Поняв, что я не сопротивляюсь, парень разочарованно взглянул на мое спокойное лицо, но пошел рядом сильной молодцеватой походкой. Хмурый большеглазый часовой молча открыл калитку. Едва мы миновали ее, как нам навстречу поспешил высокий сухощавый сержант.
- Привет дружинникам, - внушительно поздоровался он, пожав руку парня своей жилистой шершавой ладонью. - Задержал, что ли, Павел?
- Да вот разберись, товарищ Ландышев! - неопределенным тоном проговорил тот, махнув рукой куда-то в сторону.
Сержант вопросительно оглядел меня с ног до головы пристальным взглядом. Я предъявил паспорт и сказал, что хотел бы видеть начальника заставы. Ландышев перевел мечтательные глаза с фотокарточки на мое лицо и улыбнулся:
- Все в порядке.
- Значит, свой? - неуверенно спросил Павел.
- А тебе как хотелось? - поинтересовался я.
- Так ведь он думал, что вы будете одиннадцатым, - ответил за Павла Ландышев. - У него уже десять на счету.
- Вы уж извините, у нас так заведено, - отвернувшись, проговорил Павел.
- Правильно действуешь, - пожал я ему руку. - Мы еще встретимся. Рассказывать ты мастер, не хуже того режиссера. И отличный дипломат. Кстати, и с Нюрой меня познакомишь.
- С какой Нюрой? - удивился он, но тут же спохватился. - А, вон вы про кого. Только ее не Нюрой, а Валей зовут. И не невеста она мне пока что.
Он еще больше раскраснелся и замолчал.
- Да сюда ли я попал? - спохватился я. - Может, ты меня на другую заставу завез? Кто здесь начальник?
- Капитан Нагорный.
- Ну, спасибо за доставку.
Павел направился к подводе.
- Если можно, я подожду здесь, - попросил я.
- Хорошо. Я сейчас доложу начальнику заставы, - согласился Ландышев.
Я сел на скамейку и с интересом осмотрелся вокруг. Двор заставы, огороженный невысоким дощатым забором, радовал своей чистотой и уютом. С обеих сторон под окнами были посажены цветы. Издали они напоминали искусно сотканный коврик. Вся территория заставы была использована по-хозяйски, ни один квадратный метр ее не пустовал. Слева от жилого здания, сразу же за невысокими складскими помещениями, я увидел совсем еще молоденький сад. Вокруг сада росли ягодные кусты, образуя живую изгородь.
Вернулся дежурный.
- Капитан сейчас придет, - сказал он.
- Хороший у вас сад, - заметил я Ландышеву.
- К нам даже на экскурсию ездят. С других застав, - не без гордости произнес он. - А секрет простой. Капитан порядок завел: каждый пограничник должен о себе память оставить - фруктовое дерево посадить. Скоро здесь места не будет, за территорией сажать начнем.
- Недурно бы такой порядок на всей земле завести, - поддержал я сержанта. - Говорят, в одной восточной стране человек не имеет права жениться, пока не вырастит дерева.
- Здорово! - восхищенно воскликнул Ландышев. - Разумная инициатива!
Ландышева позвали, и он ушел в помещение. Я продолжал рассматривать все, что было вокруг меня.
У самого крыльца висел большой плакат. На нем была изображена мачта высоковольтной линии. Возле нее - пограничник с автоматом. Снизу к мачте тянутся крючковатые хищные лапы империалистов, но их грозно предупреждает надпись:
"Не трогать. Опасно! Ясно?"
Меня удивила тишина. Окна жилого здания были закрыты ставнями. И если бы не часовой, то можно было подумать, что все здешние люди куда-то ушли и неизвестно, когда вернутся. Ни одного звука не было слышно вокруг. Только на чердаке конюшни время от времени вкрадчиво и нежно ворковали голуби.
Неожиданно за моей спиной раздались быстрые, уверенные шаги. Я обернулся. Ко мне подошел совсем еще молодой капитан. Его выразительные серые глаза смотрели на меня со спокойной сдержанностью и едва уловимой грустью. Они были так чисты и глубоки, что мне на миг почудилось, будто я заглянул в тихие лесные роднички. Тщательно отутюженная гимнастерка сидела на нем ладно и красиво, плотно облегая некрупное, но сильное тело.
