- Тише! - прогремел он. - Не нужно наполнять эхом лес и горы в это страшное для нашей страны время, когда мы удручены грозящей нам опасностью. Вспомните, ведь эта сходка проводится тайно, так чтобы о ней не поползли слухи. Разве для того все вы, отважные мужи Синегории, пробирались сюда через лес подобно теням, чтобы кто-то из вас бездумно открыл врагам наш секретный план? Грохот ваших ружей, несомненно, достигнет ушей тех, кто желает нам зла и старается навредить нам. Соотечественники, разве вы не знаете, что турки вновь грозят нам бедой? Шпионы преодолели оцепенение, охватившее их, когда замысленное против нашей Тьюты вызвало у наших горцев такой гнев, что пограничные заставы турок были сметены огнем и мечом. Больше того, где-то среди нас есть предатель, или же чья-то неосмотрительность и беспечность служат вражеской цели. Кое-какие наши нужды и приготовления, которые мы старались держать в секрете, обнаружились. Прислужники турок у наших границ; возможно, кто-то из них миновал наши посты и проник, неузнанный, в наши ряды. Поэтому нам следует быть вдвойне осторожными. Поверьте мне, я, так же как и вы, мои братья, исполнен любви к благородному англичанину, который появился на нашей земле, чтобы делить с нами наши горести и наши устремления, и я думаю, это к счастью для нас. Мы все едины в желании воздать ему должное, но негоже оказывать ему почести, навлекая на всех нас беду. Братья мои, наш новый брат прибыл к нам от великого народа, единственного среди всех народов, настроенного к нам дружески и уже оказывавшего нам поддержку, когда она была нам жизненно необходима, - он прибыл из могущественной Британии, всегда выступавшей за дело свободы. Мы, синегорцы, хорошо узнали эту страну, когда она, вооружившись, встретилась лицом к лицу с нашими врагами. И вот он, ее сын и теперь наш брат, в пору наших бед готов служить нам рукой гиганта и сердцем льва. Позже, когда нас не будет окружать опасность, когда тишина не будет необходима нам как наша защита, мы выкажем ему гостеприимство так, как это принято в нашей земле. Но дотоле пусть верит - и он поверит, ведь он великодушен, - что любовь, благодарность и радушие наши мы не вправе выражать громогласно. Время придет, и в его честь прогремит салют не только ружейный, но из пушек, зазвонят в колокола, и свободный народ в один голос будет приветствовать его. Но сейчас мы должны быть благоразумны и хранить молчание, потому что турки вновь у наших границ. Увы, прежнего повода для них уже не найдется, потому что той, чья красота, благородство, чье место в нашей земле и в наших сердцах соблазнили их на обман и насилие, уже нет среди нас, и она не может даже разделить с нами нашу тревогу.
Здесь голос его пресекся, и со всех сторон послышался стон, который становился громче и громче, пока лес вокруг, казалось, разразился горестным и давно сдерживаемым рыданием. Оратор понял, что его цель достигнута, и краткой фразой завершил свою речь:
- Помните, час испытаний для нашей земли еще не прошел!
Затем, сделав мне красноречивый жест продолжать, он смешался с толпой и исчез.
Как мог я даже пытаться продолжать после такого оратора, откуда бы у меня взялась надежда на успех? Я просто сказал собравшимся о том, что я уже успел сделать с целью помощи им:
- Вам нужно оружие, и я им запасся. Мой агент, пользуясь только нам двоим известным шифром, сообщил мне, что приобрел для меня - для нас - пятьдесят тысяч французских ружей новейшего образца и боеприпасы в количестве, достаточном для года войны. Первая партия оружия уже готова к отправке. Имеются и другие средства ведения войны, которые, когда они прибудут сюда, позволят каждому мужчине и каждой женщине - и даже детям - нашей страны принять участие в ее защите, если возникнет такая необходимость. Братья, я с вами навсегда, в горестях и в радостях!
