель Флешар.
А маркитантка тем временем ласково гладила шершавой ладонью головку младенца.
- Сколько же нам времени? - спросила она.
Мать не поняла. Маркитантка повторила:
- Я спрашиваю, сколько ему?
- А-а, - ответила мать. - Полтора годика.
- Смотрите, какие мы взрослые! - воскликнула маркитантка. - Стыдно такому сосать. Придется, видно, мне отучать его от груди. Мы ему супу дадим.
Мать немного успокоилась. Двое старших ребятишек, которые тем временем уже успели проснуться, смотрели вокруг с любопытством, забыв о недавнем испуге. Они залюбовались гренадерскими плюмажами.
- Ах, - вздохнула мать, - они совсем изголодались. - И добавила: - Молоко у меня пропало.
- Еды им сейчас дадут, - закричал сержант, - да и тебе тоже. Не о том речь. Ты скажи нам, какие у тебя политические убеждения?
Женщина смотрела на сержанта, ничего не отвечая.
- Ты что, не слышишь, что ли?
Она пробормотала:
- Меня совсем молодой в монастырь отдали, а потом я вышла замуж, я не монахиня. Святые сестры научили меня говорить по-французски. Нашу деревню сожгли. Вот мы и убежали в чем были, я даже башмаков надеть не успела.
- Я тебя спрашиваю, каковы твои политические убеждения?
- Это вы о чем?
- Пойми ты, сейчас много шпионок развелось. А шпионок расстреливают. Ну, отвечай. Ты не цыганка? Где твоя родина?
Женщина глядела на сержанта, будто не понимая его слов.
Сержант повторил:
- Где твоя родина?
- Не знаю, - ответила женщина.
- Как так не знаешь? Не знаешь, откуда ты родом?
- Где родилась? Знаю.
- Ну, так и говори, где родилась.
Женщина ответила:
- На ферме Сискуаньяр в приходе Азэ.
Тут пришла очередь удивляться сержанту. Он на минуту замолк. Потом переспросил:
- Как ты сказала?
- Сискуаньяр.
- Какая же это родина?
- Это мой край.
И женщина, подумав с минуту, сказала:
- Теперь я поняла, сударь. Вы из Франции, а я из Бретани.
- Ну и что?
- Это ведь разные края.
- Но родина-то у нас одна! - закричал сержант.
Женщина упрямо повторила:
- Из Сискуаньяра мы.
- Ну ладно, Сискуаньяр так Сискуаньяр! - подхватил сержант. - Твоя семья оттуда?
- Да.
- А что делают твои родные?
- Умерли все. У меня никого нет.
Сержант, видимо, любитель поговорить, продолжал допрос:
- У всех есть родные или были, черт возьми. Ты кто такая? А ну, говори скорее.
Женщина оцепенела: эти "или были" напоминали скорее звериное рычанье, чем человеческую речь.
Маркитантка поняла, что пришло время снова вмешаться в беседу. Она погладила по головке грудного младенца и ласково похлопала по щечкам двух старших.
- Как зовут крошку? - спросила она. - По-моему, она у нас девица.
Мать ответила:
- Жоржетта.
- А старшего? Этот сорванец, видать, кавалер.
- Рене-Жан.
- А младшего? Ведь и он тоже настоящий мужчина, гляди, какой щекастый.
- Гро-Алэн, - ответила мать.
- Хорошенькие детки, - заметила маркитантка, - посмотрите только, какие важные.
Но сержант не унимался:
- Отвечай-ка, сударыня. Дом у тебя есть?
- Был дом.
- Где был?
- В Азэ.
- А почему ты дома не сидишь?
- Потому что его сожгли.
- Кто сжег?
- Не знаю. Война сожгла.
- Откуда ты идешь?
- Оттуда.
- А куда идешь?
- Не знаю.
- Говори толком. Кто ты?
- Не знаю.
- Не знаешь, кто ты?
- Люди мы, спасаемся.
