Прыжок
Письмо начинается со взглядом Орфея, и взгляд этот есть порыв желания, обрывающий предназначение и заботу песни, в этом вдохновенном и беззаботном решении он достигает истока, освящает песню. Однако чтобы сойти к этому мгновению, Орфей уже нуждается во власти искусства. Что означает: пишешь, лишь достигнув того мгновения, направляться к которому можно только во вскрытом движением письма пространстве. Чтобы писать, уже нужно писать. В этом противоречии кроются и сущность письма, и тяготы опыта, и прыжок вдохновения.
Ожидание забвение
I
Здесь, на этой предназначавшейся, быть может, тоже для него фразе, ему пришлось остановиться. Чуть ли не слушая, как она говорит, набросал он эти заметки. Все еще слышал за письмом ее голос. Показал их ей. Читать она не хотела. Прочла всего несколько отрывков, да и то лишь потому, что он мягко ее об этом попросил. "Кто говорит?" - сказала она. "Кто же говорит?" У нее было ощущение ошибки, уловить которую ей никак не удавалось. "Зачеркните все, что вам кажется неточным". Но ничего не могла она и зачеркнуть. Грустно отбросила листы. Ей казалось, будто он, хотя и убеждал, что во всем ей верит, верил все же недостаточно, без той силы, которая обеспечила бы истину присутствием. "И вот теперь вы у меня что-то вырвали и этого у меня больше нет, но нет и у вас". Не воспринимала ли она некоторые слова охотнее других? не расходились ли они менее с тем, что она думала? Но у нее перед глазами все кружилось: она утратила центр, из которого лучились события и которого до сей поры она столь твердо держалась. Она сказала - возможно, чтобы что-то спасти; возможно, потому, что первые слова говорят все, - что самым верным казался ей первый абзац и, куда как в меньшей степени, второй, особенно к концу.
Отсюда он и решил теперь отправляться. Он не очень-то ее знал. Правда, и не нуждался в знакомствах, чтобы с людьми сблизиться. Не случай ли, по которому ему досталась именно эта комната, столь тесно свел их друг с другом? Жили здесь раньше и другие, которых она, по ее словам, напротив, избегала. Ее собственная комната размещалась в конце того же коридора, чуть дальше, там, где находился угол дома. Ему было видно, когда она возлежала на просторном балконе, и вскоре после своего прибытия он подал ей знак.
Он спрашивал себя, есть ли у нее основания упрекать его в недостатке доверия. Он верил ей, он не сомневался в ее словах. Видеть ее, ее слышать - все это связывало его предчувствием, которым ему не хотелось поступаться. Почему же тогда он потерпел неудачу? Почему с такой печалью отталкивала она то, что наговорила? Не отталкивала ли она саму себя? Он подумал, что в какой-то момент допустил ошибку. Слишком грубо ее выспрашивал. Он не помнил, чтобы ему случалось задавать ей вопросы, но это его не оправдывало, еще настойчивее вопрошал он ее своим молчанием, своим ожиданием, знаком, который ей подал. Он вынудил ее слишком открыто высказать истину, то была некая непосредственная истина - обезоруженная, безвозвратная.
Но почему она с ним заговорила? Стоило ему потом спросить себя - и он уже не смог бы продолжать. Однако существенно было и это. Не отыскав точной причины, он никогда не будет уверен, в самом ли деле она говорила то, что, как теперь у него не оставалось сомнений, он услышал, - этим убеждением он был обязан ее присутствию, шелесту слов: здесь продолжал говорить сам воздух. Ну а позже? Его не заботило, что будет позже, ему не нужны гарантии на будущее. Ее он оставит на свободе. Возможно, ему не хотелось подталкивать ее к другим признаниям; возможно, тайное его желание и заключалось в том, чтобы, напротив, удержать ее на этой наклонной плоскости. Это его привлекало, но и служило причиной большой неловкости. Ведь тем самым вскрывалось наличие у него задних мыслей. Может, эти задние мысли и исказили без его ведома то, что он с такой уверенностью написал? Нет, говорил он себе. При мысли о неодобрении, которое с таким отчаянием противопоставила ему она, он испытывал какое-то смутное отчаяние. Хранить верность - вот что от него требовалось: держать эту прохладную руку, которая проведет его неподражаемо извилистым путем до того места, где она исчезнет и оставит его одного. Но ему было трудно не допытываться, чья же это рука. Так оно всегда и было. Об этой руке он и думал, о той, которая ее ему протянула, а не о маршруте. Вот в чем, без сомнения, его ошибка.