Я исполнился великой гордости, когда услышал раздавшиеся громкие крики одобрения. Я и так был возбужден, но теперь моя собственная речь почти лишила меня способности сохранять подобающее мужчине хладнокровие. И я порадовался продолжительным аплодисментам, которые дали мне время, чтобы овладеть собой.
К счастью, собравшиеся не захотели больше слушать речей и начали расходиться - без всякого формального распоряжения. Вряд ли они вскоре намеревались собраться вновь. Погода начала портиться, нас опять ждут затяжные дожди. Это неприятно, а впрочем, дождь имеет свое очарование. Ведь именно в дождь ко мне явилась Леди в саване. Может быть, он вновь приведет ее сюда. Надеюсь на это, всей душою надеюсь.
Дневник Руперта. Продолжение
апреля 23-го, 1907
Дождь лил не переставая четверо суток, и земля в низких местах тут и там превратилась в болото. Под лучами солнца горы сверкают - то сбегают по ним потоки воды. Я испытываю странное воодушевление, хотя тетя Джанет постаралась, без веской причины, испортить мне его, предупредив, когда желала спокойной ночи, чтобы я был очень осторожен, потому что прошлой ночью она во сне видела фигуру в саване. Боюсь, тете не понравилось, что я отнесся к ее словам не с той же серьезностью, с какой она сообщила свое предвидение. Я бы ни за что на свете не причинил ей и малейшую обиду, если бы мог последить за собой, однако упоминание о саване настолько пришлось мне по сердцу, что я и думать забыл об осторожности: мне же следовало оградить тетю от всякого беспокойства.
Я усомнился в том, что судьбе угодно соединить этот привидевшийся ей саван со мной, но тогда тетя Джанет довольно резко произнесла:
- Будь осторожен, парень. Негоже шутить с неведомыми силами.
Возможно, частые тетины предостережения и обратили мой ум к этому предмету, но теперь той женщине не требовалась подобная помощь - она всегда пребывала в моих мыслях; и когда я запирал свою комнату на ночь, то почти ожидал, что найду ее там. Спать мне не хотелось, и я взял почитать одну из книг тети Джанет. Называлась она "О способностях и свойствах бесплотных духов". "Заглавие твоей книги, - мысленно упрекнул я автора, - не очень привлекает, но, возможно, я узнаю что-то, что имеет отношение к ней. Поэтому я прочту твою книгу". Прежде чем приняться за чтение я, однако, подумал, что не помешает выглянуть в сад. После той ночи, когда меня посетила моя странная гостья, сад, казалось, обрел новое очарование для меня. Я редко теперь ложился, не взглянув перед тем в окно. Я отодвинул тяжелую штору и направил взгляд в сад.
Вид был прекрасен, но сердце защемило от этой явленной печали. Все было призрачным в резком свете луны, время от времени пробивавшемся сквозь плотные облака, плывшие по небу. Ветер усиливался, воздух был влажен и студен. Я инстинктивно обернулся и оглядел комнату: все было готово для разведения огня, короткие поленья были сложены кучкой возле камина. С той самой ночи я всегда держал наготове дрова для топки. Я хотел было развести огонь в камине, но поскольку зажигал костер, только проводя ночь под открытым небом, то не решился… Я вновь повернулся к окну, открыл задвижку и шагнул на террасу. Скользя взглядом по белой дорожке, потом по всему саду, блестевшему там, где на мокрую листву падал свет луны, я почти ожидал, что увижу белую фигуру, летящую меж кустов и статуй. Картина прежнего появления гостьи столь отчетливо встала перед моими глазами, что я едва мог поверить, будто это происходило когда-то, не теперь… Декорации были совершенно такими же, час столь же поздний. Жизнь в замке Виссарион была очень проста, ложились здесь рано, разве что в ту ночь…
Я глядел в сад, и мне показалось, что я уловил какое-то белое пятно вдалеке. То был всего лишь лунный отблеск. Но все равно я странно взволновался. Я вроде бы перестал быть самим собой в эти мгновения. Я будто был загипнотизирован наблюдаемой картиной или воспоминанием, а может быть, какой-то неведомой силой. Не отдавая себе отчет в своих действиях, не задаваясь их причиной, я вернулся в комнату и развел огонь в камине. Затем задул свечу и вновь подошел к окну. Мне не пришла в голову мысль о том, насколько же это глупо - обратившись спиной к свету, стоять у окна в стране, где каждый мужчина носит при себе ружье. Я был одет как обычно по вечерам, и моя грудь под белой рубашкой послужила бы отличной мишенью. Я вновь открыл доходящее до полу окно и ступил на террасу. Я стоял там несколько минут, погруженный в раздумья. И все оглядывал, осматривал сад. Был миг, когда мне почудилось, что я вижу движущуюся белую фигуру, но он миновал, и тогда, заметив, что вновь начинается дождь, я вернулся в комнату, закрыл окно, задвинул штору. Потом в мое сознание проникла умиротворяющая картина горящего камина, я подошел к нему и встал перед ним.