Во внешности этого человека я не приметил ничего мужественного. Правда, худощавое лицо его было сильно обветрено и словно прокалено жарким солнцем. Можно было подумать, что он всю жизнь провел в среднеазиатской пустыне. Но взгляд его был слишком мягок и задумчив.
Кое-что я сразу же успел отнести к его достоинствам: в жестах капитана не чувствовалось той чересчур пружинистой и резкой собранности, которая сразу же выдает пунктуального и педантичного служаку; не заметил я и щегольства, присущего тем, особенно молодым, офицерам, которые хотят произвести на нового человека наиболее эффектное впечатление и блеснуть "военной косточкой".
И все же мне казалось, что этих достоинств было мало.
- Капитан Нагорный, начальник заставы, - отрекомендовался он, приложив руку к козырьку новенькой фуражки с зеленым верхом.
- Вы - Нагорный? - вырвалось у меня. До последней секунды меня не покидала надежда на то, что ко мне подошел другой офицер заставы и что встреча с Нагорным будет впереди.
Я тут же спохватился. Слишком уж заметен был оттенок разочарования в моем тоне.
- Да, я, - подтвердил он застенчиво.
Мне не понравилась эта застенчивость. Я мечтал увидеть человека неспокойного, кипучего, охваченного неутомимой жаждой деятельности, порывистого и стремительного, в каждом движении которого чувствуется воля хорошего организатора, знающего счет секундам. Человека, который сразу же зажег бы в моей душе чувство границы, радостную и волнующую тревогу, заставил жить вечным и счастливым ожиданием чего-то необыкновенного, романтического и увлекательного. Я был уже почти убежден, что Нагорный не способен сделать это. Он держался слишком неприметно и слишком спокойно, кажется, даже несколько бесстрастно. Терпеливо ожидал моих вопросов и несмело поглядывал на меня.
"Вот тебе и Перепелкин, - с досадой подумал я. - Нашел ветерана. Тут похоже, что он не так уж давно с училищем распрощался".
И я, откровенно говоря, подумал о том, что через денек-другой придется просить Перепелкина, чтобы он послал меня к более умудренному жизнью человеку.
- Мне уже звонили из отряда, - сообщил Нагорный. - Ночные наряды сейчас спят. Пойдемте, я вас устрою. Жить будете у меня.
- А нельзя ли в казарме?
- Нет у нас, нет у нас! - услышал я вдруг тоненький детский голосок.
Мы обернулись. Возле нас стояла девочка лет пяти или шести, с круглым, искрящимся от любопытства лицом. Коротенькая косичка, бронзовая, как колос переспелой пшеницы, расплелась и смешно высовывалась из-под белой панамки. Девочка смотрела на меня своими блестящими глазами и как-то беспомощно и доверчиво моргала пушистыми ресницами. Я не мог не улыбнуться.
- Здравствуй, дочка!
Девочка смешно вскинула правую руку к панамке и поприветствовала меня по-военному. Это получилось у нее как у настоящего солдата. Потом она смело пожала протянутую мной руку.
- Ого! - воскликнул я, смеясь, и поднял ее на руки. - Тут, оказывается, растут кадры пограничников. Но ведь девочек, насколько мне известно, не принимают.
- А я буду пограничницей, - певуче ответила она. - Меня папа примет.
- А кто твой папа?
- Вы же знаете, - улыбнулась девочка. Она произнесла эти слова таким тоном, будто уличила меня в преднамеренной хитрости. - Папа стоит рядом с вами, а вы спрашиваете. А почему у вас погонов нет? Старшина не выдал?
- Старшина! - воскликнул я. - Он мне так сказал: на заставе послужи и погоны заслужи. Давай сначала знакомиться. Как зовут тебя?
- Света. А солдаты зовут Светланкой.
- Значит, Светлячок. Вот и я буду тебя так называть.
- А что такое светлячок?
- О, это такой чудесный жучок. Самый удивительный на свете. Он летает и светится ночью, как раскаленный уголек. Или как маленький летающий фонарик.
