Девяносто третий год. Эрнани. Стихотворения - Виктор Гюго 5 стр.


В мгновение ока подозрительное место было окружено и замкнуто в кольцо вскинутых ружей: черную глубь чащи взяли на прицел со всех четырех сторон, и солдаты, держа палец на курке, не отрывая глаз от подозрительного куста, ждали лишь команды сержанта.

Но маркитантка отважно заглянула под шатер ветвей, и, когда сержант уже готов был отдать команду "пли!", - раздался ее крик: "Стой!"

Затем, повернувшись к солдатам, она добавила: "Не стреляйте, братцы".

Она нырнула в кусты. Солдаты последовали за ней.

И впрямь там кто-то был.

В самой гуще кустарника на краю круглой ямы, где лесорубы, как в печи, пережигают на уголь старые корневища, в просвете расступившихся ветвей, словно в зеленой горнице, полускрытой, как альков, завесою листвы, сидела на мху женщина; она кормила грудью младенца, а на коленях у нее покоились две белокурые головки спящих детей.

Так вот она засада!

- Что вы здесь делаете? - воскликнула маркитантка.

Женщина подняла голову.

- Вы, видно, с ума сошли, что сюда забрались! - с яростью воскликнула маркитантка. И она добавила: - Еще минута, и вас бы на месте убили!.. - Повернувшись к солдатам, она пояснила: - Это женщина.

- Будто сами не видим! - отозвался кто-то из гренадеров.

А маркитантка все не унималась:

- Пойти вот так в лес, чтобы тебя тут же убили… Надо ведь такую глупость придумать!

Женщина, оцепенев от страха, с изумлением, словно спросонья, глядела на ружья, сабли, штыки, на свирепые физиономии.

Дети проснулись и захныкали.

- Мне есть хочется, - сказал один.

- Мне страшно, - сказал второй.

Лишь младенец продолжал сосать материнскую грудь.

К нему-то и обратилась маркитантка:

- Только ты один у нас молодец.

Мать онемела от ужаса.

- Да не бойтесь вы, - крикнул ей сержант, - мы из батальона "Красный колпак"!

Женщина задрожала всем телом. Она взглянула на сержанта: на этом суровом лице выделялись лишь густые усы, густые брови и пылавшие, как уголья, глаза.

- Бывший батальон "Красный крест", - пояснила маркитантка.

А сержант добавил:

- Ты кто такая, сударыня, будешь?

Женщина, застыв от ужаса, не спускала с него глаз. Она была худенькая, бледная, еще молодая, в жалком рубище; на голову она, как все бретонские крестьянки, накинула огромный капюшон, а на плечи шерстяное одеяло, подвязанное у шеи веревкой. Она даже не прикрыла голую грудь, словно чуждая стыдливости дикарка. На сбитых в кровь ногах не было ни чулок, ни обуви.

- Видать, нищенка, - решил сержант.

В разговор снова вмешалась маркитантка, и хотя ее вопрос прозвучал по-солдатски грубо, в нем чувствовалась женская мягкость:

- Как звать-то?

Женщина, заикаясь, невнятно прошептала в ответ:

- Мишель Флешар.

А маркитантка тем временем ласково гладила шершавой ладонью головку младенца.

- Сколько же нам времени? - спросила она.

Мать не поняла. Маркитантка повторила:

- Я спрашиваю, сколько ему?

- А-а, - ответила мать. - Полтора годика.

- Смотрите, какие мы взрослые! - воскликнула маркитантка. - Стыдно такому сосать. Придется, видно, мне отучать его от груди. Мы ему супу дадим.

Мать немного успокоилась. Двое старших ребятишек, которые тем временем уже успели проснуться, смотрели вокруг с любопытством, забыв о недавнем испуге. Они залюбовались гренадерскими плюмажами.

- Ах, - вздохнула мать, - они совсем изголодались. - И добавила: - Молоко у меня пропало.

- Еды им сейчас дадут, - закричал сержант, - да и тебе тоже. Не о том речь. Ты скажи нам, какие у тебя политические убеждения?

Женщина смотрела на сержанта, ничего не отвечая.

- Ты что, не слышишь, что ли?

Она пробормотала:

- Меня совсем молодой в монастырь отдали, а потом я вышла замуж, я не монахиня. Святые сестры научили меня говорить по-французски. Нашу деревню сожгли. Вот мы и убежали в чем были, я даже башмаков надеть не успела.

- Я тебя спрашиваю, каковы твои политические убеждения?

- Это вы о чем?

- Пойми ты, сейчас много шпионок развелось. А шпионок расстреливают. Ну, отвечай. Ты не цыганка? Где твоя родина?

Женщина глядела на сержанта, будто не понимая его слов.

