повторения, плеоназмы, варваризмы, ебраизмы, лишние слова и лишние частицы служат божественным указанием "сокрытого иносказания". Талмуд и палестинский мидраш также проникнуты убеждением в божественности текста Писания и представляют некоторые параллели с методом Филона; но подобного развития аллегористики мы здесь еще не находим: под руками Филона греческий текст испытал на себе кабалистические операции ранее еврейского. Не только отдельные слова и формы слов, оторванные от контекста, объясняются иногда в смысле, противном этому контексту, но даже отдельные части слов, частицы, грамматические формы и грамматические ошибки получают самостоятельное значение. Числа объясняются в смысле новопифагорейской символики. Поскольку все Писание имеет нравственный смысл и отдельные личности в нем служат лишь образами душевных состояний (τρόποι ψυχῆς), – все собственные имена суть символы, значение которых определяется путем своеобразной этимологии, как это делали стоики с именами богов и героев. Само Писание объясняет иногда таким образом значение имен: Ева – жизнь, Каин – приобретение, Иаков – зачинатель. Палестинский мидраш развил эту этимологию, а Филон, пользуясь толкованиями своих предшественников, возвел ее в систему, в общее правило, не знающее исключений. Прежде всего он старается выяснить еврейское нарицательное значение данного имени; затем, обратив имя собственное в нарицательный эпитет или в определение, он подыскивает ему подлежащее – какое‑нибудь нравственное свойство, деятельность или состояние. Иногда он оставляет этимологию и определяет значение или смысл имен по каким‑либо особенностям личностей, которые им обладают; иногда он дает две еврейские этимологии вместо одной, а иногда греческую этимологию параллельно еврейской, напр. там, где он производит Евфрат от εὐφραίνω и Пасху от πάσχω .
– 131 –
Но дело не ограничивается одними именами собственными, именами лиц, местностей, времен года и праздников. Небесные тела (напр., солнце), растения, животные, камни, краски, самая утварь также служат символами, причем значение их определяется либо этимологией, либо каким‑нибудь признаком данной вещи, иногда чисто случайным. Осел означает "бессловесную природу", тигр – страсть, верблюд, сохраняющий в себе воду, – память; овца по своей кротости символизирует наш разум (de mut. 43), а по этимологическому происхождению своего имени (πρόβατον от προβαίνω = progredior) – прогресс, нравственное преуспеяние духа (de somn. I, 34). Коза означает и стремление к правде, и ощущение – смотря по тому, производится ли αἴξ от ἀίσσω (двигаюсь, стремлюсь) или от αἴσϑησις, ощущение.
В аллегорическом объяснении жертвоприношения Авраама (Б. XV) телица, баран и коза символизируют душу, разум (слово) и чувственность, а горлица и голубь – божественную и человеческую мудрость. По мнению одного уважаемого русского философа, телица, коза и баран обозначают здесь Индию, Грецию и Рим, а птицы имеют то же значение, что у Филона, – с тою разницей, что для нашего философа не горлица, а голубь символизирует пророческий дух и не голубь, а горлица символизирует греческую философию. Такой пример достаточно характеризует значение и степень влияния аллегорического метода! Но с нас достаточно и одного Филона: всякий отрывок текста, всякое слово, всякая буква, очевидно, может получить под его руками любое "иносказательное" значение, и суеверное отношение к букве текста легко уживается с произволом, который ограничивается или направляется либо субъективными философскими мнениями, либо положительными догматами веры, как мы наблюдаем это, например, и у Оригена.