- А какой партии ты сочувствуешь?
- Не знаю.
- Ты синяя? Белая? С кем ты?
- С детьми.
Наступило молчание. Его нарушила маркитантка.
- А вот у меня детей нет, - сказала она. - Некогда было.
Сержант снова приступил к допросу:
- А родители твои? А ну-ка, сударыня, доложи нам о твоих родителях. Меня вот, к примеру, звать Радуб, сам я сержант с улицы Шерш-Миди, мать и отец тоже там жили, я могу сказать, кто такие мои родители. А ты о своих скажи. Говори, кто были твои родители?
- Флешары. Просто Флешары.
- Флешары - это Флешары, а Радубы - это Радубы, Но ведь у человека не только фамилия есть. Чем они занимались, твои родители? Что делали? Что сейчас поделывают? Что они нафлешарничали, твои Флешары?
- Они землю пахали. Отец был калека, не мог работать с тех пор, как сеньор приказал избить его палками; так приказал сеньор, его сеньор, наш сеньор; это он по доброте велел избить отца за то, что отец подстрелил кролика, а ведь за это полагается смерть, но сеньор наш помиловал отца, он сказал: "Хватит с него ста палок", - мой отец с тех пор и стал калекой.
- Ну, а еще что?
- Дед мой был гугенотом. Господин кюре велел сослать его на галеры. Я тогда еще совсем маленькая была.
- Дальше?
- Свекор мой контрабандой занимался - соль продавал. Король велел его повесить.
- А твой муж чем занимается?
- Сейчас воевал.
- За кого?
- За короля.
- А еще за кого?
- Ну, конечно, за своего сеньора.
- А еще за кого?
- Ну, конечно, за господина кюре.
- Чтобы вас всех громом порасшибало! - вдруг заорал один из гренадеров.
Женщина даже подскочила от страха.
- Видите ли, сударыня, мы парижане, - любезно пояснила маркитантка.
Женщина в испуге сложила руки и воскликнула:
- О, господи Иисусе!
- Ну-ну, без суеверий! - прикрикнул сержант.
Маркитантка опустилась рядом с женщиной на траву и усадила к себе на колени старших детей, которые охотно к ней пошли. У ребенка переход от страха к полному доверию совершается в мгновение ока и без всяких видимых причин. Тут действует какое-то непогрешимое внутреннее чутье.
- Бедняжка вы моя, бретоночка, детки у вас такие милые, просто прелесть. Сейчас скажу, сколько им лет. Вот тому, что побольше, - четыре годочка, а младшему - три. А девица эта, смотри, как сосет, сразу видать, обжора. Ах ты, чудовище этакое! Ты так свою мамашу совсем скушаешь. Вот что, сударыня, вы ничего не бойтесь. Вступайте-ка в наш батальон. Будете вроде меня. Зовут меня Гусарша. Это мое прозвище. Но по мне уж лучше Гусаршей зовите, чем мамзель Двурогой, как мою матушку. Я маркитантка, а маркитантки, это, знаете, которые разносят воду, когда стреляют и убивают. А кругом все как в аду кипит. У нас с вами одинаковая нога, я вам свои башмаки подарю. Десятого августа я была в Париже и подавала напиться самому Вестерману. Вот оно как! Видела своими глазами, как гильотинировали Людовика Шестнадцатого, Луи Капета, так его теперь называют. Ух, и не хотелось же ему помирать! Да слушайте вы меня, черт возьми! Подумать только, еще тринадцатого января он на всех страху нагонял, а сам сидел со своим семейством да посмеивался! Когда его силком уложили "на доску", как у нас в Париже говорят, он был без сюртука и туфель, только в сорочке, в пикейном жилете, в серых шерстяных штанах и в серых шелковых чулках. Своими глазами видела. Карета, в которой его везли, была выкрашена в зеленый цвет… Послушайте меня, идите с нами, у нас в батальоне все славные ребята. Будете маркитанткой номер два, я вас живо делу научу. Нет ничего проще - дадут тебе большую флягу и колокольчик, и ты идешь в самое пекло. Пули летают, пушки ухают, шум стоит адский, а ты знай кричи: "А ну, сынки, кому пить охота, а ну?" Говорю вам, дело немудреное. Я, например, всем подряд пить подаю. Ей-богу, правда. И синим и белым, хотя сама-то я синяя. И самая настоящая синяя. А пить всем подаю. Ведь каждому раненому пить охота. Умирают-то все, без различия убеждений. Перед смертью людям надо бы помириться. Дурацкое это занятие - драться. Идите с нами. Если меня убьют, дело к вам перейдет. Вы по виду не судите, я женщина не злая, и солдат из меня неплохой. Не бойтесь ничего.
