- Точно, как один день. Привезли меня туда лежачим. Врачи посмотрели, головами покачали. Очень хорошо я их понял: труба, мол, дорогой товарищ, бывший капитан-пограничник, форменная труба. А я им говорю: "Лечите. Мне жизнь позарез требуется. Лечите - и все тут". Настоял. Добился. Врачей донимал каждый день. Потом один профессор мне и скажи: "Да ты, Емельянов, всю нашу науку опрокинул". А я смеюсь: "Науку, говорю, человек создал". И вот - хожу. Самостоятельно. А ведь подслушал как-то ихний разговор. Один врач, специалист большой, прямо заявил: "Этот Емельянов, - говорит, - безнадежный". Злость меня взяла, вот как в атаке берет. Ну, думаю, я тебе покажу, какой я безнадежный. Мы еще посоревнуемся, кто из нас дольше на земле проживет! Да что я? Лежит там сейчас один инженер. Два года как прикован к постели. Вывезут его в коляске, как посмотрит он на небо, на березки, на людей, так и просияет весь, будто вновь народится. Верит! Изобретение какое-то в голове вынашивает.
- Жена-то тебя ждет? - нетерпеливо спросила бабка.
- Жена… Сколько ей родственники да соседи разные твердили: "Брось ты его. Загубишь свою молодую жизнь с калекой". Что соседи! Сам ей так же один раз сказал. А она мне в ответ: "Первый раз, - говорит, - Ваня, за все наши супружеские годы ты меня так горько обидел. Я на жизнь твоими глазами смотрю".
- А сама без тебя нагулялась поди, - с детской наивностью ввернула бабка. - Мы, бабы, хитрые.
- Не вы первая мне об этом толкуете, - сказал Емельянов. - Красивая она, да и моложе меня. А только верю ей, как самому себе.
- Не верь ушам, а верь очам, - вспомнила поговорку бабка.
- Своими письмами и то меня на ноги ставила, - сказал Емельянов, давая понять, что не хочет повторять то, в чем твердо убежден. - А я по письмам чувствую - мучительно ей. Между строк вижу. Чувствую - сомневается, что мне лучше, думает, что просто успокаиваю ее. Приехать ко мне, само собой, не может - близкий ли свет. Считайте, пять тысяч километров, не так просто. Так вот. Чуть на ноги встал - и на берег моря. Швырнул костыли в сторону ко всем чертям. Стал этаким фертом, как бывало, в школе краскомов. Вид бравый, воинственный. Македонский! Александр! Точно. Сфотографировался. Послал.
Емельянов от души рассмеялся.
- Как это здорово в жизни устроено: люди друг друга ждут, - немного погодя радостно сказал он. - Еду вот. Будем жить, будем работать.
Бабка понимающе закивала головой. Озеров встал, застегнул китель.
- Уже и спать пора, - забеспокоился Емельянов. - Надоел я вам своими разговорами.
- Нет, - убежденно сказал Озеров. - Спать не хочется. Я еще в коридоре постою.
Озеров вышел в коридор, крутнул ручку окна. Оно чуть приоткрылось. Запахло мокрым снегом, березовыми почками, зимним простуженным лесом. Черная мгла нескончаемо стлалась за окном. В этой мгле яркими раскаленными звездочками вспыхивали огни поселков и деревень.
"В сущности, о чем заставил меня подумать его рассказ? - размышлял Озеров. - О воле, о необыкновенной моральной силе людей? О тяжелых испытаниях, что выпадают на их долю и с которыми ни в какое сравнение не идут мелкие невзгоды человека? Об отцах, чью эстафету подхватили мы? А, может, просто по-новому взглянуть на жизнь и полюбить ее крепче, чище и сильнее, чем прежде?"
Озеров приник к стеклу. Где-то там, за окном, где только что темнел лес, он вдруг словно наяву увидел радостное, возбужденное лицо Емельянова.
Озеров долго еще смотрел в окно, будто не мог насмотреться на все то, что проносилось мимо поезда.
- Огонек… - вдруг прошептал он. - Нет, товарищ Пышкин, не потух огонек. Он еще разгорится!.. Вот увидите!
И впервые за все это время Озеров облегченно вздохнул и улыбнулся.