- Тогда согласна. Только живите у нас.
Она выскользнула из моих рук и побежала по дорожке.
- Играть ей не с кем, - будто извиняясь передо мной, сказал Нагорный, и по взгляду, которым он проводил дочку, мне стало ясно, что он ее очень любит. - Целый день за солдатами бегает. На мальчишку больше похожа. А малышей больше нет.
Света уже отбежала далеко от нас, неожиданно обернулась, сложила ладошки рупором и протяжно крикнула:
- А у нас мама опять ушла!
Едва приметная тень пробежала по лицу Нагорного, но это длилось всего лишь мгновение.
Я забрал свой рюкзак и пошел вслед за Нагорным.
С левой стороны тропинки, по которой мы шли, вскоре показался огород. Среди грядок капусты, огурцов, лука и других овощей я увидел высокого стройного человека в полосатой пижаме. Он был широкоплеч и крепкогруд. Закатанные выше локтей рукава открывали мускулистые загорелые руки. По виду этот человек был хорошим физкультурником. Он аппетитно хрустел только что сорванным огурцом. Рядом с ним стояла беленькая женщина в китайском халате и чему-то улыбалась жизнерадостной и в то же время наивной улыбкой.
Я услышал часть их разговора.
- Ты сорвал мой огурец, - нарочито обиженным тоном сказала женщина. Щеки ее разгорелись, точно их подожгли.
- Самый обыкновенный огурец, - хрипловатым баском откликнулся мужчина. - Ничего особенного.
- Ничего особенного! - возмущенно повторила она его слова. - А еще говоришь, что у каждого художника зоркие глаза. Огурец был такой свежий. Как новорожденный. Весь в пупырышках. И капельки росы на нем ледяные, прямо рот обжигают. И как ты мог съесть его! Он сам просился в натюрморт.
Я не расслышал, что он ответил ей, а видел только, что мужчина взял ее за плечи. Их лиц уже не было видно, но мне показалось, что они поцеловались.
Когда мы проходили мимо них, женщина, заметив нас, приветливо кивнула нам головой. Мужчина в знак приветствия поднял мощную руку кверху и слегка потряс ею. Нагорный отдал честь и ничего не сказал.
- Кто это? - спросил я Нагорного, когда мы были уже далеко.
- Мой заместитель. Лейтенант Колосков. С женой, - коротко ответил он и, подумав, добавил: - Молодые. Резвятся.
- Вы не одобряете такую резвость?
- Нет, почему же… - уклончиво ответил Нагорный, и мне показалось, что он произнес эти слова с сожалением.
Тропинка вывела нас на песчаную дорогу.
- Дело не в этом, - вдруг сказал Нагорный. - На заставе - и в пижаме.
- А что, нельзя? Даже в свободное время?
- Застава есть застава, - сурово отчеканил он и резко одернул гимнастерку.
3
Дом, в котором жил Нагорный вместе с Колосковым, был кирпичный, с островерхой черепичной крышей. Судя по тому, что черепица во многих местах покрылась густым и плотным зеленым мхом, можно было догадаться, что дом построен давно, однако выглядел он моложе своих лет благодаря свежей светло-коричневой окраске. Перед домом, огороженным мелкой металлической сеткой, пышно разрослась смородина.
- Уютный домик, - похвалил я. - Отремонтировали?
- Почти заново сделали, - оживился Нагорный. - Это была самая обыкновенная коробка. Знаете, таких много оставалось после войны.
- И давно восстановили?
- Год назад. Раньше офицеры жили в поселке. За шесть километров. Дома раз в сутки бывали, да и то не всегда. А главное, для службы было несподручно. Теперь, можно сказать, на заставе живем.
Мы поднимались уже по ступенькам крыльца, когда из-за угла дома появилась невысокая пожилая женщина в синей шерстяной кофточке и с легкой косынкой на голове. Она шла мелкими быстрыми шагами. Увидев нас, приложила ладонь ко лбу, защищаясь от солнца, и пристально посмотрела на меня. Мне сделалось как-то теплее от дружелюбного взгляда ее карих, по-молодому ясных, приветливых глаз.
