Нет, Кинич-Ахава не сомневался в правильности своих действий. Он пытался найти выход. Он не знал, что будет делать, когда уйдут ацтеки и придут войска Кокомо, которых он тоже должен будет кормить. А что будет, когда в себя прийдет Копан, явно тот не будет счастлив, узнав, что сын опустошил казну семьи. И никакие доводы его не убедят. Ведь был выход бежать в Майяпан, тем самым сохранить богатства семьи… Бежать? Какой бред… Стать изгнанником? Нет, для Кинич-Ахава это было неприемлемо, как и для многих горожан… В любом случае, он будет защищать город и своих людей, какую бы цену боги не запросили, он выполнит свой долг и обязательства, и никто не посмеет назвать его трусом. Он так решил.
- Почему ты не приказал его схватить? Его слова - прямая измена! - перебила его
мысли Иш-Чель.
- Я не халач-виник. Я только его сын! У меня нет реальной власти! Халаке член Совета старейшин и мой родич по крови.
- Что же будет с нами? Он откуда-то знает, что казна пуста. У нас нет никакого имущества… Мы нищие, Кинич-Ахава! Что мы будем делать?
- Не волнуйся, я что-нибудь придумаю. Ложись отдыхать. Я хочу подумать. Завтра тяжелый день, - попытался отстраниться от жены Кинич-Ахава. Он придвинулся к жаровне и стал смотреть в огонь. Он так увлекся своими мыслями, что не заметил, как тихо уснула Иш-Чель, да и сам он спокойно погрузился в сон.
После совета послов расположили рядом с входом в город. Где, по обычаю майя, отводилось место для путешественников. Помещение для отдыха предоставил им зажиточный горожанин, желавший на всякий случай услужить ацтекам. Ведь по городу ходили разные слухи, а кто его знает, как дело обернется, и кто его гости… Поэтому хозяин, иногда, был слишком любезен. Он самостоятельно принес огромное блюдо с тушеным мясом и многочисленными горшочками с приправами; не забыл он предложить кукурузные лепешки, в которые было завернуто фасолевое пюре и кусочки сочной вареной рыбы. В глиняном кувшине с красным орнаментом гостям предложили пульке, причем, хозяин первым пригубил его и довольно причмокнул, демонстрируя, что оно достойно их внимания. Только самый старший из ацтеков по возрасту нерешительно протянул руки, вопрошающе глянув на своего предводителя, взболтал содержимое и сделал небольшой глоток. Затем, как и хозяин, довольно крякнул, вытер губы тыльной стороной ладони и вернул кувшин хозяину, чем сильно его удивил. Никто из собравшихся к кувшину не притронулся, и на немое удивление хозяина отрицательно замотали головами. Поняв, что гости соблюдают какой-то свой обычай, хозяину пришлось предложить им сок агавы. Гости попытались изобразить на своих лицах удовольствие и принялись за ужин.
Ацтеки приступили к еде в полном молчании. Хозяин немного потоптался на месте, но был вынужден уйти. Самый младший из ацтеков незаметно проскользнул к выходу из комнаты, чтобы проследить, чем будет занят гостеприимный хозяин. Ацтек удовлетворил свое любопытство, вернулся на место и знаками объяснил, что майя стоит близко к их комнате и весь обратился в слух.
Кривые усмешки появились на лицах, до сих пор, не проронивших ни слова ацтеков. Они чинно принялись поглощать пищу. После еды, опять же в полном молчании, выкурили по трубке табака, который достали из маленьких кожаных мешочков, висящих у каждого на поясе, и улеглись вокруг очага на пестрые циновки.