Отдельные слова, отдельные оттенки, выражения дают нередко повод целым трактатам. Так, два трактата: "О земледелии" и "О насаждении Ноя" вызваны кратким текстом: "Ной начал возделывать землю и насадил виноградник" (Б. IX, 20). Одному "опьянению" Ноя было посвящено две книги, вторая из которых утрачена. Что такое опьянение, каков его "духовный" смысл и сколько
– 132 –
его различных видов, начиная от простого хмеля и кончая духовным упоением? Что такое "нагота" Ноя и сколько есть различных видов обнажения? По поводу исступления Авраама (Б. XV, 12) рассматриваются все возможные виды исступления, и по поводу бегства Агари – все возможные виды бегства, которым посвящен особый трактат (De fuga). Устанавливая значение какого‑нибудь слова или образа, Филон часто приводит параллельные места, где встречается то же слово или образ, иногда в совершенно другом смысле, как, напр., там, где по поводу змия в раю он вспоминает жезл Моисея, медного змия в пустыне, пророчество Иакова о Дане и т. д. (Leg. alleg. III 18 сл.). По поводу подобных параллелей Филон вдается в пространные отступления, нагромождает аллегорию на аллегории, любуясь их изобилием и утомляя читателя своею пестрой риторикой, в которой рвется или теряется нить его мысли.
Аллегорический комментарий Филона послужил литературным образцом целого множества подобных комментариев последующих веков: назовем хотя бы одного Оригена. Поэтому мы считаем нелишним дать о нем некоторое представление. Строго говоря, это ряд отдельных поучений на отдельные тексты, внутренняя связь которых совершенно забывается. Самый текст служит лишь канвою для риторических и аллегорических образов: он освящает своим авторитетом мысли толкователя, он служит им связующею нитью, но он не стесняет собою их свободы, предоставляя им блуждать между строк.
Возьмем наудачу любой трактат Филона – хотя бы трактат "О бегстве и нахождении" – и рассмотрим его построение, чтобы дать себе отчет в приемах мышления Филона и других комментаторов, следовавших по его стопам.
По поводу слов: "и бежала (Агарь) от лица ее (Сарры)" Филон различает троякого рода бегство – от вражды, от страха и от стыда, посвящая этому предмету пространное исследование (1–9). Примером бегства первого рода служит Иаков – идеалист и спиритуалист, который бежит от Лавана, воплощенного материализма, отрицающего
– 133 –
"движущую причину". Примером бегства второго рода служит тот же Иаков, бегущий от страха перед Исавом, – лучшая часть души, спасающаяся из боязни нападения на нее худшей части (4); советницей такого бегства, внушительницей спасительного страха является Ревекка, олицетворяющая "правомыслящее постоянство" и произносящая длинную, витиеватую хрию о пользе бегства от зла и порока (4–6). При этом Филон не смущается тем обстоятельством, что Ревекка посылает Иакова к брату своему Лавану, только что очерченному столь черными красками: как "брат Ревекки", или добродетельного постоянства, Лаван меняет свою физиономию и оказывается "любителем воспитания"; а если он и живет в Харране – символе чувственности, то это в знак того, что истинное воспитание начинает с чувственного мира, восходя к его духовной причине. Лаван – сын Бетуила, отца Ревекки, а Бетуил есть дочь Божия, или сама премудрость, по поводу чего Филон задается вопросом, каким образом дочь может быть отцом: он находит, что мудрость, как и прочие добродетели, дщери Божии, обладает мужеской природой и способностью оплодотворять души человеческие (9). Здесь, по–видимому, большой пропуск, ибо бегство третьего рода, бегство Агари перед Саррой, низшей перед высшей и господствующей частью души, – вовсе не рассматривается Филоном. Вместо этого Филон обращается без всякого перехода к бегству невольных убийц (Исх. XXI). Указав, что истинная смерть, которою умирает человек, есть нравственная смерть духа в чувственной жизни, он приводит слова Платона, призывавшего к бегству из такой жизни (10–12), и рассматривает, чту есть невольный грех и где надо искать его причину; он припоминает по этому поводу самое сотворение человека при участии ангелов и показывает, что Бог не есть и не может быть виновником никакого зла (15–16). Затем он останавливается на городах убежища. Он исследует, во–первых, почему эти города принадлежат одному колену Левия (17), во–вторых, почему их шесть (18); в–третьих, почему три из них находятся по сю сторону Иордана, а три по ту сторону (19); в–четвертых, почему невольный убийца должен оставаться в таких убежищах до смерти первосвященника (20). Истинное бегство есть бегство от мира к Богу; истинные убежища суть силы Божества;