- Знакомьтесь, - сказал Нагорный. - Это моя мать, Мария Петровна.
- Климов, - представился я, пожимая ее маленькую теплую ладонь.
- Партийный работник, хочет познакомиться с жизнью пограничников, - добавил Нагорный. - Устраивай, мать.
Дело в том, что я попросил Нагорного, а еще раньше Перепелкина, не говорить никому, что я журналист. Я боялся, что, узнав о моей профессии, люди, которые меня будут интересовать, замкнутся и уйдут в себя. Но кто мог предвидеть, что проницательную Марию Петровну не так-то просто ввести в заблуждение.
- Ты можешь мне об этом и не сообщать, - обидчиво сказала она и, обращаясь ко мне, не без иронии добавила: - Представьте, я читала ваши очерки. Я очень внимательно слежу за печатью.
Мы с Нагорным переглянулись.
- Не притворяйтесь, - заговорила она таким тоном, словно уличила меня в шалости. - Кстати, в ваших очерках мне не все понравилось. Вашим героям все дается очень легко. Будто у них в жизни не было ни горя, ни ошибок. А ведь люди идут трудной тропой. Иначе они обошлись бы без воли и упорства. Не сердитесь, это плохо, если в книге все нравится. Ну, об этом мы еще поговорим.
- Но, вероятно, вы имеете в виду моего однофамильца, - не совсем уверенно сказал я.
- А фотография? Запомните, у меня прекрасная зрительная память, - засмеялась она, довольная, что из моей затеи ничего не вышло. - Мой муж был пограничник, а у жены пограничника тоже должны быть зоркие глаза. Бывало, что и мы, женщины, ложились за пулемет. Но вы не бойтесь, я вашего инкогнито никому не выдам. Я очень хорошо понимаю ваш замысел. Мы скажем всем, любопытным, что вы - наш родственник. Хорошо, что вы приехали. Это очень кстати, очень!
Сказав это, Мария Петровна мельком скользнула взглядом по лицу сына, тот укоризненно качнул головой, и она умолкла.
- Я совсем упустил из виду, - сказал Нагорный матери, когда мы вошли в комнату, - что ты у нас большой книголюб.
- Да, это чувствуется, - проговорил я, подходя к полкам с книгами, вытянувшимся вдоль одной из стен комнаты.
Тут же, позабыв спросить разрешения, я принялся перебирать книги. У книжных полок я почувствовал себя совсем как дома.
- У нас вся семья собралась книжная, - подошла ко мне Мария Петровна. - Читаем запоем. Даже Светланка к книгам неравнодушна. Уже их ставить некуда, а все покупаем. Просто болезнь какая-то. Знаете, как пьяницу тянет к водке.
- Побольше бы таких пьяниц.
- Нет, знаете, это тоже горе. Видите, какой у нас коврик бедненький. Еще из моего приданого. Я его по всем границам провезла. И шифоньера до сих пор не приобрели. Сколько денег летит на книги! Уж зарок давали книжный магазин стороной обходить. Да где там! Подписные издания выкупать надо? Надо. Да что говорить, без книг не житье. Я кастрюльки бросала, а книги перевозила.
- Мама руководствуется правилом: лучше много знать, чем много иметь, - вставил Нагорный.
- Ты уж на маму не сваливай, - рассердилась Мария Петровна. - Сам это правило выдумал. Сколько раз Нонна тебе говорила…
- Это совсем не интересно, - резко перебил ее Нагорный.
Мария Петровна тревожно посмотрела на него и, будто вспомнив о чем-то, виновато заморгала глазами. "Не сердись, - как бы говорил ее взгляд, - я совсем, совсем забыла…"
Мы сели за стол. Борщ оказался чудесным. Он был из свежей капусты, с мясом, заправлен старым пахучим салом и душистым болгарским перцем. Давно я не ел такого борща. Перед обедом мы с Нагорным выпили по рюмке доброго коньяку, а Марии Петровне я налил хорошего молдавского вина, которое купил еще в городе. Ей очень понравилось, что вино пахнет цветами. Видя, что я особенно налегаю на салат из овощей, Мария Петровна принесла для меня большой пучок молодого чеснока, укропа и петрушки.
