Где же я видел такие лица и глаза? Почему мне был знаком этот нежный изгиб тонкой шеи? И я вспомнил наконец... Лицо девушки было похоже на лик скорбящей богоматери с темной иконы древнего письма. В первое мгновение я даже испугался такого необычного сравнения, но тут же убедился в его точности. Мой школьный товарищ, мечтавший стать художником, увлекался творениями старых мастеров кисти. Кроме многочисленных репродукций церковных фресок, палехских миниатюр, у него имелось несколько настоящих икон, раздобытых где-то на Севере, в глухих кержацких селах. Я не раз высмеивал его, называл новоявленным богоискателем и поражался, как может он восхищаться этой поповской рухлядью, а он горячился, убеждал, что религия тут ни при чем, что это произведения искусства, шедевры старых мастеров, запечатлевших не божественное, а общечеловеческое. Андрей Рублев, ангелы с иконы псковской школы, Палех... Я глазел на закопченные, потрескавшиеся, покрытые пятнами от сырости лики, смотревшие на меня с цветных репродукций, на тонконогого всадника в развевающемся плаще, поражающего игрушечным копьем крылатого змия, и недоумевал - что же здесь общечеловеческое? Сейчас я видел перед собой живое лицо, темное и скорбное, как у тех, на иконах, вобравшее, впитавшее в себя страдание всех матерей на свете. Нет, не богов писали безвестные, даровитые богомазы-самоучки.
- Ну, ты отважная девчина, - капитан тряхнул головой, не то одобряя, не то порицая храбрость девушки. - А если бы не остановились... Стреляла бы?
Санинструктор подняла на него печальные глаза.
- Не знаю... - призналась она. - С места я бы не сошла.
- Могли бы задавить.
Девушка рассеяно пожала узкими, покатыми плечами, - могли, конечно. Видимо, ее не очень-то трогала своя личная судьба. Она снова наклонилась к раненому пограничнику, подняла его руку, сжав ее пальцами у запястья, слушая пульс. Грустно покачала головой и, вынув из сумки кусочек бинта, смочив его водой из фляги, вытерла губы раненому.
- Как звать тебя? - спросил капитан, приглядываясь к девушке.
- Зульфия.
- Цыганка?
Очевидно, этот вопрос был неожиданным для девушки или, наоборот, ей часто задавали его. Она засмеялась, показывая великолепные белые зубы, отрицательно покачала головой.
- Какая национальность? - допытывался капитан.
- Советская... - все еще улыбаясь, ответила Зульфия, - Я метиска. Отец грузин, мать украинка, имя азербайджанское, выросла в Тбилиси.
- Полукровка, значит... - усмехнулся одной щекой капитан.
Это было, пожалуй, грубо даже для солдафона. Так говорят о лошадях, животных. Все же балда капитан... Девушка утвердительно кивнула головой, но тут же опомнилась, и ее смуглый лоб перерезала морщинка.
- Товарищ капитан, а вы что, чистых арийских кровей?- спросила она удивленно и не без ехидства. - Имеете диплом с племенной выставки или справку о расовой благонадежности ваших предков до седьмого колена?
Я даже ахнул, услышав такое. Как она его подколола! Умна, много читала, язык, что бритва. "Справка о расовой благонадежности..." Я знал, гитлеровские ученые додумались до такой глупости, в Германии выдавали такие справки и именно "до седьмого колена". Обладатель справки считался истинным арийцем. Но знал ли об этом командир пограничников, дошел ли до него весь яд язвительного вопроса девушки?
Капитан словно поперхнулся, даже порозовел от смущения. Зульфия заметила это, сжала губы, чтобы сдержать победную улыбку: усталые, воспаленные глаза ее смеялись. Но, видимо, капитан ей все же нравился. Еще бы, такой молодец, щеки - кровь с молоком, боевой орден на груди! С бессознательным женским кокетством девушка подняла руку, и тонкими пальцами начала поправлять растрепавшиеся черные волосы.
- Зеркальце дать? - спросил капитан.
- Пожалуйста, - вспыхнула Зульфия. - Я свое давно потеряла.