Сержант повторил:

- Где твоя родина?

- Не знаю, - ответила женщина.

- Как так не знаешь? Не знаешь, откуда ты родом?

- Где родилась? Знаю.

- Ну, так и говори, где родилась.

Женщина ответила:

- На ферме Сискуаньяр в приходе Азэ.

Тут пришла очередь удивляться сержанту. Он на минуту замолк. Потом переспросил:

- Как ты сказала?

- Сискуаньяр.

- Какая же это родина?

- Это мой край.

И женщина, подумав с минуту, сказала:

- Теперь я поняла, сударь. Вы из Франции, а я из Бретани.

- Ну и что?

- Это ведь разные края.

- Но родина-то у нас одна! - закричал сержант.

Женщина упрямо повторила:

- Из Сискуаньяра мы.

- Ну ладно, Сискуаньяр так Сискуаньяр! - подхватил сержант. - Твоя семья оттуда?

- Да.

- А что делают твои родные?

- Умерли все. У меня никого нет.

Сержант, видимо, любитель поговорить, продолжал допрос:

- У всех есть родные или были, черт возьми. Ты кто такая? А ну, говори скорее.

Женщина оцепенела: эти "или были" напоминали скорее звериное рычанье, чем человеческую речь.

Маркитантка поняла, что пришло время снова вмешаться в беседу. Она погладила по головке грудного младенца и ласково похлопала по щечкам двух старших.

- Как зовут крошку? - спросила она. - По-моему, она у нас девица.

Мать ответила:

- Жоржетта.

- А старшего? Этот сорванец, видать, кавалер.

- Рене-Жан.

- А младшего? Ведь и он тоже настоящий мужчина, гляди, какой щекастый.

- Гро-Алэн, - ответила мать.

- Хорошенькие детки, - заметила маркитантка, - посмотрите только, какие важные.

Но сержант не унимался:

- Отвечай-ка, сударыня. Дом у тебя есть?

- Был дом.

- Где был?

- В Азэ.

- А почему ты дома не сидишь?

- Потому что его сожгли.

- Кто сжег?

- Не знаю. Война сожгла.

- Откуда ты идешь?

- Оттуда.

- А куда идешь?

- Не знаю.

- Говори толком. Кто ты?

- Не знаю.

- Не знаешь, кто ты?

- Люди мы, спасаемся.

- А какой партии ты сочувствуешь?

- Не знаю.

- Ты синяя? Белая? С кем ты?

- С детьми.

Наступило молчание. Его нарушила маркитантка.

- А вот у меня детей нет, - сказала она. - Некогда было.

Сержант снова приступил к допросу:

- А родители твои? А ну-ка, сударыня, доложи нам о твоих родителях. Меня вот, к примеру, звать Радуб, сам я сержант с улицы Шерш-Миди, мать и отец тоже там жили, я могу сказать, кто такие мои родители. А ты о своих скажи. Говори, кто были твои родители?

- Флешары. Просто Флешары.

- Флешары - это Флешары, а Радубы - это Радубы, Но ведь у человека не только фамилия есть. Чем они занимались, твои родители? Что делали? Что сейчас поделывают? Что они нафлешарничали, твои Флешары?

- Они землю пахали. Отец был калека, не мог работать с тех пор, как сеньор приказал избить его палками; так приказал сеньор, его сеньор, наш сеньор; это он по доброте велел избить отца за то, что отец подстрелил кролика, а ведь за это полагается смерть, но сеньор наш помиловал отца, он сказал: "Хватит с него ста палок", - мой отец с тех пор и стал калекой.

- Ну, а еще что?

- Дед мой был гугенотом. Господин кюре велел сослать его на галеры. Я тогда еще совсем маленькая была.

- Дальше?

- Свекор мой контрабандой занимался - соль продавал. Король велел его повесить.

- А твой муж чем занимается?

- Сейчас воевал.

- За кого?

- За короля.

- А еще за кого?

- Ну, конечно, за своего сеньора.

- А еще за кого?

- Ну, конечно, за господина кюре.

- Чтобы вас всех громом порасшибало! - вдруг заорал один из гренадеров.

Женщина даже подскочила от страха.

- Видите ли, сударыня, мы парижане, - любезно пояснила маркитантка.

Женщина в испуге сложила руки и воскликнула:

- О, господи Иисусе!

- Ну-ну, без суеверий! - прикрикнул сержант.

Маркитантка опустилась рядом с женщиной на траву и усадила к себе на колени старших детей, которые охотно к ней пошли. У ребенка переход от страха к полному доверию совершается в мгновение ока и без всяких видимых причин. Тут действует какое-то непогрешимое внутреннее чутье.

