Да, стратег умел владеть собой. Даже тогда, когда объявили, что вес золотого одеяния Афины Парфенос абсолютно точно соответствует названной Филетом цифре, он никак не обнаружил своих чувств. Мысленно, правда, похвалил себя за предусмотрительность - не зря рекомендовал Фидию найти такое инженерное решение, чтобы в любой момент золото легко можно было отделить от статуи, не повредив ее. Ведь он, между прочим, предвидел подобные наветы. А еще думал о том, что, если когда-нибудь для Афин настанет черный день, драгоценный покров богини, этот своеобразный неприкосновенный запас государства, можно будет, скрепя сердце, отдать на переплавку.
Наслаждаться видом посрамленных врагов Перикл не захотел - это было бы ниже его достоинства, зато у него возникло желание еще раз обойти свое детище - реконструированный, а если точнее, заново отстроенный Акрополь. Первого стратега Афин сопровождала небольшая свита, состоящая из его друзей и почитателей, среди которых выделялись Софокл, Иктин, Сократ, Калликрат и совсем еще молодой, но уже знаменитый врач Гиппократ. Позже, когда статую Девы Афины опять одели в золотой наряд, к ним присоединился и Фидий. Перикл никуда не торопился. Он вообще по натуре был несуетлив, а здесь, на прославленном холме, известном не только в Элладе, но и многих сопредельных странах, он, если бы не государственные заботы, мог находиться часами, ведь Акрополь - его воплощенная мечта, при виде которой он испытывал те же чувства, какие обуревают мастера наедине с любимым творением.
Перикл, то жадно вглядываясь в архитектурный ансамбль в целом, то бегло, но опять таки цепко вбирая глазами отдельные его фрагменты, поймал себя на странной мысли, что вся прелесть мира, остающегося за пределами холма, - зеленые деревья, голубая вода рек и морей, красные, лиловые, желтые и прочие цветы, окрестные, покрытые густыми лесами горыс совсем редкими, почти телесного цвета проплешинами, жилища людей - будто отодвигается на немыслимо далекие задворки Ойкумены, пропадает, исчезает вовсе. Белый камень и синее небо - это и есть вечность. Да, здесь, на Акрополе, сильнее и острее, чем где бы то ни было, пахнет именно вечностью. И что перед ее ликом человек?…
Если бы не дыхание тех, кто шел за ним, тихо переговариваясь и перешептываясь, Олимпиец еще долго бы пребывал в этом состоянии полной отстраненности от всего сиюминутного. Но ему, не желая того, напомнили, что он не один. Перикл резко обернулся к спутникам:
- Пытаюсь разгадать, в чем тайна Акрополя. Есть ведь в Аттике холмы и горы повыше, чем тот, на котором он стоит. Но почему-то именно здесь хочется думать о высоком и вечном. Вот только что я просто-напросто оторвался от земли. Не потому ли, что, поднимаясь на Акрополь, мы становимся чуть-чуть ближе к богам? А, может, это они милостиво спускаются нам навстречу, - Перикл задумчиво потеребил короткую свою бороду и остановил взгляд на архитекторах Иктине и Калликрате. - Вот вы возвели Парфенон - лучшее из того, что я когда-либо видел. Ясность пропорций, безупречная симметрия…
- Прости, что перебиваю тебя, Перикл, но симметрию обожают не только архитекторы, но и историки. Жаль, что Геродот сейчас не с нами, - сказал Сократ, имея в виду привычку того разделять волосы пробором посередине, а бороду раздваивать. Среди эллинов это было немодно, и Геродот, немало постранствовав по белу свету, наверняка перенял манеру так причесываться у восточных вельмож.
Перикл улыбнулся, никак не гневаясь, что философ оборвал его на мысли:
- Зачем тебе Геродот, если совсем рядом с тобой Софокл?
Все засмеялись - два искусно завитых локона, словно отталкиваясь друг от дружки, делили пополам бороду великого трагика.