Она не стала ахать и охать по поводу своего "ужасного вида", как это делает большинство девушек в таких случаях. Поглядев в зеркало, Зульфия только качнула головой, и глаза ее стали тоскливыми. Она сейчас же вернула зеркальце капитану. Вид ее действительно был ужасен. Но и такая, одетая в помятую, припорошенную пылью гимнастерку, мужские кирзовые сапоги, подурневшая от недосыпания, подавленная беспрерывным, похожим на бегство отступлением наших войск, и такая - измученная, несчастная, отчаявшаяся Зульфия была прекрасна!
Кажется, капитан понимал, чувствовал это. Может быть, он, как и мой товарищ-художник, разбирался в искусстве древних мастеров-иконописцев, может быть, просто был поражен ее необычной, редкостной красотой - не знаю, но я безошибочно угадал, что девушка нравится ему. Мне почему-то было больно сознавать, что их уже связывают первые нити приязни, пусть непрочные, пусть еще ничего не значащие, но уже возникшие. Да, мне было больно, я, кажется, завидовал, ревновал. Я думал, каким бы взглядом наградила меня Зульфия, если бы узнала, кто я и что вынес этой ночью. Терпи, казак. Терпи, тайный рыцарь Родины...
- Товарищ капитан, а почему я должна была угрожать оружием вашему шоферу? - спросила вдруг Зульфия строго. - Почему вы сразу не остановили машину?
- Милая моя! - весело воскликнул капитан. - Имеется по меньшей мере три уважительных причины. Ты сама видишь, машины переполнены. Во-вторых, я выполняю спецзадание генерала и очень спешу, - он мельком, но тревожно взглянул на часы. - И в третьих, мы везем важную птицу, пойманного диверсанта, который, надо надеяться, вынужден будет сообщить нам оч-чень интересные и важные сведения.
Неужели капитан верил в то, что говорил обо мне? Я уже не обижался, нет, не до обиды мне было, но мне трудно было допустить, что боевой командир настолько наивен или глуп. Я захотел заглянуть ему в глаза, но капитан перегнулся через борт к кабине.
Зульфия, стоило ей пробежать глазами по сидевшим в машине, сразу же поняла, кого следует считать "важной птицей", - только у меня одного не было оружия. На мне немецкие брюки, сапоги... Наши взгляды встретились. Она смотрела на меня испуганно, изумленно, чуточку приоткрыв свой маленький рот, словно девочка-дошкольница, увидевшая настоящую бабу-ягу.
Меня немножко рассмешило это, я улыбнулся ей, но, надо думать, улыбка получилась не такой, как я хотел, а жалкой, просительной.
- Не бойтесь, Зульфия, я совсем не тот, за кого меня принимают.
- Заткнись! - грозно крикнул капитан, поворачиваясь ко мне. - Рассказывать будешь у генерала.
"Он - дурак", - твердо и окончательно решил я.
- Ну, что у тебя? - раздраженно спросил капитан у вылезшего из кабины шофера. - Пошевеливайся! Ччерт возьми... - Он недовольно взглянул на часы.
А Зульфия все еще не могла оторвать глаз от меня. Теперь ее губы были сжаты и лицо выражало не испуг, удивление, а гадливость и горячую, страстную ненависть. Я закрыл глаза и отрицательно покачал головой, пытаясь без слов дать ей понять, что она ошибается. Не помогло. Однако в глазах девушки появилось еще одно новое выражение: что-то во мне, в моем облике, видимо, озадачило ее, и тонкая морщинка снова появилась на ее лбу. Неужели запомнила?.. Я не ошибся - она узнала меня.
- Постойте... - сказала Зульфия, вздрогнув и слегка отпрянув назад. - По-моему, я его где-то видела. Ну, конечно, видела!!
- Вот как! - обрадовался и сразу подобрел капитан. - Где? - Он повернулся ко мне. - Она видела тебя?
Я молчал, решая, стоит ли мне рассказать капитану все начисто. Пусть даже не поверит он, сочтет мой рассказ наспех придуманной легендой, но Зульфия уже не сможет смотреть на меня такими жесткими, ненавидящими глазами. Она умна, почувствует в моих словах правду, догадается о многом. Однако мысль о том, что я во что бы то ни стало хочу выглядеть в глазах девушки романтическим героем, стремлюсь вызвать у нее восхищение и симпатию, эта мысль удержала меня.