Вновь собирая листы - а она теперь следила за ним любопытным взором, - он не мог удержаться от чувства, что с нею этой неудачей связан. Не вполне понятно, почему. Он словно дотронулся до нее через пустоту, какое-то мгновение ее видел. Когда? Только что. Он видел, кто она такая. Это его отнюдь не приободрило; скорее, положило всему конец. "Ладно, - сказал он себе, - если не хочешь, я отступаюсь". Он отступался, но на словах, глубоко интимных словах, которые, по правде, не предназначались напрямую ни ей, ни, тем паче, ее секрету. Метил в нечто другое, более близкое, что он знал и с чем, казалось, в радостной свободе когда-то жил. Он был удивлен, открыв, что это, возможно, ее голос. Именно голос этот и был ему доверен. Какая поразительная мысль! Он придвинул листы и написал: "Тебе доверен голос, а не то, что он говорит. То, что он говорит, - накопленные и переписанные тобой, чтобы воздать им должное, секреты, - ты должен, невзирая на все попытки тебя соблазнить, мягко вернуть к молчанию, которое поначалу у них почерпнул". Она спросила, что он написал. Но как раз это она и не должна была слышать, они не должны были слышать вместе.
* * *
Он украдкой за ней наблюдал. Возможно, она и говорила, но на лице у нее - ни следа благожелательности к тому, что она говорит, ни малейшего согласия говорить, едва живое утверждение, едва бормочущее что-то страдание.
Ему хотелось бы иметь право сказать ей: "Перестань говорить, если хочешь, чтобы я тебя услышал". Но она, даже ничего и не произнося, не могла теперь уже замолчать.
Он вполне отдавал себе отчет, что она, чего доброго, все забыла. Это его не смущало. Он спрашивал себя, уж не хочет ли он завладеть тем, что она знала, - путем скорее не воспоминания, а забвения. Но забвение… Погрузиться в забвение следовало и ему.
* * *
"Почему вы меня так слушаете? Почему, даже когда говорите, все равно слушаете? Почему выманиваете у меня то, что мне приходится потом говорить? И никогда не отвечаете; ничего своего от вас никогда не услышишь. Но знайте, я ничего не скажу. Все, что я говорю, ничего не значит".
Она, наверное, хотела, чтобы он повторял сказанное ею, хотела только повтора. Но никогда не узнавала в моих словах собственные. Не менял ли я в них что-то, сам того не замечая? Не менялось ли что-то, переходя от нее ко мне? Тихим голосом для себя самого, еще тише для него. Речь, которую нужно повторять, прежде чем ее услышишь, ропот без следа, за которым он следует, блуждающий нигде, пребывающий повсюду, необходимость предоставить ему идти своим чередом.
Всегда это старая речь, которая хочет снова там, не говоря, очутиться.
* * *
Отнюдь не вымысел, хотя он и не способен произнести по поводу всего этого и слова правды. Что-то с ним случилось, и он не в состоянии сказать, правда это или нет. Позже ему подумалось, что само событие, собственно, и состояло в этой манере не быть ни истинным, ни ложным.
* * *
Бедная комната, жили в тебе хоть когда-нибудь? Как здесь холодно, как мало я в тебе живу. Не остаюсь ли я здесь только для того, чтобы стереть все следы своего пребывания?
Снова, снова, шагая и всегда на месте, иные края, иные города, иные дороги, все тот же край.
* * *
Часто у него складывалось впечатление, что она говорит, но все же пока еще не говорит. И он ждал. Вместе с ней он был заперт в огромном движущемся круге ожидания.
* * *
"Сделайте так, чтобы я могла с вами говорить". - "Хорошо, но знаете ли вы, что мне для этого сделать?" - "Убедите меня, что меня слышите". - "Ну ладно, начинай же, говори мне", - "Как я могу заговорить, если вы меня не слышите?" - "Не знаю. По-моему, я тебя слышу". - "Откуда это тыкание? Вы же никогда ни с кем не переходите на ты". - "Что и доказывает: я обращаюсь к тебе". - "Я не прошу вас разговаривать: слушать, только слушать". - "Слушать тебя или слушать вообще?" - "Не меня, вы же отлично все поняли. Слушать, только слушать". - "Раз так, пусть, когда ты говоришь, говорит кто-то другой".
И, стало быть, в одном языке всегда слышится двойная речь.
Это была своего рода борьба, которую она с ним вела, безмолвное разбирательство, в ходе которого ею требовались и предоставлялись объяснения.
* * *
И однако, разве не насторожил он ее с самого первого дня, с того дня, который не был еще вполне первым, когда она показалась ему такой смущенной, что там находится, изумленной и чуть ли не раздраженной, ожидающей от него, что он оправдается, оправдывая ее?
Полный юношеского задора, он тогда, не колеблясь, ответил. То была блистательная эпоха: все еще казалось возможным, а он не предпринимал никаких предосторожностей, по случаю замечая - всегда с крайней прямотой - существенную деталь и полагаясь в остальном на свою память, та его никогда не подводила.