- Мнесикл, нисколько не отступая от этих же принципов, построил Пропилеи- выше всякой похвалы. Ты, Калликрат, заканчиваешь сооружать храм Ники Аптерос- я преклоняюсь перед твоим гением. Но, что поразительно, любуясь в который уж раз застройкой Акрополя и оценивая ее, я вдруг заметил: а ведь в целом она зиждется на свободной асимметрии, которая любую неровность, покатость, впадинку делает необъяснимо выигрышными. Здания разнятся по форме, размерам и высоте, но удивительно уравновешивают, как бы дополняют друг друга. Контрасты внезапно теряют резкость и превращаются в элемент гармонии. Итак, асимметрия. Тщательно продуманная, гениально выверенная и, самое главное, свободная! Да-да, свободная. Мал территорией наш Акрополь, но, согласитесь, он как нельзя лучше выражает свободолюбие народа Афин. Свободный народ рождает свободных художников. Нравится это лакедемонянамили нет, но именно сюда к нам съезжается цвет Эллады - поэты, философы, актеры, скульпторы, мастера вазописи, музыканты. Не потому ли, что они словно внимают любимому совету Сократа, который он раздает направо и налево, на всех городских перекрестках: "Слушайся собственного внутреннего голоса!". Этот голос и говорит: "Красота, гармония и свобода неотделимы от Афин". Никаким пробором, пусть простит меня Софокл, нельзя разъять это триединство. Можно лишь гордиться тем, что мы создали такую державу.
- Скажи, о, высокочтимый Перикл, как долго, по-твоему, простоит наш Акрополь? - как-то уж чересчур в лоб спросил Калликрат и тут же смущенно отвел глаза, будто устыдясь своего не очень-то умного вопроса. Однако Перикл, при всеобщем молчании, понимающе, очень серьезно кивнул зодчему.
- Увы, разве кто-нибудь из смертных в силах проникнуть взором сквозь завесу времени? Несколько минут назад, начисто позабыв о тех, кто лелеял надежду устроить позорное судилище над честнейшим Фидием, я вдруг осознал, что здесь, на Акрополе, дышит сама вечность… Не знаю, право, Калликрат… Пока нам будут благоволить боги… - Повинуясь странному наитию, стратег поднял глаза вверх - прямо над его головой, как и давеча, застыла неподвижно Зевсова птица - орел. Несмотря на неимоверное расстояние, было видно, что властелин неба даже не шевелит крыльями - его удерживают в одной и той же точке невидимые воздушные потоки. И опять Перикл подумал, что сам отец богов изъявляет ему свое благорасположение. Значит, то, что так и просится сейчас у него с языка, чистая правда: - Акрополь, полагаю, будет стоять и стоять. Может быть, даже вечно? И этого не исключаю. Впрочем, секрет сей хорошо ведом Фидию, вот его и попытайте.
Скульптор не счел нужным скрыть недоумение - что, интересно, имеет в виду Перикл? Одно ясно - в этой необыкновенной голове вызрел какой-то весьма хитроумный довод.
- Смелее, Фидий! Ты среди друзей, поэтому выкладывай все как на духу, - уже откровенно веселился стратег, что, в общем-то, было ему не очень свойственно.
- Не томи нас, Олимпиец. Полагаю, о секрете мы услышим как раз из твоих уст. А я, признаюсь, сильнее других сгораю от любопытства.
- Хорошо, - к Периклу опять возвратилось серьезное настроение. - Кстати, а не присесть ли нам? Вон те две скамьи, кажется, уже давно поджидают нас.
Солнце перевалило зенит, и черный мрамор скамей, будто изголодавшись по весеннему теплу, жадно, ненасытно впитывал его, зная, что с наступлением сумерек с ним опять придется распрощаться. Усевшись, Перикл аккуратно стряхнул с сандалий легкую пыль и с наслаждением вытянул ноющие ноги, отметив про себя, что те длинные пешие переходы, которые он когда-то, играючи, преодолевал в военных экспедициях, сейчас, пожалуй, не осилит. Жаль, ох, как жаль, что боги не даровали простым смертным вечную молодость.
- Что ты, Фидий, можешь сказать о Поликлете или, допустим, Мироне?
- Величайшие ваятели Эллады. И ты это знаешь не хуже меня. "Дискобол" Мирона как нельзя лучше передает энергию движения. Пожалуй, Мирон первым отказался от статики, столь присущей архаичным куросам.Поликлетов же "Дорифор"- это канон красоты и гармонии человеческого тела. Канон, в основе которого математическая точность. Будь сейчас Пифагор жив, он, с его преклонением перед мистикой чисел, наверняка бы сказал похвальное слово в честь Поликлета. Если позволишь, напомню тебе изречение самого Поликлета: "Успех произведения искусства зависит от многих числовых отношений, причем всякая мелочь имеет значение". Между прочим, создавая "Копьеносца", он, не поверишь, буквально каждую часть тела, то, как она соотносится с другими, вымерил в пальмах.Но что значит гений художника: юноша с копьем безбоязненно смотрит вперед, шаг его совершенно спокоен, это воистину свободный эллин. Поликлет отлил статую из бронзы, и у меня такое ощущение, что расплавленный металл, растопив холод цифр, снизил свою температуру до обычного тепла человеческого тела.
