* * *
Нас, отправившихся вместе с императором на этот остров, безнадежность поначалу довела до полного отчаяния, каковое, впрочем, довольно скоро обернулось смирением. Я был не одинок в ощущении, будто проживаю свою жизнь внутри этой, большей, чем моя собственная, необычайной жизни. Такое же чувство испытывали его солдаты, слуги и жены, для которых жизнь до или после него стала лишь предисловием или послесловием к реально прожитому.
Всегда ощущать присутствие раненого в доме, слышать его терзающее слух дыхание, чувствовать его страдания, сознавать его несчастья - значит проживать десять лет за один год на этом острове. Поэтому все мы стареем с неестественной быстротой, точно так же, как и вещи вокруг нас, - вот почему наши воротники уже перелицованы, а женские платья утратили свою свежесть и элегантность.
Когда мы работаем, я сижу справа от императора, рядом со мной Эммануэль, а император диктует. За обеденным столом он сидит в середине, вместе с Диманш, собакой, согревающей ему ноги, я опять-таки справа от него, потом сидит Эммануэль, граф де Монтолон и весьма обширное женское общество - жен Монтолона Альбина (которая всегда кажется одетой в красное, даже если это не так), иногда гофмейстер Бертран и Фанни из Хаттсгейта, Гаспар Гурго, еще один пленный генерал - и все, кроме моего сына, не могут простить мне того, что император отдает предпочтение именно мне. Мы прокладываем себе путь в эту комнату, непрерывно борясь за то, в какой последовательности войдем и как рассядемся за столом. Каждая трапеза, никогда не длящаяся больше двадцати минут, становится состязанием - кто первым сумеет рассеять ее мрачную атмосферу.
Он никогда не жаловался (хотя часто делал замечания). Однако очень скоро мы на все стали смотреть его глазами. Мы стали чрезвычайно внимательны. Мы прислушиваемся к поступи его сапог - на шелковой подкладке, мягких, как домашние туфли, - шуршащих по деревянному полу, когда ночью он переходит с одной железной походной кровати на точно такую же в соседней комнате. Когда он не спит, поступь его тяжела. Мы ждем, когда нас позовут. Мы ждем шагов. Когда они не доходят до наших дверей (или когда за нами не присылают), мы ненавидим тех, кого вызвали к нему. Мы беспокойно следим друг за другом, англичане же следят за нами.
Той ночью нас внезапно настигла подобная тревога, которая привычно перешла в панический страх. Я весь извелся, пока, спустя какое-то время, не понял, что император разбудил своего камердинера и взялся за чтение или попросил устроить ванну в большой деревянной лохани, которой он теперь пользуется. (Контрасты между прошлым и нынешним - вот что для нас настоящий яд). Я встал и, обойдя на цыпочках моего мальчика, спящего на полу, вышел и так и бродил по серебристым комнатам, пока все не стихло. Перед его дверью последний мамелюк приподнял голову, как насторожившаяся собака, и, пока не разглядел меня, держал руку на рукояти сабли.
И покамест я так бродил, во мне звучали слова, произнесенные им накануне, и я вновь пережил его устрашающую славу. Я отмахнулся от его слов и дал клятву начать повествование о камне, а на следующий день - это можно было бы посчитать знамением - он сам снова заговорил о нем.
* * *
Все утро император диктовал. Он говорил, как в былые дни, настолько быстро, что мне потребовался помощник, потому что я все время отставал на одну-две фразы. В тот день замечательно длинные периоды так и выкатывались из него, и я записывал их скорописью, которую Эммануэль либо камердинеры Али или Маршан должны будут расшифровать. Как обычно, на нем был зеленый сюртук, отделанный спереди таким же зеленым, и с полами, обшитыми красным, и с двумя звездами двух орденов. Оба мы были с непокрытыми головами, и он держал свою шляпу под левой рукой. Его пальцы шарили в табакерке, которая давным-давно опустела. Он рассеянно сжал щепоть, поднеся к носу ничто, и чихнул только по привычке. Он вынул лакричную лепешку из черепаховой коробочки, на которой были изображены его сбежавшая жена императрица Мария-Луиза и их сын, Наполеон Второй, урожденный Римский король.
- Вы желаете знать о сокровищах Наполеона? Они огромны, это верно, но все они известны, - произнес он, как только пробили часы Фридриха Великого.