Чу! Послышался слабый стук в оконное стекло. Я кинулся к окну и отдернул штору.
На исхлестанной дождем террасе вновь стояла закутанная в саван белая фигура, вид которой был еще более скорбный, чем прежде. Она была так же мертвенно-бледной, но в глазах появилось новое выражение страстной тоски. Я решил, что ее привлекал огонь в камине, теперь уже хорошо разгоревшийся: сухие поленья потрескивали, и пламя взвивалось вверх. От пылающего камина комната наполнилась мерцающим светом; при каждой яркой вспышке пламени фигура в белом отчетливо выступала за окном, выделялись черные глаза и заключенные в них звезды.
Не проронив ни слова, я открыл окно, взял протянутую мне белую руку, и - в моей комнате оказалась Леди в саване.
Когда она вошла и ощутила тепло от пылавшего камина, на ее лице появилось радостное выражение. Она чуть было не бросилась бегом к камину. Но в следующий миг овладела собой и стала осматриваться с инстинктивной настороженностью. Потом закрыла и заперла окно, нажала на рычаг, благодаря чему оконный проем закрыла решетка, и задернула штору. Потом поспешила к двери и проверила, заперта ли дверь. Удовлетворившись осмотром, она быстрым шагом подошла к камину, опустилась на колени возле него и протянула к пламени закоченевшие руки. Почти в тот же миг от ее мокрого савана пошел пар. Я был поражен. Проявляемая ею предосторожность и стремление сохранить свое посещение в тайне в то время, как она испытывала страдания - а то, что она страдала, было совершенно очевидно, - предполагали какую-то опасность. Вот там и тогда я мысленно дал себе клятву, что огражу ее от любой опасности. Однако следовало предпринять неотложные меры - против пневмонии и прочих хворей, которые неминуемо накинулись бы на нее, измученную холодом, если бы я оставил ее без помощи. Я подхватил халат, в который она уже облачалась, и протянул ей, а затем, как уже однажды и делал, указал на ширму, предлагая ей, как и в прошлый раз, переодеться. К моему удивлению, она заколебалась. Я ждал. Она тоже не двигалась с места, потом опустила халат на край каминной решетки.
Тогда я заговорил:
- Вы не хотите переодеться, как в прошлый раз? Ваш… ваше платье высохнет. Ну же! Для вас безопаснее переодеться во что-то сухое, а потом вы вновь наденете свою одежду.
- Как я могу это сделать, если вы здесь?
Ее слова поразили меня - поведение ее было абсолютно не похоже на прежнее, в то первое ее посещение. Я просто поклонился - говорить об этом предмете было бы по меньшей мере невежливо - и прошел к окну. Отвел в сторону штору, открыл окно. Прежде чем шагнуть на террасу, я обернулся и сказал:
- Не спешите. Спешить некуда. Вы найдете там все, что вам может понадобиться. Я постою на террасе, пока вы не позовете меня. - Потом я вышел на террасу, плотно прикрыв за собой створку окна.