Поздней ночью, когда все домочадцы гостеприимного дома и их гости крепко спали, у входа возник едва слышный шорох. Сон ацтеков был чутким, но никто не сдвинулся с места и не пошевелился. Вслед за шорохом послышались легкие шаги босых ног, затем тяжелая поступь хозяина (мужчина был довольно грузен), тихий шепот. Говорившие приблизились к гостевой комнате и замерли у ее входа. Потом покрывало бесшумно отодвинулось, и в помещение проскользнул смуглый раб, на теле которого белела только набедренная повязка. Вошедший, очевидно, знал, кто ему нужен, потому что немедленно направился в центр комнаты, осторожно переступая через притворяющихся спящими остальных гостей. Ночной гость присел на корточки и осторожно коснулся плеча, как ему казалось, спящего ацтека. Майя не удивился, встретив спокойный, совершенно не сонный взгляд того, кого он пытался разбудить. Ацтек открыл глаза до того, как чужая рука коснулась его плеча.
- Мой господин хочет сообщить Вам важные сведения… - едва разжимая губы, прошептал посетитель. Предводитель ацтеков осторожно поднялся, с удовлетворением отметив, что за ним перестали притворяться спящими и остальные. Они спокойно сели и внимательно оглядели потревожившего их ночной отдых.
- Веди, - спокойно, без удивления, ответил ацтек. Вождь давно уже привык, что среди граждан осаждаемых городов всегда находятся те, кто не применит откупиться. Зачастую, предатели сохраняли жизнь многим ацтекским воинам, а потому он никогда не брезговал использовать перебежчиков, которые буквально дарили ему легкую победу и экономили время на осаду.
В агрессивной политике захвата расширяющего свои территории Анауака, любая стратегия находила себе место. Ацтек, ожидая хозяина раба, даже не сомневался, что ночной гость окажется кем-то из правящей династии Коацаока, или предтавителем обиженной семьи, готовым к любому сотрудничеству. Такое случалось так много раз, что ацтек уже перестал удивляться беспредельности человеческой алчности, порой граничащей с детской наивностью в своей правоте. Предавая своих, ренегат полностью зависел от пришельцев, которые, зачастую, никогда не стремились сдерживать своих обещаний, преследую только свои интересы. Но слишком часто было поздно что-либо менять. Ждать посетителя пришлось недолго. Желающий предать свой народ, воровато проскользнул в комнату и робко присел на край циновки. Предводитель ацтеков спокойно вынул свой нож и положил его перед собой, открыто демонстрируя недоверие к просителю. Долгие годы войн приучили его быть осторожным, а на переговорах бывало всякое. Присутствующие выдержали необходимую в таких случаях паузу, предложили гостю трубку, подождали, пока он сделал несколько глубоких затяжек и собрался с мыслями. Наконец гость решился:
- Я - племянник халач-виника Копана, меня зовут Халаке-Ахава. Я старше Кинич-Ахава, член Совета старейшин нашего города и имею больше прав на управление городом, чем мой брат. Меня поддерживают все уважаемые жители нашего города, Кинич-Ахава реальной власти не имеет… - "Итак, передо мною обиженный, жадный родственник, который желает власти…", - думал, пока Халаке-Ахава пытался объяснить свои права, предводитель ацтеков. По тому, как судорожно затягивался дымом гость - он невольно выдавал свое нетерпение и страх, ацтек понял, что ночной гость будет согласен на все условия. Халаке-Ахава перевел дух, постарался успокоиться и продолжил:
- Я могу помочь войти в город. У нас есть план. Я говорю, уважаемые, не только от своего имени, повторюсь, меня направили самые уважаемые жители города.
- Хорошо, продолжай.
- Город собрал выкуп. Это удалось, благодаря недавней свадьбе Кинич-Ахава, большую часть составляет приданое его жены. Мой род также должен внести свой вклад, который мы самостоятельно доставим к вам в лагерь. Так вот… мой человек затеет с кем-нибудь из ваших воинов ссору. Это будет поводом, а ворота города будут открыты. Наши воины без Кинич-Ахава с места не тронутся, брата я берусь временно устранить.
- Как? - наконец-то проявил интерес предводитель ацтеков.
- Уже давно не было дождя, жрецы собираются требовать у народа большой жертвы, -
Халаке-Ахава снова жадно затянулся дымом, выдержал паузу, явно для того, чтобы ацтеки оценили его сообразительность и значимость, - Они выберут для этого жену Кинич-Ахава, и он…
- В чем женщина провинилась?