- Ну, а рассказывать о том, что сделал для вящей славы Афин сам Фидий, видимо, излишне. Не знаю, прав ли я, но в сравнении с Поликлетом и тем же Мироном ты, Фидий, имеешь заметное преимущество. Погоди, не горячись, - заметив негодующий жест скульптора, успокоил его Перикл. - Я вовсе не о том, кто из вас, так сказать, лучше. Насколько известно, большинство твоих творений изваяны из мрамора. А камень, уверен, долговечнее, чем металл. Благородная бронза, даже если это статуи и статуэтки знаменитых мастеров, может вновь оказаться в огненном тигле. Ее, если подопрет нужда, переплавят на щиты, копья, наконечники стрел, все, что угодно - Арес,как это частенько бывает, отпихнет в сторону Аполлона… Теперь, надеюсь, вы поняли, в чем секрет Фидия, а заодно и нашего мраморного Парфенона, Акрополя.
- Ты думаешь, о, мудрый Перикл, что впереди у нас одни лишь войны? - раздумчиво спросил Иктин.
- Впереди то, что уже осталось позади. Все, к сожалению, повторяется. А мир улучшается медленно. Может, потому, что, как изрек Биант, сын Тевтама из Приены, "большинство людей плохи".
- Неужели, Перикл, ты допускаешь, что когда-нибудь от былого величия Афин не останется и следа? - заметно волнуясь, спросил Гиппократ.
- Хотелось бы верить, что такой день не настанет ни через десять, ни через тысячу лет. Однако надо смотреть правде в глаза. Боюсь, что уже очень скоро появится кто-нибудь, кто спасет греков.
- От кого?
- От самих же греков. Иначе они уничтожат, перебьют друг друга. Наши города-полисы беспрестанно враждуют, и вражде этой не видать ни конца ни края. А сами Афины, где властвует народоправство, разве не раздирают противоречия?
- Почему же так происходит? - наивно пытался докопаться до сути двадцативосьмилетний врач.
- Любое общество, Гиппократ, напоминает мне неизлечимо больного. Что это такое, ты, как врач, знаешь лучше меня. Людей снедают зависть, склока, корысть. Власть непрочь обрести даже те, кто не ведает, как ею элементарно распорядиться. Мы - народ с норовом и, случается, непомерно раздутым самомнением. Где два грека - там три партии. Партия аристократов, партия демократов и…
- …И партия любителей гетер, - совсем неосторожно, без всякой, впрочем, задней мысли произнес Сократ и тут же прикусил язык - стратег явно мог обидеться, отнеся реплику на свой счет.
- Это, кстати, была бы далеко не худшая из партий, - как бы даже поддержал философа Перикл, еще раз доказывая, что выдержка никогда не изменяла ему, да и вряд ли стоит сердиться по столь ничтожному поводу. - Но вернемся к тому, что заботит нашего молодого друга. Конечно, Афины, несмотря на их мощь и величие, это еще не вся Эллада. Если бы Аттика, Беотия, Лаконика, Арголида, Ахайя, Этолия, Аркадия и прочие государства, области, острова объединились, мы были бы непобедимы. Но пока что это бесплодные мечтания. Каждый полис думает, что именно он - пуп эллинского мира. Может, когда-нибудь Греция и станет единым целым. Когда - не знаю. Зато догадываюсь, что она перестанет быть великой, измельчает, выродится, если у нее не будет своих философов, поэтов, художников, ученых и полководцев, а их место займут торговцы, процентщики, морские пираты и мелкие продажные политики. Не хотел бы увидеть это собственными глазами!
- Никто не ведает, что сулит будущее, но сейчас, сдается мне, Афины переживают самый настоящий расцвет, - заметил хранивший доселе молчание Софокл. - Не подумай, что льщу тебе, мой высокочтимый друг, но несколько раз мне уже доводилось слышать, что афиняне называют время твоего правления золотым веком Перикла.
- Наверное, это и вправду так. Но - с одной стороны, - вымолвил Сократ и слегка выпятил свои и без того толстые, как у эфиопа, губы. - А с другой… Афины мне лично напоминают спелый плод. Может, даже скороспелый. Летнее яблоко, например. Сладкое, сочное, душистое, но уже обзаведшееся червоточинкой, которая прячется глубоко внутри и наружу еще не показалась.