Когда маркитантка закончила свою речь, женщина пробормотала:
- Нашу соседку звали Мари-Жанна, а нашу батрачку звали Мари-Клод.
Тем временем сержант Радуб отчитывал гренадера:
- Молчал бы ты! Видишь, даму совсем напугал. Разве при дамах можно чертыхаться?
- Да ведь честному человеку такие слова слушать - прямо нож в сердце, - оправдывался гренадер, - легче на месте помереть, чем такими чудищами заморскими любоваться: отца сеньор искалечил, ихнего дедушку из-за кюре сослали на галеры, ихнего свекра король повесил, а они, дурьи башки, сражаются, устраивают мятежи, готовы дать себя уложить ради своего сеньора, кюре и короля!
Сержант скомандовал:
- В строю не разговаривать!
- Мы и так не разговариваем, сержант, - ответил гренадер, - да все равно с души воротит смотреть, как такая миленькая женщина сама лезет под пули в угоду какому-то попу!
- Гренадер, - оборвал его сержант, - мы здесь не в клубе секции Пик. Не разглагольствуйте.
Он снова повернулся к женщине:
- А где твой муж, сударыня? Что он поделывает? Что с ним сталось?
- Ничего не сталось, потому что его убили.
- Где убили?
- В лесу.
- Когда убили?
- Третьего дня.
- Кто убил?
- Не знаю.
- Не знаешь, кто твоего мужа убил?
- Нет, не знаю.
- Синие убили? Белые убили?
- Ружье убило.
- Третьего дня, говоришь?
- Да.
- А где?
- Около Эрне. Мой муж упал. Вот и все.
- А когда твоего мужа убили, ты что стала делать?
- Пошла с детьми.
- Куда?
- Куда глаза глядят.
- Где спишь?
- На земле.
- Что ешь?
- Ничего.
Сержант скорчил классическую солдатскую гримасу, вздернув пышные усы к самому носу.
- Совсем ничего?
- Ежевику рвали, терн прошлогодний, он еще кое-где на кустах уцелел, чернику ели, побеги папоротника.
- Так. Выходит, что ничего.
Старший мальчик, поняв, очевидно, о чем идет речь, сказал: "Есть хочу".
Сержант вытащил из кармана краюху хлеба - свое дневное довольствие - и протянул ее женщине. Она разломила краюху пополам и дала по куску старшим детям. Те с жадностью принялись уплетать хлеб.
- А себе не оставила, - проворчал сержант.
- Потому что не голодна, - сказал солдат.
- Потому что мать, - сказал сержант.
Мальчики перестали жевать.
- Пить хочу! - сказал один.
- Пить хочу! - сказал другой.
- А в этом чертовом лесу даже ручья нет! - воскликнул сержант.
Маркитантка сняла медную чарку, висевшую у нее на поясе рядом с колокольчиком, отвернула крышку жбана, который она носила через плечо, нацедила несколько капель и поднесла чарку к губам ребенка.
Старший выпил и скорчил гримасу.
Младший выпил и сплюнул.
- А ведь какая вкусная, - сказала маркитантка.
- Ты чем их попотчевала, водкой, что ли? - осведомился сержант.