- Ни в чем. Но только так мы сможем отвлечь Кинич-Ахава от городских проблем.
- Она представляет такое значение для халач-виника? Какая-то женщина? - предводитель ацтеков с недоумением переглянулся со своими людьми.
- Да! У них там какие-то чувства, перед свадьбой был даже небольшой скандал, столько шума было из-за его женитьбы!..
- Ты ручаешься, что воины Кинич-Ахава не смогут сразу же помешать нам? Нас не интересует, как ты этого добьешься. Главное - ворота должны быть открыты!
- Ручаюсь своей головой!
- Хорошо. Я - Амантлан - предводитель воинов-ягуаров, хочу знать, что ты просишь взамен?
- Когда вы займете город, мы хотим сохранить свои дома и положение в городском совете, разумеется, оказывая Вам всякую поддержку. - Амантлан кивнул. Торг его устраивал, остальные ацтеки согласно кивнули головами, мирно попыхивая трубками.
- Сколько вас?
- Двадцать три семьи, напоминаю, самые уважаемые граждане Коацаока. - Снова кивок и самый молодой ацтек протянул предводителю неприметный мешочек, содержимое которого тихо звякнуло. Амантлан развязал пестрый шнурок, опустил большую руку внутрь и достал пригоршню мелких золотых пластинок. Отсчитав положенное количество, любовно взглянул на лицевую сторону, где поблескивала оскаленная морда ягуара, протянул их Халаке-Ахава. Тот бережно спрятал пластины, предварительно пересчитав их.
Амантлан вынул трубку изо рта и положил ее рядом с собой - это означало конец переговорам. Халаке-Ахава, бережно прижимая к груди золотые пластинки, покинул ацтеков. К сожалению, он не знал, что уносимые им пластинки не только не служили защитным знаком при осаде или нападении на город, а наоборот, были условным сигналом любому ацтекскому воину-ягуару, что в этом доме живут богатые люди и есть, чем поживиться. Так ацтекский предводитель Амантлан наказывал предателей в покоренных городах, которые подлежали полному уничтожению.
Копан из рода Кокомо, правителей могущественного города Майяпана, халач-виник приграничного города-государства Коацаока умер на рассвете, оставив землю, которой правил долгие годы перед угрозой захвата и раздираемой внутренними противоречиями. Он так и не успел ничего сообщить своему сыну, которого к нему не допускали. Возможно, эта изолированность и беспомощность и подорвала его силы. Он умер тихо, но обнаружили это только ближе к полудню.
Первому весть сообщили Кинич-Ахава, который в этот момент беседовал с матерью. Женщине удалось скрыть невольную радость. Она разрыдалась и, упав на пол, заботливо перенесенная сыном на свое ложе, в течение дня больше не поднялась.
Уичаа дала волю слезам, сама не зная, от чего она плачет больше, от радости, что свободна, или от жалости к себе, что столько лет провела с человеком, который был ей безразличен, с которым она так и не смогла найти общее понимание. Уичаа не мучалась догадками. Она просто плакала и получала от этого настоящее удовольствие.
На следующий день прибыли послы ацтеков, которым сообщили о смерти халач-виника Копана и трауре, в который будет погружен город, пока все церемонии не будут завершены. Ацтеки выразили соболезнование, скрыли недовольство, но перенесли дату на получение выкупа на первый же день после окончания траурных церемоний.
Пришедшая в себя, и снова надевшая надменную маску, Уичаа до хрипоты спорила теперь с сыном, который хотел похоронить отца по обычаю семьи Кокомо. Но Уичаа, как всегда, стремилась соблюсти свою выгоду, снова была против желания сына. Ей совершенно не хотелось, чтобы облик Копана преследовал ее, когда она заходит в молитвенный дом.
Кинич-Ахава настоял на своем. Более того, он сам присутствовал при ритуале с самого начала, отдавая последние почести отцу. Он свято верил, что теперь, сможет в любое время приходить в молитвенный дом и беседовать с ним, спрашивать его совета.