– 134 –
таких сил Филон насчитывает шесть с Логосом во главе, причем три из них – высшие и три – ближайшие к нам. В этих‑то убежищах человек должен пребывать вечно вместе с истинным первосвященником – божественным Логосом: пока он живет в душе, она не может вернуться туда, где царствует вольныйгрех (21). "Сказавши таким образом то, что следовало, о беглецах", Филон возвращается к тексту об Агари: "…и нашел ее ангел Господень у источника воды в пустыне". Следует по поводу слова нашел длинный комментарий на "философствования" Моисея об искании и нахождении. Рассматриваются безумные, которые не ищут и не находят, и мудрые, которые ищут и находят, как Авраам и Исаак, нашедшие агнца – слово (24), или евреи, нашедшие манну, небесную пищу – тоже слово (приводятся и другие примеры). Потом рассматриваются различные классы тех, которые ищут и не находят: Лаван, искавший идолов; "ослепленные разумом" содомиты, искавшие входа в дом Лота; Фараон, искавший убить Моисея за то, что он отвергал учения Эпикура и Аристотеля (26); Иуда, пославший искать Фамарь–блудницу (27), и, наконец, сам Моисей (27–28). Но если совершенное богопознание не дается в удел и тем, кто его ищет, то существуют избранные, которые в божественном исступлении (ἔνϑεος μανία), озаренные свыше, находят то, чего они не искали: есть души, которые, подобно бабам еврейским, рожают без повитух – без науки и метода и пожинают то, что сам Бог в них посеял. Он вводит их в землю обетованную, где они находят то, чего они не строили, не сажали и не собирали (30–31). "Сказавши это о нахождении, перейдем по порядку к следующему, – продолжает Филон, – нашел ее ангел при источнике воды". Мы ожидали бы, что Филон займется ангелом и сообщит нам свою ангелологию. Но он пропускает ангела и останавливается на источнике, хотя мы еще не знаем ни того, что означает бегство Агари, ни самое нахождение ее ангелом. Зато мы узнаем, что источник означает: 1) наш дух, который, подобно источнику,
– 135 –
орошавшему лицо земли (Б. II, 6), напояет собою органы чувств, помещенные в нашем лице; 2) источники воспитания – прежде всего среднее образование с его различными полезными дисциплинами; 3) источники неразумия – ощущения, которые уподобляются то месячным очищениям женщины (Лев. XX, 18), то "источникам бездны" (Б. VII, II), которые разверзаются и потопляют нашу душу; 4) источники разума, добродетели – благой нрав, постоянство, мудрость и 5) высший источник и Отец всего, Бог, источник жизни (32– 36). – Ангел нашел Агарь при источнике (37): она не черпала из него, так как душа, находящаяся в процессе развития, еще не в состоянии черпать из чистого источника мудрости. Он отсылает Агарь к ее госпоже – учительнице, совершенной мудрости, свободной от чувственности, у которой "обыкновенное женское прекратилось", и он предсказывает Агари, олицетворяющей среднее образование, что она родит Измаила – софиста, отличного от истинного мудреца, видящего Бога. Мы опускаем много интересных подробностей, имеющих более эпизодическое значение, хотя, строго говоря, в разбираемом нами трактате все состоит из эпизодов. Читатель видит, какую странную смесь мистицизма и эклектизма, теософии и риторики дает нам Филон в своем комментарии. Толкуемый текст связывает чисто внешним образом пестрые, разнообразные мысли, которые не вытекают логически друг из друга, а соединяются по случайным психологическим ассоциациям. Работа мысли заменяется капризною игрой, и положения обосновываются не логикой, а внешним авторитетом, который дает им печать непогрешимости. Это – симптом тяжелого недуга, который надолго сковал человеческую мысль. Но за видимою пестротой образов, представлений, понятий Филона скрывается, однако, одна идея, одно миросозерцание, цельное и законченное; он не придал ему логической, систематически научной формы, но, несомненно, именно та форма, в которую он его облек, всего более ему соответствует. Жизнь человека есть сон; его разум и чувства бессильны в познании истины; единственным источником безусловно достоверного познания является откровение, единственно достоверным словом – божественное слово, которое облекается в образы, приспособляясь к немощи человека. Это божественное Слово, в котором
– 136 –
заключается смысл Писания, заключает в себе и смысл всего существующего. В нем и через него все создано, в нем и через него познается все. Самый мир есть иносказание Божества, Его аллегорическое откровение. Но блажен тот, кто возвышается над аллегориями, иносказаниями и образами слова, непосредственно озаренный вечным светом Сущего!