Я стоял, всматриваясь в ночной мрак, как мне показалось, совсем недолго; мысли в голове спутались. Из комнаты послышался шорох, и я заметил фигуру в темно-коричневом, выглянувшую из-за шторы. Поднялась белая рука, делая мне знак войти. Я вернулся в комнату и запер окно. Она уже успела пересечь комнату и вновь стояла на коленях у камина, протянув к огню руки. Полурасправленный саван лежал на краю камина, от него шел густой пар. Я принес несколько подушек, сложил их горкой возле нее.
- Присядьте, - сказал я, - и спокойно отдохните в тепле.
Возможно, это был просто отсвет яркого пламени, но я увидел румянец на ее лице, когда она обратила ко мне свои сияющие глаза. Не говоря ни слова, с легким церемонным поклоном она тут же опустилась на подушки. Я накинул ей на плечи плед из плотной шерсти и сам уселся на стуле в двух футах от нее.
Минут пять мы сидели в полном молчании. Наконец, повернув ко мне голову, она произнесла мягким тихим голосом:
- Я намеревалась прийти раньше с целью поблагодарить вас за исполненное великодушия внимание, которое вы мне оказали, но обстоятельства сложились так, что я не могла покинуть мою… мою… - она запнулась, а потом продолжила: -…мое пристанище. Я не вольна поступать по своему желанию, как вы и другие. Мое существование удручающе сурово, сковано хладом, переполнено ужасами. Но я действительно благодарна вам. Что до меня, то я не сожалею о случившейся задержке, потому что всякий проходивший час обнаруживал со все возрастающей очевидностью, что вы отнеслись ко мне с пониманием, сочувствием, добротой. Мне остается только надеяться, что когда-нибудь вы, возможно, поймете всю меру своей доброты и всю меру моей благодарности вам.
- Я рад служить вам, - нерешительным, как мне показалось, голосом произнес я и протянул ей руку.
Она не замечала моей руки. Глаза ее теперь были устремлены на огонь, и теплый отблеск лег на ее лоб, щеку и шею. Укор был столь мягко выражен, что никто бы не оскорбился. Было очевидно, что она по-своему застенчива или сдержанна и не допустит большей близости с ней, не допустит даже прикосновения к своей руке. Но то, что сердцем она откликалась, тоже было очевидно - это читалось во взгляде ее дивных черных лучистых глаз. Эти взгляды - настоящие молнии, перечеркивавшие ее выразительную сдержанность, - положили конец моим колебаниям, если они были у меня. Теперь я совершенно уверился в том, что мое сердце покорено. Я понял, что полюбил, по-настоящему и так сильно полюбил, что без этой женщины рядом со мной, кто бы она ни была, мое будущее окажется абсолютно бессмысленным.
Теперь было ясно, что она не намерена задерживаться в этот раз так надолго, как в прошлый. Когда замковые часы пробили полночь, она неожиданно вскочила на ноги со словами:
- Я должна идти! Полночь!
Я тотчас поднялся, напряженность в ее голосе мгновенно прогнала сон, который подкрадывался ко мне, успевшему расслабиться и согреться. Она вновь неописуемо спешила, поэтому я кинулся к окну, но, обернувшись, увидел, что она, несмотря на спешку, не двинулась с места. Я указал на ширму и, скрывшись за штору, открыл окно до полу, затем вышел на террасу. Укрываясь за шторой, краем глаза я видел, как она подняла свой саван, лежавший у камина, уже сухой.
Ей потребовалось невероятно мало времени, и она выскользнула из комнаты на террасу - вновь в этом чудовищном одеянии. Торопливо ступая босыми ногами по мокрому холодному, тут же вызвавшему у нее невольную дрожь мрамору и минуя меня, она прошептала:
- Еще раз спасибо. Вы действительно добры ко мне. Вы способны меня понять.
