- Ни, мовчал, як той сыч.
- Наверное, просто струсил, - сказал Лозовой. - И подался к дому. Такое случается.
- Может, и так. - Нестеров повернулся к Кучеренко. - Смотри не упусти второго. Голову сниму!
- То треба зробыть зараз, - угрюмо ответил разведчик и пропал в темноте.
Ночь прошла спокойно. К рассвету отряд был уже на базе.
Нестеров не опасался, что пропавший в дороге неизвестный мог проследить отряд, тайно следуя за ним. В этом отношении на Кучеренко и его разведчиков можно было положиться. По утомленному их виду командир понял, что люди не спали всю ночь.
Он приказал привести к нему оставшегося.
2
Первое впечатление было в пользу новичка. Открытое, честное лицо, прямой взгляд серых глаз. Человек был, несомненно, русским.
Но командир не должен поддаваться первому впечатлению. И Нестеров сурово сказал:
- Рассказывайте!
Он знал свою "слабость" - верить людям. Но рядом сидел Лозовой, воплощение твердости, совесть отряда, как его называли. В присутствии комиссара Нестеров не опасался своей доверчивости.
Новичок, казалось, немного смутился. Легкая краска выступила на его щеках, но, как и прежде, он смотрел прямо в лицо людям, которые его допрашивали.
"Слишком открытый, слишком честный взгляд", - неожиданно подумал Нестеров и покосился на комиссара. Но лицо Лозового не выражало ничего, кроме внимания.
- Я мало что могу рассказать вам, - начал допрашиваемый. - Бежал из плена…
- При каких обстоятельствах попали в плен?
- Воевал в партизанском отряде. В бою был контужен. Потерял сознание. Очнулся в плену.
- Где и в каком отряде воевали?
Ответ был настолько неожиданным, что Нестерову показалось, что он ослышался.
- Не знаю.
- Как так "не знаю"?
- Но помню.
- Из-за контузии? - спокойно и даже сочувственно спросил Лозовой.
Нестеров понял цель вопроса и ожидал, что допрашиваемый обрадуется и воспользуется подсказанной ему правдоподобной версией.
Но тот ответил иначе:
- Вряд ли. Контузия была не тяжелой. Меня никто не лечил. Всё прошло само собой.
- Почему же вы не помните?
- Не знаю.
- Хорошо! - Лозовой взял допрос в свои руки. - Расскажите, кто вы такой, кем были в партизанском отряде, где содержались в плену, как удалось бежать?
- Меня зовут Николай Поликарпович. Фамилия Михайлов. Воевал рядовым партизаном. В плену находился в лагере, где - не знаю. Бежал с тремя товарищами, потом их потерял. Остался один, пошел на восток. Позавчера дошел до села, в котором вы останавливались перед нападением на опорный пункт. Решил присоединиться к вам и пошел с вамп.
Он говорил отрывистыми фразами, деревянным голосом, точно отвечая заученный урок. Румянец на щеках разливался, темнея всё больше.
Нестеров чувствовал, что его первоначальная симпатия к этому человеку исчезла, сменившись неприязнью. Несообразности в рассказе бросались в глаза. Не говоря уж о более чем странном факте, что Михайлов забыл, в каком отряде он воевал до плена, в его словах была и явная ложь. Отряд перед нападением на опорный пункт не останавливался ни в каком селе, а расположился в лесу. "Пойти с отрядом" было совсем не так просто. Партизаны сразу бы заметили неизвестного человека, к тому же идущего без оружия. Не мог же Михайлов бежать из лагеря военнопленных с оружием.
- Не расскажете ли вы более подробно? - невозмутимо спросил комиссар.
- Нет, не могу, - ответил Михайлов. В его голосе ясно слышалась усталость. - Я плохо помню, что со мной происходило в последнее время. Если вы мне не верите, я уйду. Поищу другой отряд.
- Вы думаете, это так просто сделать? Вы дошли с нами до нашей базы…
- О! - воскликнул Михайлов, сразу оживившись. - Вы думаете, что я шпион? Так расстреляйте меня, и дело с концом! Потеря не велика.