Он начал это перечисление в ответ на публикации английских газет, только что прибывших, в которых утверждалось, что он скрыл свои богатства. Сразу же он пожелал продиктовать свой ответ.
- Это - замечательные гавани Антверпена и Флашинга, которые способны вместить самые крупные флоты, - диктовал он, - гидравлические сооружения в Дюнкерке, Гавре и Ницце, необыкновенная гавань в Шербуре, прибрежные сооружения в Венеции, прекрасные дороги от Антверпена до Амстердама…
И продолжал перечислять дороги и стратегические укрепления, мосты, каналы, перестроенные церкви, произведения Лувра, "Наполеоновский кодекс" - такое количество сокровищ и достижений, что у меня руку свело судорогой, пока я записывал все, что сотворил этот человек.
- Пятьдесят миллионов израсходовано на ремонт и украшение дворцов. Шестьдесят миллионов на бриллианты для короны, все куплены на деньги Наполеона - "Регент", извлеченный из рук евреев в Берлине, который был заложен за три миллиона… - И с этими словами он многозначительно посмотрел на меня, а потом продолжил перечисление.
Вот он снова, тот бриллиант, та королевская драгоценность, которую прихватывали с собой монархи, когда спасались бегством. Я принял это за знак того, что настала пора мне начать мой труд. И, как заметил император, в опасности и беде физические силы человека умножаются - бедуин, житель пустыни, обладает зоркостью рыси, а дикарь может обонять запах животного, на которое охотится; так и у нас, обреченных жить на этом острове, поднадзорных и нуждающихся, оказавшихся внутри камеры-обскуры, возможно, обострилась память и способность к воссозданию прошлого.
* * *
Император говорит о себе: "Люди моего склада никогда не меняются". Я - не того склада, я сильно изменился. Я не раз менялся, я выдавал себя за другого, танцевал, скрывался под масками и брал другие имена. Родившись при ancien régime, я стал émigré, сражавшимся со своей родной страной, отцом, который оставил семью, чтобы отправиться навсегда в ссылку с тем, кто был некогда моим врагом. Я был морским офицером, гувернером, литератором, управляющим при императоре, ходатаем по прошениям и членом Государственного совета. Собрание профессий, собрание разных "я". Перемещения вынужденные и добровольные - отъезды и короткие возвращения, корабли, идущие к новым берегам. Но разве я изменился больше других? Как сказал император, никто не может знать характер другого человека. Всякому присущи свои сложности и противоречия, и всякий человек полон тайн.
В Лондоне во время моего десятилетнего изгнания я изучал историю Англии. Уильям Питт Младший был тогда нашим героем, и я проследил историю его семьи вплоть до губернатора Томаса Питта, никак не предполагая, что смогу заинтересоваться индийским бриллиантом, который когда-то носил его имя. Теперь среди нескольких тысяч книг, имеющихся здесь, я обнаружил сделанные по приказу императора описи и заметки о происхождении всех императорских драгоценностей. Еще я обнаружил личную хронику Питта и жизнеописания французских королей, без которых мне невозможно было бы приступить к этому приятному времяпрепровождению - превращению фактов, зачастую слишком отдаленных, в произведение изящной словесности.
* * *
- Знаете, Лас-Каз, - сказал император на следующей неделе, - для того, чтобы постичь судьбу этого бриллианта, необходимо проникнуться нравами старого французского двора. Ведь даже вам, человеку, который был представлен ко двору и жил при нем, они не вполне понятны. Поэтому на вашем месте я начал бы с Мадам.
- Вы должны начать с нее, - продолжал он. - Вы должны прибыть с этой иностранкой, с этой юной немецкой принцессой во Францию, ко двору, чтобы вместе с ней постичь чуждые ей иноземные обычаи. Вы должны начать с Мадам, потому что она была среди предков моей жены и матерью регента, купившего этот бриллиант. Кроме того, она переписывалась со всеми дворами Европы и снабжала сплетнями всех своих родственников королевской крови. Вам станет ясно, что те, кто говорит, что бриллиант принес с собой во Францию беды и несчастья, не понимают, насколько глубоко зашло разложение уже тогда, при дворе Людовика Четырнадцатого.
- Но сир, мне кажется, все это было задолго до того, как был найден бриллиант, - сказал я, потому что уже начал свои розыски. - Когда Мадам приехала во Францию, великий бриллиант еще не был найден…
Однако императора невозможно сбить с выбранного пути.