Накормив нас, Мария Петровна пошла разыскивать Светланку. Нагорный распахнул окно. Запахло яблоками, черной смородиной, холодной мятой. Солнце заволакивало тучами, и откуда-то из глубоких тайников леса вдруг вырвался на волю сырой ветер.
- Вот здесь мы и живем, - задумчиво сказал Нагорный, словно обращаясь к кому-то, стоявшему там, за окном.
- Прекрасное место, - подхватил я. - Лес под боком. Руку протяни - и достанешь матушку-сосну. Это же настоящее чудо. - Я вдруг вспомнил, что режиссер, о котором рассказывал Павел, тоже все называл чудом, и осекся. - Сосны, наверное, стонут во время бури.
Нагорный резко повернулся ко мне, став спиной к окну. Лицо его обострилось, густые брови стремительно сомкнулись над переносицей. Он смотрел на меня злыми глазами.
- А вы прожили бы здесь, скажем, пять лет? Или десять? - жестко, точно строгий учитель на экзамене, спросил он. - Только отвечайте прямо.
- Не знаю, - откровенно признался я. - Мне трудно судить. Я здесь всего только гость. И говорю лишь о первом впечатлении. Кроме того, многое зависит от характера человека. Я, например, очень большой непоседа.
- Ладно, - сказал он немного спокойнее. - Я расскажу вам кое-что об этих местах.
Из его рассказа я узнал, что здесь все плохо: замучили вечные дожди, погода меняется двадцать раз на день, зима гнилая, сырость невероятная. Иногда на внутренних сторонах стен и в жилых помещениях выступают капли воды. Здешний климат он назвал туберкулезным. Правый фланг участка сильно заболочен, и там нарядам житья не дают комары. Но странное дело: тут же Нагорный начал расхваливать Камчатку, где он, оказывается, служил раньше. С увлечением рассказывал о свирепых буранах, о том, что частенько приходилось ему, помимо своей воли, купаться в ледяной морской воде, о чудесной малосольной кетовой икре, о собачьих упряжках, которые местные шутники окрестили "камчатским такси". Я не бывал в тех местах и потому слушал его с особым интересом.
- Но ведь там не легче, - заметил я, когда он закончил.
- А вы знаете, что я уже год не был в театре? - спросил он вместо того, чтобы ответить на мой вопрос. - Моя дочь растет без подруг и становится маленьким солдатом. В школу ее придется возить чуть ли не за десять километров. У нас один-единственный маршрут круглый год: квартира - застава - граница и обратно. Человек может одичать.
Я не верил своим ушам. Он говорил мне все это таким тоном, будто я был виновником того, что он тут живет. И разве можно с таким настроением хорошо работать?
"Так, так, товарищ Перепелкин, не знаете вы людей, не знаете", - подумал я, вспоминая свой разговор с подполковником. "Но почему же он в таком случае хвалит Камчатку? - тут же мелькнула у меня мысль. - Или с годами потух огонек?"
Неожиданно сердито зазуммерил стоявший на подоконнике полевой телефон. Нагорный схватил трубку.
- Следы на левом фланге? - переспросил он спокойно, и все же в его голосе было что-то такое, что заставило меня вздрогнуть. - От нас? К нам? Тревожную группу - немедленно, - отрывисто приказал он. - Состав: Пшеничный, Соколков, Исаев. Пшеничному и мне - коней.
- И мне, - умоляюще вставил я.
- И еще одного коня дополнительно. Посмирнее, - добавил Нагорный.
- Происшествие? - возбужденно спросил я.
Нагорный промолчал.
"В первый же день приезда на заставу - столкновение с нарушителем границы", - ликовал я, не пытаясь скрыть своей радости.
Нагорный положил трубку и выскочил за дверь. Я ринулся вслед за ним. Во дворе он едва не столкнулся с Колосковым.
- Доложите в отряд! - не останавливаясь, прокричал ему Нагорный. - На левом - следы.
- Не преждевременно? - откликнулся Колосков.
- Делайте, что приказано, - отрезал Нагорный.