Нестерову не показалось - он ясно видел, как при этих словах глаза Михайлова радостно вспыхнули.
- Расстрелять вас мы можем в любую минуту, - сказал Лозовой. - Время военное, a оснований у нас достаточно. Я хочу выяснить истину.
- Тогда верьте моим словам. - Михайлов снова как-то сразу сник. Он опустил голову и сказал едва слышно: - Что я могу сделать, если действительно ничего не помню.
Нестеров и Лозовой переглянулись.
- Знаете что, - внезапно сказал комиссар, - отложим нашу беседу. Когда вы как следует отдохнете, к вам, возможно, вернется память.
- Как хотите, - безучастно ответил Михайлов.
- А сейчас скажите мне только одно. Этого вы не можете не помнить. Кто был тот человек, который вместе с вами присоединился к нашему отряду?
- Я был один.
- Тот человек, - напористо продолжал Лозовой, - который шел с вами, а потом куда-то исчез?
- Я не знаю, о ком вы говорите. Я пришел в село один. Один пошел за вами. И сюда пришел один. Кругом меня были только ваши люди. И в бою, и в походе.
- Этот человек шел рядом с вами. И, так же как вы, был безоружен.
Михайлов резко поднял голову. Его глаза сверкнули.
- Вы ошибаетесь! - сказал он. - Я добыл оружие в бою. У меня его отобрали, прежде чем привести в эту землянку. А человека, о котором вы спрашиваете, я помню. Я принял его за санитара. Потом он ушел куда-то.
- Почему именно за санитара?
- По тому самому, что у него не было оружия.
- Наши санитары, - сказал Лозовой, - такие же партизаны, как и остальные. И они все вооружены.
- Тогда я не знаю.
Лозовой вышел и вскоре вернулся с дюжим партизаном.
- Отведи-ка вот его в землянку Кулешова, - приказал он, указывая на Михайлова. - Пусть его накормят и устроят на отдых.
Нестеров удивленно посмотрел на комиссара. Кулешов был врач и жил в одной землянке со вторым врачом, рядом с санитарной частью. Свободных мест там сейчас не было.
- Я велел отвести его не к раненым, а в самую землянку Кулешова, - поняв взгляд командира, сказал Лозовой, когда Михайлов и партизан вышли.
- Ты считаешь его ненормальным?
- В данную минуту он ненормален. Но вчера утром он был вполне нормален. Об этом свидетельствуют рассказы тех, кто видел его в бою. Я расспрашивал многих. Все говорят в одни голос, что Михайлов, или как бы там его ни звали на самом деле, дрался умно и смело. Опыт партизанских боев у него, безусловно, есть.
- Ты хочешь сказать, что тут он говорил правду?
- Да.
- Но в его словах была и явная ложь.
- Или ложь, или… Ты обратил внимание на его одежду, Федор Степанович?
- Специально нет. Вроде он в солдатской гимнастерке и в гражданских брюках. Всё грязное, но ведь так и должно быть.
- Не совсем так. Ты не заметил главного. Гимнастерка грязная, это верно, но она совсем новая. Когда вчера я увидел его в первый раз, Михайлов шел с расстегнутым воротом. Я обратил внимание, что нательная рубашка у него совсем свежая.
- Значит, он не был в лагере для военнопленных.
- Безусловно, не был.
- Еще одна ложь. Решающая.
- Что же ты предлагаешь?
- Расстрелять, как вражеского агента, - решительно сказал Нестеров.
Комиссар задумчиво постукивал пальцами по краю стола.
- Как часто, - сказал он, - ты, Федор Степанович, говорил нам, что опасно недооценивать противника. Гестаповцы не дураки. Когда они засылают своего человека к партизанам, то обращают большое внимание на маскировку. И, конечно, снабжают логичной версией. Вспомни тех пятерых.
- Могло быть, что на этот раз…
- Не могло. Не похоже. Поведение Михайлова чересчур странно. Просто неправдоподобно. Поэтому… я склонен ему верить.
- Но ведь явная ложь.