- Она вела записки, как и герцог де Сен-Симон, и любовница Людовика Четырнадцатого Атенаис де Монтеспан, и здесь, в моей библиотеке, есть эти записки и собрания их писем.
Да, его не собьешь.
Значит, до времени я оставлю бриллиант в покое. Ведь ему не привыкать ждать - во времена потопов и взрывов, на протяжении геологических эр и эпох земного неустройства ждал он, когда вулканические трубки выдавят его на поверхность. Потом его найдут в Индии, огранят в Англии, и он отыщет путь к французской короне. В этом камушке мне откроется падение королей и империй. Подозреваю, что история этого бриллианта - это история всех нас, мамелюков, привезенных из Египта, оставшихся корсиканцев, наших английских тюремщиков, неуместных генералов. Это история двух Уильямов Питтов, возвысившихся благодаря этому камню, чтобы противостоять нам, победить нас и выслать сюда, на край пустоты.
Вот почему я начинаю эту часть своего повествования с Елизаветы Шарлотты ван дер Пфальц, той, что стала герцогиней Орлеанской и была известна как Мадам при дворе Людовика Четырнадцатого. Лизелотта жила и умерла почти в те же годы, что и губернатор Томас Питт, но их пути и место в жизни были совсем несхожи. Она, скованная условностями своего высокого положения, в принципе не могла быть уязвлена таким человеком, как губернатор Питт, - и все же такое случилось однажды, и виной тому стал уникальный прославленный бриллиант.
2
ЗАМЕЧАТЕЛЬНАЯ ИСТОРИЯ БРИЛЛИАНТА "РЕГЕНТ", РАССКАЗАННАЯ ЭММАНУЭЛЕМ ДЕ ЛАС-КАЗОМ, С ИСПРАВЛЕНИЯМИ, УЛУЧШЕНИЯМИ И ЗАМЕЧАНИЯМИ ИМПЕРАТОРА НАПОЛЕОНА
В конце октября 1672 года Лизелотта, молодая немецкая принцесса, вовсе не красавица, покидала свой замок в Гейдельберге, отправляясь во Францию, чтобы выйти замуж за Месье, брата Людовика Четырнадцатого. Ее отец, курфюрст Карл Людвиг, глядя на багряные листья, кружащиеся над каретой, вспомнил, как дочь играла в опавшей листве. Он называл ее Rauschenblatt-Knechtchen - Маленький мастер шуршащих листьев, прозвищем, привезенным из Ганновера, куда он отослал дочку, когда разводился с ее матерью. И вот он простился с нею на постоялом дворе "Бык" в Страсбурге, и больше они никогда не виделись.
Сначала принцесса должна была остановиться в Реймсе, чтобы отречься от своей лютеранской веры и стать католичкой, - этот поступок впоследствии не позволит ей стать королевой Англии. С ней ехали Анна Гонзага, принцесса Пфальцская, которая и устроила этот брак, а также Линор фон Ратценхаузен, подруга Лизелотты с той еще поры, когда она была восьмилетней дикаркой. Теперь ей исполнилось девятнадцать, и дикаркой она осталась только в душе.
Принцесса знала, что ее жених уже был женат и что его жена Генриетта, дочь английского короля, умерла. Ночью в постели Линор нашептала ей в обычной своей слегка взвинченной манере нечто такое, что проливало свет на вещи поистине ужасные.
- Говорят, что Мадам отравили фавориты Месье. У него противоестественные вкусы.
Принцесса, невинная настолько, насколько могут быть невинны только немецкие принцессы (ведь во Франции принцессы развращены уже в тринадцать лет), не поняла, о чем речь. Она жила с теткой, потом среди домочадцев отца и с рауграфиней, прислуживавшей ее матери и спавшей в одной комнате с ее родителями, а после их развода занявшей место матери. Она жила вне дома, играя с мечами и мушкетами и с новыми детьми, которые народились у рауграфини от ее отца. Потом она уходила в дом учиться. Она танцевала, играла на музыкальных инструментах, обучалась рукоделию и языкам. Она знала, кто она, но мира она не знала.
- Ни единой женщине в мире не ведом чудесный способ, каким можно было бы воспламенить сердце этого принца, - сказала Линор, после чего последовали разъяснения.
- Mein Gott! - воскликнула Лизелотта. - Но почему же в таком случае они ее отравили?