- По-моему, он был в гражданском. - Не спуская с меня глаз, Зульфия облизала губы и добавила: - Да, он был одет в гражданский костюм.
- Сестра, ты что, видела его раньше? Знакомый? - спросил вдруг Володька, следивший за выражением лица девушки. - Скажи? Я ведь глухой. А то капитан, вижу, злится А чего злиться-то - приедем на место, выясним.
- Это - конвоир, - объяснил капитан девушке. - Они захватили диверсанта, когда он переодевался в советскую форму. На горячем...
- Да, я видела его, - с готовностью кивнула головой Володьке девушка. - Это было в Беловодской. Он не хотел взять раненого. Я просила...
- Ты говоришь - не хотел взять раненого? - снова спросил мой конвоир и напрягся всем телом, ожидая ответа.
- Не хотел...
- Она правду говорит? - обратился ко мне капитан неожиданно мягким, прямо-таки ласковым тоном.
Я начал снова заводиться, зло меня взяло. Процедил сквозь зубы:
- Правду.
- Сволочь. Г ад! - саданул меня локтем в бок Володька, прочитавший ответ на моих губах. Чуть мне ребро не сломал, медведь проклятый...
- Значит, тебе пришлось оставить в Беловодской тяжелораненого, и этот тип находился там? - продолжал расспрашивать девушку капитан. - Где? Во дворе? В хате? Это очень важно...
- По-моему, он какой-то родственник старика.
- Даже так... Ты помнишь тот двор, хату?
- Конечно! Это на той улице, по которой проходит шоссе, почти в центре станицы. Маленькая хатка, колодезь с журавлем.
- Правду она говорит? Не ошибается?
"Ну, на это - дулю с маком, капитан. Я даже твоему генералу о конспиративной квартире ничего не скажу. А раненого лейтенанта все-таки брать нельзя было... Одного пожалеешь - десять других можешь погубить. Вот она мудрость инструкции! Не глупые люди ее составляли, опытные". Я взглянул на Зульфию и не мог сдержать тяжелого вздоха.
- Почему ты в этой хате находился? Кто тебе старик, кем приходится?
Новый следователь... Третий допрос. Я даже улыбнулся.
- Потерпите, товарищ капитан, приедем к мосту, вы все узнаете.
Володька понял, что я сказал, поспешно заявил:
- Вот, вот, он и нашему старшему лейтенанту все про мост твердил.
- Суду все ясно, - удовлетворенно заключил капитан. - Подождем до моста... Только учти, ты для меня переодетый фриц, диверсант, я ни одному твоему слову не верю. И обращаться буду соответственно...
Он умолк, прислушиваясь. Самолеты гитлеровцев уже сделали несколько ходок на восток, но пролетали каждый раз очень высоко и стороной. Сейчас глухие взрывы раздавались позади нас, на западе. Они не умолкали.
- Авиация противника усиленно обрабатывает передний край, - словно гордясь своим умением по звукам боя определять расстояние, бодро сообщил старший сержант.
Капитан укоризненно посмотрел на подчиненного.
- Чему обрадовался, товарищ старший сержант? Там льется кровь защитников Родины. Забыл, как мы сражались на границе один против ста?
Старший сержант, видимо, почувствовал себя неловко, забегал глазками. Капитан, поглядывая на небо, с горечью продолжал:
- А нашей авиации не видно... Где вы, соколы, черт бы вас побрал! Вот тебе и война малой кровью, чужой земли не хотим, но и своей не отдадим...
Честное слово, мне показалось, что командир пограничников фальшивит. Может быть, потому, что я всегда недолюбливал громкие слова, пышные фразы, ложный пафос. Впрочем, что требовать от такого капитана. И тут я услышал простые, бесхитростные слова, больно отозвавшиеся в моем сердце:
- А там наши ребята...
Это сказал Володька. Он не слышал взрывов, но, очевидно, понял, о чем говорят капитан и старший сержант, и, поднявшись, стиснув зубы, смотрел на запад.