- Вот в том-то и дело, что нужно выяснить - явная она или нет. Я послал Кулешову записку. Просил его затеять с Михайловым разговор и проверить его умственную полноценность. Кулешов в прошлом невропатолог. В психологии он разбирается. Расстрелять всегда можно. Но случай исключительный…
Нестеров впервые видел споет комиссара в такой нерешительности и пожалел, что поторопился со своим мнением.
- Ладно! - сказал он, вставая. - Поживем - увидим. Пройду по ротам.
- Зайди во взвод Молодкина, - посоветовал Лозовой. - Михайлов дрался вчера с ними вместе. Послушай, что они говорят о нем.
- Зайду.
Стрелковый взвод, которым командовал Молодкин, считался лучшим во всем отряде. В нем подобрались, один к одному, отчаянно смелые ребята. Потому ли, что "смелого пуля боится", или благодаря искусству командира, но, участвуя постоянно в рискованных операциях, взвод, как правило, нес самые незначительные потери. Во вчерашнем бою молодкинцы не потеряли ни одного человека и только сам Молодкин был легко ранен.
Командир взвода вышел навстречу Нестерову.
- Ты почему же, такой-сякой, не в санитарке? - шутливо приветствовал его Нестеров.
Молодкин пренебрежительно махнул рукой:
- Царапина!
- Ну, если так… Я вот зачем пришел, Вася. Ты видел в бою новенького, ну этого… Михайлова?
- А как же, конечно, видел… Ты его от нас не отнимай, Федор Степанович. После вчерашнего боя мои ребята просто влюбились в него.
После такого заявления секретаря партбюро отряда Нестерову незачем было расспрашивать о Михайлове бойцов взвода. Он понял причину нерешительности своего комиссара.
- Ладно, не отниму.
- А где он сейчас? Мне передали его автомат. Он что, арестован?
Нестеров огляделся. Возле них никого не было.
- Вот послушай…
Когда Нестеров кончил говорить, Молодкин долго молчал.
- Нет, не может быть! - сказал он. - Человек, с таким ожесточением, с таким бесстрашием бивший фашистов, не может быть их агептом.
- Лозовой так же думает.
- Неудивительно. Ребята ему рассказывали.
- Чем занимаются люди взвода? - спросил Нестеров, резко меняя тему. Он заметил, что несколько бойцов из взвода Молодкина подошли близко.
И хотя сам Молодкин не мог их видеть, он ответил моментально:
- По вашему приказанию - отдыхают, товарищ командир.
"Сообразительный парень!" - подумал Нестеров.
- Ты был, как всегда, прав, Саша, - сказал он, входя в землянку.
А вечером жизнь Михайлова снова повисла на волоске. Кулешов официально доложил Нестерову и Лозовому, что новый партизан абсолютно нормальный человек. Более того, память Михайлова нисколько не ослаблена.
- Я говорил с пим более двух часов, - сказал врач, - и убедился, что он обладает прекрасной памятью. Но когда речь заходит о недавнем прошлом, Михайлов немедленно всё "забывает". По моему мнению, он просто притворяется.
Притворяется!..
В условиях партизанской жизни это звучало как приговор. И Кулешов прекрасно знал, что должно последовать за его словами. Но оп был уверен, что не ошибается, и считал долгом поставить командование отряда в известность о своем мнении.
Лозовой и Нестеров долго молчали. Комиссар задумчиво потирал лоб. Командир, сдвинув брови, сердито смотрел на Кулешова, словно был недоволен им.
- Хорошо! - сказал наконец Лозовой. - Благодарю вас, Сергей Васильевич! Попрошу никому не повторять того, что вы сказали здесь.
- Раз нужно, конечно, буду молчать. Но я уже говорил Лаврентьеву, советовался с ним.
Лаврентьев был старшим врачом в отряде.
- Это ничего, - сказал Лозовой. - Передайте и ему мою просьбу.
Когда Кулешов ушел, Нестеров спросил:
- А ты не ошибаешься, Саша?