На это Линор не смогла ответить, и настало утро, и епископы ждали принцессу внизу. Лизелотта боялась, что они потребуют отречения и от ее семьи как от еретиков. На это она не пойдет. Она проплакала два часа, потом спустилась к епископам, которые ничего подобного от нее не потребовали.
Позже она спросила у принцессы Пфальцской о Генриетте, умершей в двадцать шесть лет, после девяти лет супружеской жизни с Месье.
- Это было летом, и она ходила купаться каждый день, уезжала в карете, поскольку стояла жара, и возвращалась верхом. Ее сопровождали придворные дамы, и король, и придворная молодежь - тысяча перьев развевались над головами. После обеда начинали играть скрипки, и они садились в коляски или прогуливались до полуночи вокруг канала. - Лизелотта позже писала, что голос принцессы Пфальцской, когда та рассказывала об этом, звучал почти мечтательно, словно ее преследовала сладость этого видения.
- Она была очень красива, - продолжала принцесса. - Наверное, ее погубила привычка купаться. Незадолго до того король послал ее в Англию налаживать союз Франции с ее братом, который позже стал королем Англии. Через восемь часов после ее возвращения они с Месье поехали в Сен-Клу. Был конец июня, и она, хотя и чувствовала боль в боку, пожелала искупаться в реке. Потом она гуляла при лунном свете и выпила свою цикорную воду.
- Вода была отравлена? - спросила Лизелотта.
- Французские сплетни, - ответила принцесса. - On dit, on dit - то есть "говорят, говорят". Весь двор полон этим "on dit". Она выпила, поставила чашку обратно на блюдечко, схватилась за бок и сказала: "Ах, как колет!" Потом действительно закричала, что ее отравили, но только когда она стала корчиться, умоляя дать ей противоядие, ей принесли порошок из гадюки…
- Кто это сделал? - допытывалась Лизелотта у Линор, и та рассказала ей об интригах клики любовников, которые завладели Месье (она даже назвала их имена - шевалье де Лоррен и маркиз д’Эффиа), и о слугах, которые натерли ядом край маленькой чашки Генриетты.
- Я очень напугана, - сказала Лизелотта, почувствовав себя пленницей и рабой.
В Метце Лизелотта была обвенчана по доверенности, с маршалом дю Плесси, заменявшим Месье. В Пфальце на Рейне водились вампиры и людоеды, но о подобных обручениях там не слыхивали. Она проплакала всю дорогу от Метца до Шалона. Так, в сопровождении придворных, шпионов и шептунов, новоиспеченная Мадам, сознавая свое высокое положение, въехала во Францию, в страну галантности и потайных дверей, в страну redites - сплетен, где злословие стало национальным времяпрепровождением.
Месье прибыл в Шалон, чтобы встретить свою супругу и вступить в брачные отношения. Они потрясли друг друга.
Мадам ворвалась в гостиную. Она пришла с прогулки, и ее кожа, скандально лишенная румян, была обветрена. На ней было придворное платье из синего шелка, не по погоде нарядное и легкое. Синие, маленькие, как у свиньи, глаза глянули на него.
Месье встал - низкорослый, самоуверенный, окруженный свитой, - несомненно, то самое лицо, которое она видела на миниатюре. Мадам подумалось, что они принадлежат к разным расам - она светловолосая, типичная тевтонка, он непонятный, странно темноволосый и темноглазый, весь в колючих вспышках драгоценностей, в корсете, сутул и с рахитичными костями, надушен фиалками вплоть до кончиков своих испанских перчаток. Мадам заподозрила, что он нарумянен и напудрен. Мадам слегка отпрянула. Он приблизился. Черные глаза были свирепы и полны разочарования.
Он поклонился первым, и когда выпрямился, запах духов от его перчаток поднялся вместе с ним; он всмотрелся в ее крупное лицо с толстым носом, как у барсука, скривленным на сторону, потом оглядел ее длинные плоские губы и дюжее тело. Он увидел, что она лишена привлекательности и что это ее нисколько не заботит. Стало быть, ей нечего бояться отравы, потому что она, как и многие безобразные женщины, носит яд в себе. Однако Мадам не безнадежна. Потрясение, которое она испытала при виде Месье, заставило ее усмехнуться. Это для него стало вторым ударом. Месье отпрянул и даже покачнулся на своих очень высоких каблуках.