IV. Учение Филона о Боге и Его силах
Учение Филона в его собственных глазах есть учение самого Моисея, самого Слова Божия, причем роль философа состоит лишь в подлинной эксегезе и передаче этого Слова. Риторика, логика, физика, греческая философия и наука суть лишь пособия толкователя, которые бесплодны без просвещения благодати и даже вредны – там, где мы принимаем их за нечто самодовлеющее, ценное само по себе и вовлекаемся в софистическое мудрствование. Вдохновение, непосредственное озарение души, очистившейся от чувственности и питающейся манною Слова, – вот истинный ключ ко всем притчам, загадкам и тайнам Писания.
Писание есть истинное Слово Божие, – истинная мудрость Божия и закон Божий, открытый людям. Все слова Писания выражают одно это содержание; все они суть лишь различные выражения, одухотворенные образы, иносказания единой, всеобъемлющей истины. Бог в своем существе недоступен и непознаваем человеку; человек познает Его лишь в Его силах и свойствах, в Его благости, являющейся в Его творческой и промыслительной деятельности и в Его правде, открывающейся в Его законе. Человек познает Бога только в Его истинном Слове, ибо Слово это не есть творение Моисея, а сам Моисей есть лишь орган Слова, которое глаголет в нем.
Во взгляде Филона на Писание выражается основная мысль его богословия. С одной стороны, Сущий – Божество в себе – не выражается никаким словом, будучи неизреченным и превышая всякую мысль, слово или образ, понятие или определение. Мы знаем только, что Сущий есть, но мы не можем знать, что такое Он есть. Точнее, путем отрицания всяких определений мы возвышаемся
– 137 –
до сознания Его абсолютной трансцендентности: все, что говорится о нем, есть лишь иносказание. Он есть непостижимая монада Платона и пифагорейцев, абсолютно простое Существо превыше всякого существования и всякого познания. Но, с другой стороны, Божество есть абсолютное начало, или причина, существующего, источник бытия, источник всех сил и свойств, субъект и объект откровения, Слова.
В Писании сказано, что Бог не человек, и вместе Он является в нем как человек. Как существо абсолютное, Он бесконечно далек от всего относительного, конечного, ограниченного; и в то же время Писание приписывает Ему человеческие чувства, свойства, органы. Мы уже знаем, что, с точки зрения Филона, такие органы аллегорически обозначают свойства Божества, Его всеведение, могущество и т. д. Но в каком смысле Богу вообще могут быть приписаны какие‑нибудь качества, свойства или определения? Всякое качество определяет собою известный класс предметов, которые ему причастны: но Бог не есть ограниченное существо наряду с другими относительными и конечными существами. Он не только не антропоморфен, но бескачествен. Не принадлежа ни к какому классу существ, Он не может определяться никакими качествами, хотя бы самыми превосходными. Он не причастен им и выше их – выше благости, разумности, праведности и т. д. А потому везде, где Писание присваивает Богу такие качества, оно также говорит лишь иносказательно и приспособляется к немощи нашего разума. Божество находится за пределами всякого понимания, а следовательно, и всякого сомнения. Здесь скептицизм находит свою границу. Его критика была справедливой, показывая внутреннее противоречие всех частных, ограниченных определений Божества, обращавших безусловное в условное и безотносительное в относительное. Ибо если все относительное и условное заставляет нас предполагать абсолютное, то мы должны прежде всего отрицать об этом абсолютном все частные и ограниченные определения. Карнеад доказывал против стоиков, что Божество нельзя мыслить ни ограниченным, ни безграничным: в первом случае оно обращается в часть, которая
– 138 –