Застонал, приходя в себя, раненый пограничник, открыл глаза.
- О-о-о! Вас-с... Май...
Бойцы-пограничники, сидевшие все время молча и неподвижно, с суровыми лицами, повернули головы к раненому товарищу. Это были здоровые, плечистые, подтянутые ребята, один к одному, на подбор - в пограничные войска слабаков не посылают, и надо отдать справедливость капитану, дисциплина в его отряде была образцовой - бойцы и в машине вели себя точно в строю.
- Ва-ас... О-о-о! Вас... - стонал раненый.
Мне показалось, что старший сержант растерянно, вопрошающе взглянул на своего командира.
- Не слышишь? - сердито сказал тот. - Он тебя зовет, Василий. Дружок твой... Напои его. - И крикнул шоферам, копавшимся в моторе нашей машины: - Конец будет?
Раненый пограничник не смог сделать и двух глотков из горлышка фляги, поперхнулся, пустил пузыри, застонал и умолк, видимо, потеряв сознание.
"А все-таки, почему они сидят, точно воды в рот набрали?" - подумал я, рассматривая лица пограничников. Может быть, я не подумал, а произнес это вслух, потому что капитан, словно отвечая на мой вопрос, весело окликнул своего бойца:
- Василенко, что молчишь? О женке думаешь?
- Так точно, товарищ капитан, - отозвался Василенко.
- А ты Семиколенов? Тоже свою Катюшу вспоминаешь?
- Так точно, товарищ капитан.
- Не волнуйся, никуда не денется твоя баба. Как это в песне поется: "Береги страну свою родную, а сосед Катюшу сбережет..."
Капитан щелкнул пальцами, и его бойцы, точно по команде, дружно засмеялись.
- Почему мы стоим? - морщась от боли, тихо произнес майор. - Капитан? И, кстати, прекратите ваши пошлые шутки...
- Сейчас поедем, товарищ майор, - успокоил его командир пограничников. - А шутки... Приуныли мои ребята, хотел развеселить. - Он взглянул на часы, поднялся и крикнул шоферам: - Под расстрел меня хотите подвести, разгильдяи, хрен вашей капусте!
Вынужденная задержка беспокоила меня не меньше капитана. К счастью, мотор завелся, и мы двинулись вперед.
Зульфия проверила, пульс раненого пограничника, качнула головой.
- Не дотянет? - спросил капитан.
- Боюсь...
Но раненый очнулся, застонал, забормотал что-то невнятное. Зульфия заботливо наклонилась к нему.
- А ведь мы с тобой так и не познакомились, - торопливо сказал капитан, протягивая девушке руку. - Капитан Павлов, без пяти минут майор, представлен к третьему ордену, второй должен вручить наш генерал сегодня.
Зульфия пожала руку капитану и в тон ему отрекомендовалась:
- Санинструктор Гогодзе, без пяти минут врач, второй медали не имею, к первой пока не представлена...
Он прекрасно понял, что девушка высмеивает его хвастовство, но не обиделся и, смеясь глазами, долго тряс ее маленькую руку.
- Значит, студентка мединститута?
- Бывшая, ушла с третьего курса.
- Комсомолка-доброволка, - усмехнулся одной щекой (странная все-таки у него улыбка) капитан Павлов, - Молодец, хвалю за храбрость! Покажи-ка свою пушку. У тебя трофейный, кажется?
Командир пограничников спрашивал о пистолете девушки. Зульфия осторожно вытащила из сумки "вальтер", подала капитану. Он подбросил трофейный пистолет на ладони.
- Махнем? У меня ТТ...
- Не выгодно вам. В обойме всего два патрона.
- Только два? - удивился Павлов. Он вынул обойму, высыпал на ладонь патроны, подбросил их, как камешки. - Зачем же таскать, если только два патрона?
Девушка ответила не сразу. Я увидел тоску в ее глазах.
- Мне больше не нужно...
Капитан понял, застыл, жадно глядя в лицо девушки. Он ел ее своими рысьими глазами. И, кажется, в эту минуту он восторгался ею.