* * *
Словно она ждала, что он детально опишет ей эту комнату, где она, как-никак, вместе с ним находилась. Возможно, дабы удостовериться, что и в самом деле там находится. Возможно, потому что предчувствовала - описание покажет ту же самую комнату, только жить в ней будет кто-то другой.
В этой предельной точке ожидания, где ожидаемое уже давно служит только опорой ожидания, в мгновение, возможно, последнее, возможно, бесконечное: человек еще среди нас.
Попробовать не обращать внимания на то, что знаешь, только и всего.
* * *
Что нес он на своих плечах? Какое отсутствие самого себя на него давило?
* * *
Тогда он попробовал взглянуть на комнату безо всякого интереса, скорее от нечего делать: это был гостиничный номер. Узкий и длинный; пожалуй, ненормально длинный.
* * *
Когда он понял, что она не пытается рассказать ему, как все происходило, - может, сверх того, об этом и говоря, - ас холодным страданием борется против некоторых слов, которые были в нее словно вложены, прилагает все силы, чтобы не потерять связь с грядущим или с чем-то, что еще не миновало, и все же уже настоящим, уже минувшим, он в первый раз испытал страх. Во-первых, он ничего не узнает (и он увидел, насколько ему хотелось знать), а во-вторых, никогда не заметит, в какой момент будет готов с этим покончить. Какое существование за этим воспоследует, серьезное, легкомысленное, без развязки, без перспектив; что же до его отношений с нею, вечная ложь.
* * *
Отличительная черта комнаты - ее пустота. При входе он этого не замечает: вновь гостиничный номер, в каких он всегда ютился, какие он любит, номер в гостинице среднего класса. Но стоит ему захотеть ее описать, она становится пустой, и слова, которыми он пользуется, только пустоту и покрывают. И однако, с каким интересом она следит за ним, когда он говорит ей: вот здесь - кровать, там - стол, а там, где вы, - кресло.
Она воображала, по крайней мере, у него было такое впечатление, что он располагает огромной властью и мог бы ею воспользоваться, чтобы добраться до сердцевины той истины, которую она, похоже, постоянно имела перед собой, не преуспев наделить ее реальностью; но из-за непонятного небрежения отказывается эту власть на что-либо употребить. "Почему вы не делаете всего того, что могли бы сделать?" - "Но что я мог бы сделать?" - "Больше, чем делаете". - "Да, конечно, больше; чуть больше, - весело добавил он. - С тех пор как я вас узнал, меня часто посещает это впечатление". - "Будьте откровенны: почему вы не пользуетесь тем могуществом, которым, как вам известно, располагаете?" - "Какого рода могуществом? Почему вы мне это говорите?" Но она возвращалась к этому с безмятежной настойчивостью: "Признайте же ту власть, которая вам принадлежит". - "Я о ней не знаю, она мне не принадлежит". - "Это и доказывает, что власть эта составляет часть вас самого".
Голоса отзываются в безбрежной пустоте, пустоте голосов и пустоте этого пустого места.
* * *
Слова стирают в ней воспоминание, которое помогают выразить. У нее в памяти одни лишь страдания, вспомнить которые невозможно.
* * *
Его желание отчетливо ее слышать уже давно уступило место потребности в безмолвии, безучастным фоном которого стало бы все то, что она уже сказала. Но питать это безмолвие могло только понимание.
Оба, и он, и она, стремились в языке к скудности. В этом они были заодно. Для нее всегда находилось лишнее слово, имелось слишком много слов, к тому же чересчур богатых, излишне велеречивых. Явно будучи не слишком ученой, она всегда предпочитала, казалось, абстрактные, ничего не вызывающие в представлении слова. Уж не пыталась ли она, а вместе с ней и он, образовать в недрах этой истории убежище, чтобы укрыться от чего-то, в привлечение чего история тоже внесла свою лепту? Выдавались мгновения, когда он в это верил, попадались фразы, которые заставляли его в это поверить.
Быть может, предлагая ему эту историю, она хотела только уничтожить в нем волю к самовыражению, к каковой в то же время и пыталась его свести.
* * *
Не нужно возвращаться назад.
* * *
Ждать, преисполниться внимания к тому, что превращает ожидание в нейтральное, накрученное само на себя действие, сжатое в круги, самый внутренний и самый внешний из которых совпадают, во внимание, рассеявшееся в ожидании и вернувшееся до самого неожиданного. Ожидание, ожидание, каковое - отказ чего-либо ждать, спокойная, развертываемая шаг за шагом протяженность.
Он испытывает такое ощущение, будто состоит на службе у некой изначальной рассеянности, которая, похоже, доступна лишь скрытой, распыленной в актах предельного внимания. Ожидая, но в подчинении у того, что вряд ли ожиданию доступно.