На следующий день после смерти халач-виник был перевезен в специальное помещение под главным залом в молитвенном доме. Его тело положили на каменную плиту и отделили голову. В то время как голову бережно опустили в чан с водой, насыщенной травами, и поставили варить на медленном огне, тело обернули в саван, переложили на пестрые носилки и предали огню на центральной площади в присутствии всего города. Затем, собранный пепел Кинич-Ахава поместил в глиняный горшочек, приготовленный для этой церемонии и освященный в храме Ицамны.
В это время, резчик по дереву уже изготовил деревянную статую, очертаниями полностью соответствующую умершему Копану, воспроизведя каждый шрам на теле умершего, и разрисовал ее, изобразив полную боевую раскраску воина майя. Теперь предстояла поистине ювелирная работа, которую выполнял специальный мастер. Он отделил от черепа заднюю его часть. Затем залил вовнутрь священную смолу с травами и начал придавать черепу черты лица живого Копана. Мастер был настоящим художником. Через некоторое время на Кинич-Ахава, не выходившего ни на минуту из мастерской, взглянул пустыми глазницами отец. Посовещавшись с наследником умершего, мастер, для пущей убедительности, вставил в глазницы отполированные кусочки обсидиана, которые, поблескивая в свете факелов, оживили маску и придали несколько веселый вид покойному халач-винику.
Кннич-Ахава самостоятельно взял в руки голову отца и соединил ее со статуей (в нее был вставлен горшочек с пеплом правителя Коацаока). Водрузив на голову убор из ярких перьев, украсив грудь дорогими ожерельями и браслетами, сын халач-виника преклонил колени перед статуей и попросил оставить его наедине.
Уичаа с радостью покинула и сына, и, выглядевшего очень живым, Копана.
Кинич-Ахава, когда его оставили одного, стал держать совет с человеком, которого при
жизни почитал, но редко мог поговорить. Отец оставил сыну клубок неразрешимых проблем. Неопытность и горячность могли сыграть с молодым правителем плохую шутку. Кинич-Ахава обращался к отцу за советом: кому можно доверять, а кого лучше выдворить из города. Мысленно молодой правитель обращался к отцу, прося совет, но не получал ответа. Временами ему казалось, что он слышит голос Копана, но это были голоса служителей, раздававшиеся далеко наверху.
В городе чувствовалось напряжение. Каждый житель подсчитывал, во сколько обойдется выкуп для ацтеков, сколько останется кукурузы и другого зерна, и сможет ли его семья дотянуть до следующего урожая. Эти подсчеты во многих домах были неутешительными, и люди ждали, какое решение примут жрецы.
В надежде на новый урожай майя поднимали головы и, щурясь, пытались рассмотреть на безоблачном небе хоть какую-нибудь маленькую тучку, которая смогла бы подарить долгожданный дождь и спасти посевы. Жрецы молились, но дождя не было. Это ожесточало людей, неумолимо подталкивая к бунту. И тогда город всколыхнуло известие. Бог Чаку требует большой жертвы от знатных граждан.
Для этой цели собрались все граждане Коацаока на центральной площади. Кинич-Ахава наблюдал за всем высокого помоста. Он видел, как приходящие на площадь воины, торговцы, ремесленники со своими семьями проталкивались, чтобы занять места. Только на сей раз не в поиске удобных или лучших мест, а с четко определенной целью. Более бедные горожане уверенно протискивались к помосту, где сидел халач-виник, а богатые граждане занимали места напротив. В этом просматривалась определенная закономерность - город делился на два лагеря.
Жители близлежащих к площади домов высыпали на плоские крыши и потеснились, чтобы дать место родственникам из удаленных городских районов. Площадь заполнилась и напоминала пестрый муравейник. Шум толпы, вызванный задержкой, становился угрожающим. Временами вспыхивали ссоры, мужчины с оружием и не скрывали своего отношения к противоположному лагерю. Наконец появился Халаке-Ахава, его люди заняли место напротив халач-виника, что выглядело вызывающим неповиновением. Гнев и неприязнь противников потушил жрец бога Чаку, который внезапно вышел из храма.