- Бедняжка вы моя, бретоночка, детки у вас такие милые, просто прелесть. Сейчас скажу, сколько им лет. Вот тому, что побольше, - четыре годочка, а младшему - три. А девица эта, смотри, как сосет, сразу видать, обжора. Ах ты, чудовище этакое! Ты так свою мамашу совсем скушаешь. Вот что, сударыня, вы ничего не бойтесь. Вступайте-ка в наш батальон. Будете вроде меня. Зовут меня Гусарша. Это мое прозвище. Но по мне уж лучше Гусаршей зовите, чем мамзель Двурогой, как мою матушку. Я маркитантка, а маркитантки, это, знаете, которые разносят воду, когда стреляют и убивают. А кругом все как в аду кипит. У нас с вами одинаковая нога, я вам свои башмаки подарю. Десятого августа я была в Париже и подавала напиться самому Вестерману. Вот оно как! Видела своими глазами, как гильотинировали Людовика Шестнадцатого, Луи Капета, так его теперь называют. Ух, и не хотелось же ему помирать! Да слушайте вы меня, черт возьми! Подумать только, еще тринадцатого января он на всех страху нагонял, а сам сидел со своим семейством да посмеивался! Когда его силком уложили "на доску", как у нас в Париже говорят, он был без сюртука и туфель, только в сорочке, в пикейном жилете, в серых шерстяных штанах и в серых шелковых чулках. Своими глазами видела. Карета, в которой его везли, была выкрашена в зеленый цвет… Послушайте меня, идите с нами, у нас в батальоне все славные ребята. Будете маркитанткой номер два, я вас живо делу научу. Нет ничего проще - дадут тебе большую флягу и колокольчик, и ты идешь в самое пекло. Пули летают, пушки ухают, шум стоит адский, а ты знай кричи: "А ну, сынки, кому пить охота, а ну?" Говорю вам, дело немудреное. Я, например, всем подряд пить подаю. Ей-богу, правда. И синим и белым, хотя сама-то я синяя. И самая настоящая синяя. А пить всем подаю. Ведь каждому раненому пить охота. Умирают-то все, без различия убеждений. Перед смертью людям надо бы помириться. Дурацкое это занятие - драться. Идите с нами. Если меня убьют, дело к вам перейдет. Вы по виду не судите, я женщина не злая, и солдат из меня неплохой. Не бойтесь ничего.

Когда маркитантка закончила свою речь, женщина пробормотала:

- Нашу соседку звали Мари-Жанна, а нашу батрачку звали Мари-Клод.

Тем временем сержант Радуб отчитывал гренадера:

- Молчал бы ты! Видишь, даму совсем напугал. Разве при дамах можно чертыхаться?

- Да ведь честному человеку такие слова слушать - прямо нож в сердце, - оправдывался гренадер, - легче на месте помереть, чем такими чудищами заморскими любоваться: отца сеньор искалечил, ихнего дедушку из-за кюре сослали на галеры, ихнего свекра король повесил, а они, дурьи башки, сражаются, устраивают мятежи, готовы дать себя уложить ради своего сеньора, кюре и короля!

Сержант скомандовал:

- В строю не разговаривать!

- Мы и так не разговариваем, сержант, - ответил гренадер, - да все равно с души воротит смотреть, как такая миленькая женщина сама лезет под пули в угоду какому-то попу!

- Гренадер, - оборвал его сержант, - мы здесь не в клубе секции Пик. Не разглагольствуйте.

Он снова повернулся к женщине:

- А где твой муж, сударыня? Что он поделывает? Что с ним сталось?

- Ничего не сталось, потому что его убили.

- Где убили?

- В лесу.

- Когда убили?

- Третьего дня.

- Кто убил?

- Не знаю.

- Не знаешь, кто твоего мужа убил?

- Нет, не знаю.

- Синие убили? Белые убили?

- Ружье убило.

- Третьего дня, говоришь?

- Да.

- А где?

- Около Эрне. Мой муж упал. Вот и все.

- А когда твоего мужа убили, ты что стала делать?

- Пошла с детьми.

- Куда?

- Куда глаза глядят.

- Где спишь?

- На земле.

- Что ешь?

- Ничего.

Сержант скорчил классическую солдатскую гримасу, вздернув пышные усы к самому носу.

- Совсем ничего?

- Ежевику рвали, терн прошлогодний, он еще кое-где на кустах уцелел, чернику ели, побеги папоротника.

- Так. Выходит, что ничего.

Старший мальчик, поняв, очевидно, о чем идет речь, сказал: "Есть хочу".

Сержант вытащил из кармана краюху хлеба - свое дневное довольствие - и протянул ее женщине. Она разломила краюху пополам и дала по куску старшим детям. Те с жадностью принялись уплетать хлеб.