Для нее ждать означает, кажется, в очередной раз включиться в историю, которую она, не иначе, обяжет его довести до благополучного конца и следствием которой должно стать ее постепенное продвижение к цели. Внимание должно быть этим рассказом как бы исполнено - так, чтобы медленно вырвать его у изначальной рассеянности, без которой, однако, как он отчетливо ощущает, внимание стало бы неким бесплодным актом.
Ждать, чего нужно было ждать? Она выказывала удивление, если он у нее об этом спрашивал, поскольку для нее вполне хватало самого слова. Начав чего-либо ждать, ждешь уже чуть меньшего.
* * *
Необычайное давление, оказываемое на него сдержанностью и безмолвным ожиданием. Уже давно они не надеялись более добраться до конца, который для себя наметили. Он даже и не знал уже, об этом ли она продолжает с ним разговаривать. Он украдкой за ней наблюдал. Возможно, она и говорила, но на лице у нее - ни следа благожелательности к тому, что она говорит…
* * *
Вряд ли он сделает это. "Если вы этого не делаете, так все равно сделаете". - "Ну а вы того хотите?" - "А, вам из этого вот так вот не выпутаться. Если вы это сделаете, я того захочу". Он задумался: "Может быть, когда-то я мог бы это сделать". - "Когда же это?" - "Ну как же… когда я вас не знал". Что заставило ее рассмеяться: "Но вы меня и не знаете!"
* * *
"Да". Она и вправду произнесла это слово? При его прозрачности сквозь него проходит все, что она говорит, даже само это слово.
* * *
"Все это произошло, значит, здесь, и вы были со мною?" - "Возможно, с вами: с кем-то, кого теперь я не могу в вас не признать".
Ему бы хотелось, чтобы снаружи было виднее, как обстоят дела: вместо начала - своего рода изначальная пустота, энергичный отказ позволить истории начаться.
История, что она под этим понимает? Он вспоминает слова, которые однажды вдруг прозвучали в его жизни. "Никто здесь не хочет ввязываться в историю". Почти угасшее - и все же все еще вызывающее у него смятение воспоминание.
* * *
"Я сделаю все, что вы ни пожелаете". Но теперь ей этого было уже мало. "Я не прошу вас мне помогать, я прошу, чтобы вы, и вы тоже, оставались тут и ждали". - "Чего я должен ждать?" Но она не понимала этого вопроса. Начав чего-либо ждать, ждешь уже чуть меньшего.
* * *
"Когда я с вами говорю, кажется, будто все то во мне, что меня прикрывает и предохраняет, меня покинуло, оставив беззащитной и очень слабой. Куда переходит эта моя часть? Не в вас ли она обращается против меня?"
Предчувствует же он, что она ждет, когда он унесет ее так далеко, чтобы в ней вспомнилось и смогло выразиться воспоминание. Вот от чего они ни на секунду не могут отвлечься.
По секрету ото всех.
Как будто пространством для боли была мысль.
* * *
"Ладно, - сказал он себе, закрывая глаза, - если не хочешь, я отступаюсь". Он отдавал себе отчет, что она, чего доброго, все забыла. Это забвение составляло часть того, что она хотела бы ему сказать. Вначале, со свежими силами и блистательной уверенностью молодости, он наслаждался этим забвением, оно казалось ему тогда очень близким к тому, что она знала, более близким, быть может, нежели воспоминание, и именно посредством забвения и стремился он этим завладеть. Но забвение… Погрузиться в забвение следовало бы и ему.
* * *
Сделай так, чтобы я могла с тобой говорить.
"Что мне нужно сказать?" - "А что вы хотите сказать?" - "То, что, будучи сказанным, уничтожило бы само желание говорить".
Разговаривая, она производила такое впечатление, будто не умеет соединять слова с богатством бывшего до того языка. Они оказывались без истории, вне связи со всеобщим прошлым, не относились даже к ее собственной жизни или жизни кого бы то ни было еще. Тем не менее, они говорили то, что говорили, и их точность делало подозрительной только полное отсутствие в них двусмысленностей: как будто они обладали единственным значением, вне которого вновь становились безмолвными.
Смыслом всей этой истории служил смысл одной длинной фразы, которая не могла быть расчленена, которая обретет свой смысл лишь к концу, а в конце обретет его лишь как дуновение жизни, неподвижное движение всей целокупности.
Наряду с тем, что она говорила, и словно бы чуть позади, но в некой протяженности без глубины, без верха или низа - и, однако же, материально полагаемой, - он начал различать другую речь, не имевшую почти ничего общего с ее собственной.
* * *
Сделай так, чтобы я могла с тобой говорить.