- Наблюдение верное, - согласился Перикл. - однако новизной не блещет. Любой крестьянин подтвердит: да, так бывает. Расскажи подробнее, что ты разумеешь под червивым яблоком, вызревшим, если не ошибаюсь, на Пниксе?
- Прости, Перикл, но это долгий разговор. Как-нибудь в следующий раз.
Перикл никак не обнаружил, что прозрачный намек философа, его многозначительная недомолвка, нежелание развернуть дискуссию ему неприятны, лишь одному Фидию, сидевшему напротив стратега, на миг показалось, что тот еле заметно поморщился - будто сделал глоток самосского вина.
Перикл по натуре своей не был злопамятным человеком. Там, где это возможно, он старался быть выше причиняемых ему обид. Когда-то давно один афинянин, имя которого уже стерлось в памяти, целый день донимал Перикла, обвиняя его во всех смертных грехах. Кажется, вся агора с ее брадобреями, башмачниками, колбасниками, пирожниками, горшечниками, моряками и приехавшими на торг земледельцами поняла, каким неиссякаемым может быть запас бранных слов. Даже когда Перикл направился домой, ненавистник не отстал, а увязался за ним, не переставая сыпать громкими оскорблениями. Наверное, этого озлобленного человека уязвляло то, что Перикл никак не реагировал на его проклятия - ни словом, ни жестом, ни взглядом. А то, как поступил затем Ксантиппов сын, привело афинян в восхищение. Поскольку на город уже пала ночь, он велел рабу: "Возьми факел и проводи этого человека до самого его дома, чтобы он в темноте не споткнулся и не расшибся". Вот и теперь, когда Сократ столь явно усомнился в "золотом веке Перикла", не прояснив, однако, что именно ему не нравится в афинской демократии, он сумел задавить в себе возникшую было досаду - ведь намного острее воспринимается хула из уст не врага, а друга. При очередной встрече с философом, подумал Перикл, он обязательно постарается выяснить, что у того на уме. Нет, этот день все-таки выдался удачным - от Фидия удалось отвести очередное обвинение. Но надолго ли?
Аспасия принимала гостей. Но, узнав о приходе мужа, тотчас вышла ему навстречу.
- Ты выиграл? - в голосе не вопрос, а, скорее, утверждение.
- Да, дорогая. - Он погладил ее волнистые волосы - блестящие, густые, задержал ладонь на тонкой, как у девушки, шее. - Надеюсь, Евангел все приготовил для жертвоприношения? Я велел ему купить молодого барашка. Хорошо, возвращайся к гостям. Интересный симпозийне любит, когда его надолго прерывают.
Белый мраморный, отделанный богатыми рельефами и орнаментом жертвенник был свидетелем многих потаенных дум и желаний первого стратега Афин, который любил древний обряд умилостивления богов - в такие мгновения человек остается наедине с ними, предельно ясно осознавая свою ничтожность и полнейшую зависимость от тех, кто на небе. Барашек, украшенный венком из бледно-розовых алтей, синих анемонов и темно-зеленой хвои пиний, был совсем юн - в тех местах, где вот-вот выткнутся рожки, пока что выступают твердые бугорки, желтая, в завитках, шерсть отливает золотом. Агнец доверчиво потерся холодным носом о большую ладонь Перикла, точно прося его о защите.
Сильный порыв эврараздул пламя в ненасытном чреве жертвенника - дубовые и шелковичные поленья заполыхали с удвоенной силой. В воздухе запахло паленой шерстью - то Перикл предал огню несколько собственноручно срезанных золоторунных колец. Евангел подал хозяину длинный острый нож:
- Ты сам это сделаешь, господин?
Перикл кивнул. Двое рабов поднесли к губам авлосы.Полилась тихая музыка. Печальные глаза ягненка увлажнились, наполняясь слезами. Короткий удар был точен - в самое сердце. Несколько капель крови брызнули на дорогие сандалии Перикла - он аккуратно вытер их травяным пуком. Потом отсек у бездыханного агнца нижние конечности и бросил их в пылающий зев алтаря. Повернулся к Евангелу, и тот передал ему расписанный старыми мастерами фиал, до краев наполненный дорогим неразбавленным вином. Совершая возлияние, Перикл, как и было им обещано на рассвете, воздавал хвалу Пеннорожденной Афродите, которая вот уже много лет покровительствует их с Аспасией любви; а еще, весь под впечатлением этого дня, он мысленно обращался к Деве Афине, второй дочери могущественного Зевса, прося у нее мира, покоя и благоденствия для всей Аттики, а также…ее первенствования во всей Элладе.