- А себе не оставила, - проворчал сержант.

- Потому что не голодна, - сказал солдат.

- Потому что мать, - сказал сержант.

Мальчики перестали жевать.

- Пить хочу! - сказал один.

- Пить хочу! - сказал другой.

- А в этом чертовом лесу даже ручья нет! - воскликнул сержант.

Маркитантка сняла медную чарку, висевшую у нее на поясе рядом с колокольчиком, отвернула крышку жбана, который она носила через плечо, нацедила несколько капель и поднесла чарку к губам ребенка.

Старший выпил и скорчил гримасу.

Младший выпил и сплюнул.

- А ведь какая вкусная, - сказала маркитантка.

- Ты чем их попотчевала, водкой, что ли? - осведомился сержант.

- И еще какой, самой лучшей! Да ведь они деревенщина.

И она вытерла чарку.

Сержант снова приступил к делу:

- Значит, сударыня, спасаешься?

- Пришлось.

- Бежишь, стало быть, прямиком через поля?

- Сперва я бежала, сколько хватало сил, потом пошла, а потом свалилась.

- Ох вы, бедняжка, - сказала маркитантка.

- Люди всё дерутся, - пробормотала женщина. - Кругом, куда ни погляди, всюду стреляют. А я не знаю, чего кто хочет. Мужа моего убили. Вот это я поняла.

Сержант с силой ударил прикладом о землю и сердито прокричал:

- Какая глупость эта война, прах ее возьми!

Женщина продолжала:

- Прошлую ночь мы в дуплине спали.

- Все четверо?

- Все четверо.

- Спали?

- Спали.

- Спали, - повторил сержант, - стоя спали. - И он повернулся к солдатам. - Ребята, здешние дикари называют дуплиной большое такое дуплистое дерево, куда человек может втиснуться, словно в ножны. Да с них какой спрос. Ведь не парижане.

- Спать в дупле, - повторила маркитантка, - и еще с тремя ребятишками!

- А когда малыши рев поднимали, - промолвил сержант, - вот прохожие, должно быть, дивились, никого вроде не видно, - стоит дерево и кричит: "Папа, мама".

- Слава богу, сейчас хоть лето, - вздохнула женщина.

Она опустила глаза, и в ее покорном взгляде отразилось бесконечное удивление перед непостижимым бременем катастроф.

Солдаты молча стояли вокруг, ошеломленные картиной человеческой беды.

Вдова, трое маленьких сироток, бегство, растерянность, одиночество; война, с грозным рыком обложившая весь горизонт; голод, жажда, единственная пища - трава, единственный кров - небо!

Сержант подошел поближе к женщине и поглядел на девочку, прижавшуюся к материнской груди. Малютка выпустила изо рта сосок, повернула головку, уставилась красивыми синими глазками на страшную мохнатую физиономию, склонившуюся над ней, и вдруг улыбнулась.

Сержант быстро выпрямился, крупная слеза проползла по его щеке и, словно жемчужина, повисла на кончике уса.

- Товарищи, - громко произнес он, - из всего вышесказанного вытекает, что батальону не миновать стать отцом. Как же мы поступим? Возьмем да и усыновим трех малышей.

- Да здравствует Республика! - прокричали гренадеры.

- Решено, - заключил сержант.

И он простер обе руки над матерью и детьми.

- Значит, - сказал он, - отныне это дети батальона "Красный колпак".

Маркитантка даже подпрыгнула от радости.

- Под одним колпаком три головки, - прокричала она.

Потом вдруг зарыдала в голос, горячо поцеловала бедняжку вдову и проговорила:

- А маленькая-то уже и сейчас, видать, шалунья!

- Да здравствует Республика! - снова крикнули гренадеры.

Сержант повернулся к матери:

- Пойдемте, гражданка.

Книга вторая
КОРВЕТ "КЛЕЙМОР"

I
АНГЛИЯ И ФРАНЦИЯ В СМЕШЕНИИ

Весной 1793 года, когда Францию, атакуемую одновременно на всех границах, вдруг отвлекло, как отвлекает волнующее зрелище, падение жирондистов, вот что происходило в Ламаншском архипелаге.

Первого июня, приблизительно за час до захода солнца, на острове Джерси, в маленькой пустынной бухточке Боннюи, готовился к отплытию корвет, пользуясь туманной погодой, которая благоприятна беглецам, потому что слишком опасна для мирных мореплавателей. Судно это, обслуживаемое французским экипажем, числилось в составе английской флотилии, которая несла службу охраны у восточной оконечности острова. Английской флотилией командовал принц Латур Овернский, из рода герцогов Бульонских, и именно по его приказу корвет был отряжен для выполнения важного и спешного поручения.

Назад Дальше