- И еще какой, самой лучшей! Да ведь они деревенщина.
И она вытерла чарку.
Сержант снова приступил к делу:
- Значит, сударыня, спасаешься?
- Пришлось.
- Бежишь, стало быть, прямиком через поля?
- Сперва я бежала, сколько хватало сил, потом пошла, а потом свалилась.
- Ох вы, бедняжка, - сказала маркитантка.
- Люди всё дерутся, - пробормотала женщина. - Кругом, куда ни погляди, всюду стреляют. А я не знаю, чего кто хочет. Мужа моего убили. Вот это я поняла.
Сержант с силой ударил прикладом о землю и сердито прокричал:
- Какая глупость эта война, прах ее возьми!
Женщина продолжала:
- Прошлую ночь мы в дуплине спали.
- Все четверо?
- Все четверо.
- Спали?
- Спали.
- Спали, - повторил сержант, - стоя спали. - И он повернулся к солдатам. - Ребята, здешние дикари называют дуплиной большое такое дуплистое дерево, куда человек может втиснуться, словно в ножны. Да с них какой спрос. Ведь не парижане.
- Спать в дупле, - повторила маркитантка, - и еще с тремя ребятишками!
- А когда малыши рев поднимали, - промолвил сержант, - вот прохожие, должно быть, дивились, никого вроде не видно, - стоит дерево и кричит: "Папа, мама".
- Слава богу, сейчас хоть лето, - вздохнула женщина.
Она опустила глаза, и в ее покорном взгляде отразилось бесконечное удивление перед непостижимым бременем катастроф.
Солдаты молча стояли вокруг, ошеломленные картиной человеческой беды.
Вдова, трое маленьких сироток, бегство, растерянность, одиночество; война, с грозным рыком обложившая весь горизонт; голод, жажда, единственная пища - трава, единственный кров - небо!
Сержант подошел поближе к женщине и поглядел на девочку, прижавшуюся к материнской груди. Малютка выпустила изо рта сосок, повернула головку, уставилась красивыми синими глазками на страшную мохнатую физиономию, склонившуюся над ней, и вдруг улыбнулась.
Сержант быстро выпрямился, крупная слеза проползла по его щеке и, словно жемчужина, повисла на кончике уса.
- Товарищи, - громко произнес он, - из всего вышесказанного вытекает, что батальону не миновать стать отцом. Как же мы поступим? Возьмем да и усыновим трех малышей.
- Да здравствует Республика! - прокричали гренадеры.
- Решено, - заключил сержант.
И он простер обе руки над матерью и детьми.
- Значит, - сказал он, - отныне это дети батальона "Красный колпак".
Маркитантка даже подпрыгнула от радости.
- Под одним колпаком три головки, - прокричала она.
Потом вдруг зарыдала в голос, горячо поцеловала бедняжку вдову и проговорила:
- А маленькая-то уже и сейчас, видать, шалунья!
- Да здравствует Республика! - снова крикнули гренадеры.
Сержант повернулся к матери:
- Пойдемте, гражданка.
Книга вторая
КОРВЕТ "КЛЕЙМОР"
I
АНГЛИЯ И ФРАНЦИЯ В СМЕШЕНИИ
Весной 1793 года, когда Францию, атакуемую одновременно на всех границах, вдруг отвлекло, как отвлекает волнующее зрелище, падение жирондистов, вот что происходило в Ламаншском архипелаге.
Первого июня, приблизительно за час до захода солнца, на острове Джерси, в маленькой пустынной бухточке Боннюи, готовился к отплытию корвет, пользуясь туманной погодой, которая благоприятна беглецам, потому что слишком опасна для мирных мореплавателей. Судно это, обслуживаемое французским экипажем, числилось в составе английской флотилии, которая несла службу охраны у восточной оконечности острова. Английской флотилией командовал принц Латур Овернский, из рода герцогов Бульонских, и именно по его приказу корвет был отряжен для выполнения важного и спешного поручения.