- Неужели? - хрипловато произнес он и точно проглотил горьковатый комочек, внезапно оказавшийся во рту. - Не испугаешься смерти?
- Что я? Моя смерть... - печально-насмешливая улыбка скользнула по губам девушки. - Сколько погибло, умерло на моих глазах, на руках у меня за эти дни. Люди какие! Думаете, лучше будет, если плен? Для девушки? Нет! Это было бы ужасно... Не хочу! - Черные запекшиеся губы Зульфии задрожали, она прикусила нижнюю, вытерла слезы кусочком бинта и добавила, всхлипывая жалобно, по-детски: - А наши все отступают, отступают, бегут почти от самого Ростова. Не могу видеть... Сил нет.
- Неужели вы решитесь? - тихо спросил капитан, впервые обратившись к Зульфии на вы. - Смерть - это конец всему... А плен... Все-таки жизнь. Такая молодая...
Девушка не ответила. Наша машина остановилась, снова заглох мотор.
- Капитан, слышишь, капитан, - открыл глаза майор. - Брось! Не играй у нее на нервах. Вези скорей.
Лежащий рядом с майором боец-пограничник застонал и, хватая губами воздух, забормотал свое, непонятное. Мне показалось, что я различаю некоторые слова, хотя он и не договаривал их.
- Живей! - крикнул шоферам капитан, торопливо вставляя патроны в обойму.
- Что он говорит? - толкнул меня локтем Володька, напряженно следивший за движением губ раненого.
Поразивший всех нас выстрел раздался в то мгновение, когда Зульфия нагнулась к раненому, а капитан ударом ладони загнал обойму в ручку "вальтера".
Пуля попала в голову пограничника. По телу раненого пробежала судорога, и оно замерло. Все оцепенели от неожиданности.
- Ш-што? - вскрикнул побледневший капитан. Недоумевая, видимо, не в состоянии поверить в то, что произошло, он посмотрел на трофейный пистолет и гневно швырнул его под ноги Зульфии.
- Мальчишка! - послышался отчетливый голос майора. Он лежал неподвижно, с закрытыми глазами. "Военная косточка", он знал, что может случиться, когда играются с оружием.
- Капитан... - Володька моргал глазами, точно стараясь стряхнуть что-то прилипшее к его ресницам. - Знаешь, капитан, за это... будут судить.
Старший сержант, не проронивший ни слова, нервно вертел головой, точно воротник гимнастерки стал вдруг тесен, душил его. Бойцы-пограничники сидели по-прежнему молча, напряженно невозмутимые, но на их лица словно упала тень. Один, тот, чьи колени упирались в мои и чей недружелюбный взгляд я несколько раз улавливал на себе, угрюмо покосился на вытянутое тело товарища. Другой, сидевший у заднего борта, поднял на секунду лицо к небу и что-то прошептал беззвучно. Точно слова молитвы...
- Он мертв, - сказала Зульфия, опуская руку убитого.
Капитан, бледный, отрешенный, не обращая ни на кого внимания, опустился на одно колено и прикоснулся губами к щеке мертвого.
- Вот оно, трофейное оружие... Прости, Иванов... Прощай, Иванов, боевой мой товарищ, друг.
- Разве не бывает несчастных случаев? - заторопился с оправданием своего командира старший сержант. - Он все равно бы... Сколько крови потерял. Не жилец на белом свете.
Что я видел, что слышал? Товарищи... Несчастный случай? Неумелое обращение с трофейным оружием? Неправда! Ведь капитан Павлов убил, умышленно прикончил своего раненого бойца, пробормотавшего вдруг немецкие слова. Раненый просил воды: "вас..." это "вассер". Он обращался к богу: "Май..." это "майн готт", он звал свою мать: "му..." - "муттер".
И на меня хлынуло волной все, что исподволь накапливалось в сознании, что неясно, но все сильней и сильней тревожило меня с тех пор, как я увидел рысьи глаза командира пограничников. "Гитлеровцы! Сидящие со мной в машине пограничники - переодетые в нашу форму гитлеровцы, капитан Павлов - гитлеровский офицер!" Мне показалось, что наша машина с полного хода валится в кювет, опрокидывается.