И вновь я стоял на террасе, наблюдая, как она, будто тень, скользнула по ступеням вниз и скрылась за ближайшей купой кустов. Потом она понеслась от одной точки к другой, все наращивая скорость. Луна к этому времени спряталась за грядой облаков, поэтому было плохо видно. Я только различал бледное свечение тут и там на ее тайном пути.
Долго стоял я в одиночестве, погруженный в мысли: отмечая для себя ее путь, я не мог не задаваться вопросом о ее конечной цели. Моя гостья упомянула о своем "пристанище", поэтому я знал, что она следовала в некоем определенном направлении.
Но что было толку задаваться вопросами. Я не имел ни малейшего представления о месте ее пребывания, поэтому мне совершенно не от чего было оттолкнуться в моих размышлениях. И я вернулся в комнату, оставив окно открытым. Казалось, что так - при открытом окне - между нами будет одной преградой меньше. Я собрал подушки и пледы, оставленные возле камина, где огонь уже не полыхал, но горел ровно и ясно, и отнес их на место. Тетя Джанет, по обыкновению, могла зайти ко мне утром, и мне не хотелось, чтобы у нее возникли какие-нибудь домыслы. Она слишком умная женщина - ей ли не разгадать тайну, особенно если эта тайна связана с моими переживаниями. Интересно, что бы она сказала, если бы увидела, как я целовал подушку, на которой покоилась голова моей прекрасной гостьи?
Когда я лег в темноте, если не считать затухавшего огня в камине, то должен был мысленно признаться себе, что, где бы ни было ее пристанище - на земле, на небесах или в аду, - она мне дороже всего на свете. В этот раз, уходя, она не обмолвилась о том, что придет еще. Я был так захвачен ею, когда она оставалась со мной, и так расстроен ее внезапным уходом, что упустил возможность попросить ее об этом. И вот теперь я вынужден, как и прежде, полагаться на ее случайное появление - на случай, который, боюсь, не могу и не сумею приблизить.
Конечно же, тетя Джанет появилась у меня ранним утром. Я еще спал, когда она постучала в мою дверь. Благодаря чисто физическому автоматизму, который выработался в силу привычки определять происхождение звука, я проснулся с мыслью, что это тетя Джанет стучит и ожидает, чтобы ее впустили. Я выпрыгнул из кровати, а потом, когда отпер дверь, вновь прыжком забрался в кровать. Войдя в комнату, тетя Джанет заговорила о том, что в комнате холодно:
- Ей-богу, парень, ты тут насмерть замерзнешь. - Оглядевшись и заметив золу от выгоревших в камине дров, она добавила: - Э, да ты не совсем дурень, у тебя хватило ума развести огонь. Хорошо, что я позаботилась, чтобы тут были сухие поленья, у тебя под рукой. - Очевидно она почувствовала, что холодом тянуло из окна, потому что прошла к окну и отодвинула штору. Когда она увидела, что окно раскрыто, она воздела руки в испуге, который мне, знавшему, насколько мало она осведомлена и насколько мало у нее причин пугаться, показался комичным. Она быстро закрыла окно и, подойдя близко к моей кровати, произнесла: - Для меня, твоей старой тетушки, это была опять страшная ночь, парень.
- Опять что-то снилось, тетя Джанет? - спросил я, как мне самому показалось, в довольно непочтительном тоне.
Она покачала головой:
- Нет, Руперт, если только Господь не дает нам во снах то, что мы, по своей духовной слепоте, считаем видениями.
При этой ее фразе я насторожился. Если тетя Джанет называет меня Рупертом, как случалось во времена, когда была жива моя дорогая мать, то с ней произошло что-то очень серьезное. Поскольку я теперь вернулся мыслями в детство, ожившее благодаря этому единственному ее слову, я решил, что лучший способ подбодрить тетушку - это вернуть, если мне удастся, и ее в те времена. Я похлопал по краю кровати, как делал ребенком, когда хотел, чтобы тетя утешила меня, и сказал:
- Сядь, тетя Джанет, и расскажи мне.