- Уверен, что нет. Не может вражеский агент вести себя так, как Михайлов. Ведь он буквально принуждает нас расстрелять себя. Сегодня утром ты предположил, что гестапо, засылая его к нам, нарочно придумало такую дикую программу его поведения, действуя, так сказать, рассудку вопреки. Я по отрицаю, что такой прием возможен, но не в такой степени. Гладкие версии, действительно, мало кого обманывают, и небольшие несуразности в рассказе о себе могут обмануть поверхностного "следователя". Фашистам свойственно недооценивать умственные способности противника. Но тут совсем другое. В любом партизанском отряде Михайлова расстреляли бы без малейших колебаний…
- Мы же колеблемся.
- Только потому, что знаем, как он вел себя во вчерашнем бою. Цель любого агента - войти в доверие, закрепиться там, куда его послали. С этой целью он может демонстративно бить своих, - это в стиле гестапо. Но его цель не может состоять в том, чтобы его самого убили в первом же бою. А Михайлов, об этом говорят все, с кем я ни беседовал, в полном смысле слова бросался навстречу смерти. Ведь именно он подавил пулеметный дот, мешавший продвижению взвода Молодкина, и остался жив по чистой случайности. Если бы это сделал другой партизан, я немедленно представил бы его к ордену. И ты тоже.
Помолчали.
- Утром, - сказал Нестеров, - когда он сам предложил нам расстрелять себя, я заметил, что его глаза радостно блеснули при этом.
- Я тоже заметил. И это еще больше убеждает меня подождать с решением его судьбы. В жизни этого человека есть какая-то тайна.
- Может быть, угрызения совести?
- Возможно. Все, кто видел его в бою, убеждены - Михайлов ненавидит фашистов всем своим существом. Угрызения совести? Если так, он хочет смыть свою вину собственной кровью.
- Весь вопрос, какая это вина.
- Я уверен, что он расскажет. Когда почувствует, что заслуживает снисхождения.
Нестеров поморщился.
Лозовой понял его мысль и сказал:
- Посуди сам, Федор Степанович. Можем ли мы, после геройского поведения Михайлова в бою, расстрелять его, не имея явных доказательств? Какое впечатление это произведет на людей? Ведь бойцы Молодкина молчать не будут, они всем расскажут. Конечно, никто ничего не скажет прямо, но люди будут думать, что мы с тобой поторопились и расстреляли человека ни в чем не повинного.
- Всё ото так, - сказал Нестеров. - Но в том, что у пас нет доказательств, ты, пожалуй, неправ! Грубая ложь - это доказательство!
- Где ложь?
- Ты же знаешь. Он говорит, что присоединился к отряду в селе, где мы якобы ночевали, что был в лагере военнопленных, тогда как там не был. Я уж не говорю о том, что он "забыл", где воевал до плена. И "не знает" человека, шедшего к нам вместе с ним.
- Он может и в самом деле не знать его. Забыть, где воевал, также мог, - контузия есть контузия. Вывод, что он не был в лагере, сделал я сам. Признаюсь, поспешил с этим выводом. Он мог по пути зайти куда-нибудь, где его спрятали, дали помыться и снабдили чистым бельем. Это правдоподобно, и я спрошу его об этом. Остается только одно - утверждение, что мы перед боем останавливались в каком-то селе.
- Да, пожалуй, - согласился Нестеров. - А с этим как быть?
- А очень просто. - Лозовой словно сердился на Нестерова за его упрямство. - Очень просто. Я сейчас напишу тебе докладную записку, что к нам пришел новый партизан, опишу его поведение в бою, а затем, прибавив, что он что-то путает о месте, где к нам присоединился, потребую расстрела. Утверди, и дело с концом.
- В боксе это называется нокаутом, - сказал Нестеров. - Ты комиссар, и я не собираюсь оспаривать твое решение. Просто хотел помочь тебе избежать ошибки.
- Значит, согласен?
- Согласен!
- Подождем и посмотрим.
- А если он убежит?
- Оставим его во взводе Молодкина.
Нестеров улыбнулся. Совсем недавно об этом просил его сам Молодкин. Секретарь партбюро знает о Михайлове всё. Он с него глаз не спустит. От такого человека не убежишь!