Черный длинный плащ развивал тихий ветерок. Огромный головной убор из длинных зеленых перьев на макушке и красными в окружении головы, символизировал яркий расцвет растений под лучами солнца. С большой золотой бляшкой на груди, изображающей бога Чаку, широким поясом из шкуры ягуара, опускающимся до колен поверх набедренной повязки, жрец бога Чаку был великолепен. Он внушал трепет и уважение. Он вышел с поднятыми к небу руками, его губы шевелились, произнося молитву, глаза окружали черные нарисованные круги - символ бессонных ночей и темного грозового неба.
Глаза присутствующих устремились на эти поднятые руки. От этого человека зависело благополучие собравшихся граждан. Теперь только он мог командовать толпой и требовать у нее полного повиновения. А толпа подхватила молитву, которую запели младшие жрецы, и постепенно весь город обратился к богу Чаку. Толпа начала впадать в транс, загипнотизированная мрачной силой, исходящей от служителей этого бога. Молитва продолжилась несколько часов. От усталости люди начали раскачиваться, глаза становились пустыми. Только ощутив полную
власть над толпой, главный жрец оборвал свое песнопение, замер и стал вещать низким голосом повеление бога Дождя:
- Мой народ слишком любит себя, он отдает мне только крохи со своего стола. Пусть каждый пожертвует тем, что ему дороже всего… Выберите молодую женщину, стоящую выше всех ко мне, любимую и лелеянную вами, пусть она и ее подруги согреют меня. Я поверю только им, и вы снова станете моими любимыми детьми. Я прощу вас.
После слов жреца повисла мертвая тишина. Еще не выйдя из транса, люди начали оглядывать себя и своих соседей…
Иш-Чель казалось, что ее сердце остановилось - жрец требовал человеческую жертву от правящего дома, а женщин было две: она и ее свекровь, но им была нужна молодая…
"Нет! Это какое-то безумие!.. Такого не может быть!.. Они не могут, не смеют принести меня в жертву! Я же жена халач-виника! О, бог Чаку!" - в панике она готова была броситься бежать, но ноги ей отказали, да и куда бежать? Ее окружала толпа фанатично настроенных жителей, которым нужен дождь. Им все равно, что от них требуют, лишь бы пошел этот проклятый дождь! Тошнота подкатила к горлу и не давала дышать, она отняла речь…
А народ уже требовал объявить, кто будет посланницами к Чаку, кому окажут эту честь. Иш-Чель огляделась, она попыталась поймать взгляд мужа, но тот с жалостью смотрел на мать. Плотная стена из прислуги окружила ее кольцом, а кое-кто поддерживал женщину под руки. На губах Уичаа играла загадочная улыбка, которая могла означать что угодно.
Из храма вынесли небольшой горшочек, его передали главному жрецу, и он направился к семье халач-виника уверенной поступью. Кинич-Ахава пытался поймать его взгляд, но жрец устремил его в небо и только изредка опускал на правителя, словно, удостаивая милости.
Жрец, только соблюдая этикет, слегка поклонился правителю и застыл, ожидая от него указаний. Кинич-Ахава понял, что он не может, не имеет права на глазах своего народа помешать своей жене и матери исполнить долг. Это была почетная миссия. Пауза затягивалась. Правитель лихорадочно искал выход, а народ ждал. Оставалось уповать на милость бога Чаку, и Кинич-Ахава обречено махнул рукой, разрешая начать церемонию.
" Я не хочу тянуть этот жребий! Они не имеют права заставить меня это делать! Я просто не буду его тянуть!" - Иш-Чель застыла, с ужасом глядя на приближающийся горшочек. Для нее он таил только зло, она не могла даже подумать, что ее может обойти выбор. Сначала от страха у нее отнялись ноги, потом руки плетьми повисли вдоль тела, отказавшись исполнять волю. Она не смогла заставить себя протянуть руку и вытянуть свой жребий.