- Решение правильное! - сказал Нестеров.
С новым партизаном больше не говорили о его прошлом. Ему вернули оружие и, казалось, перестали специально им интересоваться. Бойцы Молодкина с радостью приняли его в спою среду. О разговоре комиссара с командиром взвода, состоявшемся в тот же вечер, никто не знал.
Нестеров, Лозовой и Молодкин были уверены, что и сам Михайлов не знает, что за ним внимательно наблюдают. Но через два месяца, когда все подозрения давно были забыты, выяснилось, что он об этом знал.
За эти месяцы взвод несколько раз совершал дерзкие нападения, принимал участие во многих оборонительных боях, часто ходил на сопровождение диверсионных групп. И настал день, когда командир взвода, секретарь партбюро, в верности глаза которого никто не сомневался, пришел к Нестерову и Лозовому и заявил, что не считает для себя возможным дальнейшее наблюдение за Михайловым.
- Этот человек вне подозрений, - сказал он. - Михайлов лучший боец взвода. Он заслуживает не подозрений, а наград. Смелость его безгранична, ненависть к врагу совершенно очевидна. Что он до сих пор даже не ранен - просто чудо!
А потом произошел первый случай, когда Михайлов вызвался прикрывать отход отряда и выполнил свою задачу блестяще.
Именно тогда Лозовой попытался еще раз поговорить с ним, выяснить причины, побудившие Михайлова столь странно и непонятно вести себя в самом начале.
Все давно заметили, что только в бою Михайлов был весел. В остальное время он почти никогда не улыбался, держал себя замкнуто и явно искал одиночества. К этому привыкли и старались не мешать ему, когда, отойдя куда-нибудь в сторону, Михайлов часами бродил от дерева к дереву, погруженный в свои, видимо, невеселые мысли.
В один из таких моментов Лозовой и встретился с ним. Вблизи никого не было. Возможно, комиссар прошел бы мимо, не желая навязывать своего общества человеку, явно не желавшему этого. Но Михайлов сам его остановил. Приветствовав комиссара отряда по уставу, он попросил отправить его на какое-нибудь задание, прибавив, что уже три дня находится на базе и что ему трудно переносить бездействие.
- Вот ведь какой вы ненасытный, - шутливо сказал Лозовой. - Сколько фашистов отправили на тот свет, и всё вам мало.
- Мало, - серьезно ответил Михайлов. - Мой счет еще не оплачен.
Лозовой давно искал удобного случая и решил, что момент подходящий.
- Присядем, - предложил он, указывая на ствол поваленного дерева.
Они разговорились. И после нескольких фраз, всегда считая прямой путь самым лучшим, Лозовой высказал то, что хотел.
- Я весь перед вами, - спокойно ответил Михайлов. - Весь, какой есть. Ваши слова, товарищ комиссар, меня не удивили. Я давно жду, что вы заговорите об этом. Я знаю, что за мной наблюдают, не до конца верят мне. Это естественно, и я не могу обижаться. Скажу одно, если мое поведение дает вам основание не доверять мне, расстреляйте меня. Отряд не должен рисковать из-за одного человека. Вы же видите, товарищ комиссар, - Лозового поразили нотки безнадежной грусти в голосе партизана, - что пуля меня не берет.
- Можно подумать, что вы ищете смерти, - сердито сказал Лозовой. - Как вам не стыдно!
- Я не ищу ее, но… Э, да что скрывать! Был бы рад, если бы меня убили в бою.
- Почему? В чем дело?
Михайлов не ответил. Он сидел неподвижно, устремив взгляд прямо перед собой. Пауза длилась долго.
- Никто за вамп не следит, - сказал наконец Лозовой. - И никакого недоверия к вам у меня нет. Я просто хотел по-товарищески поговорить с вами. Мне показалось, что вы что-то скрывали тогда…
Было странно видеть на лице человека, о храбрости которого в отряде слагали чуть ли не легенды, выражение явного страха.
И снова, как в давно прошедший день, он опустил голову и сказал едва слышно: