- Дурочка, разве об этом говорят? - испуганно остановила ее подруга.
- А почему не говорят? Почему боятся? Да я хоть кому расскажу, что он меня целовал, - весело ответила Зойка.
- Сумасшедшая ты, Зойка, - перебила ее девушка. - Думаешь, отца-матери у тебя нет, так все можно? Рано тебе еще целоваться.
- Ох и сказала ж ты, рано! - воскликнула Зойка. - Ты посмотри, какая я стала. А грудь скоро как у тебя будет. Ты что, не видишь?
- Тише, шальная, - одернула ее девушка. - Люди услышат.
- Это в лесу-то услышат, что ли? - хихикнула Зойка. - Чудная ты, Валентина.
"А, это та самая Валя", - подумал я.
После непродолжительного молчания девушки заговорили снова.
- И чего ты молчишь? Чего ему не откроешься? Изведешься ты так, - начала Зойка.
- Не могу я открыться, - с горечью в голосе ответила Валя. - Не глядит он на меня. Не нужна я ему. Он ее любит.
- Ее? - переспросила Зойка. - Да что в ней хорошего?
- Не говори. Красивая она. Ох какая красивая!
- А ты хуже, что ли? Да если б я парнем была, я бы в тебя влюбилась. У тебя глаза вон какие! Заглянешь - утонешь.
- Только и всего, что глаза.
- И неправда. А губы? Так бы и поцеловалась с тобой. А брови? Вон они, как все равно куда лететь собрались. Только строгая ты. Не подступись к тебе. Пропадет твоя красота. Выходи замуж за Павлика.
- Нет, Зойка. Тебе, может, любовь как игрушка, а мне она не для игры.
- Ой, что мне с тобой делать?! - испуганно воскликнула Зойка и почему-то заплакала.
Мне стало не по себе. Я незаметно вышел из своего укрытия и быстро свернул на боковую тропку.
Едва я вернулся на заставу, как Нагорный пригласил меня пообедать в солдатской столовой.
В маленькой уютной комнате пахло щами из свежей капусты и яблоками. Каждый стол был накрыт скатертью, на окнах висели легкие вышитые шторки.
- Это что же, сами солдаты делали?
- Жены, девчата. Юля, Валя, Зойка, ну и… Нонна.
- А картину кто рисовал? - спросил я, указывая на отлично выполненный приморский пейзаж.
- Разве вы не знаете? Лейтенант Колосков. Он способный парень.
В это время в столовую вошел долговязый пограничник.
- Приятного аппетита, - вежливо сказал он, обращаясь к нам. - Товарищ капитан, разрешите поесть?
- Присаживайся к нашему столу, - пригласил Нагорный.
Солдат присел на кончик табуретки. Чувствовал он себя неловко. Его белесые глаза поглядывали на нас наивно и беспомощно.
- Теперь на заставе, - сообщил мне Нагорный, заметив, что я с любопытством разглядываю тонкие кисти рук солдата, - люди с десятилетним образованием не редкость. Вот, к примеру, у рядового Мончика, - он кивнул на солдата, - аттестат зрелости.
Мончик еще пуще покраснел.
Повар принес жирные щи в алюминиевых мисках. Я дотронулся до этой посудины и сразу же отдернул руку.
- Напиши-ка, Мончик, пограничную песню, - снова заговорил Нагорный. - Для своей заставы. Да такую, чтоб за душу хватала. Ты слышал "Я люблю тебя, жизнь"? Вот такую. Напишешь, мечтатель?
- Попробую, - неуверенно ответил Мончик, - вдохновение не приходит.
- Так где ж еще быть вдохновению, как не на границе? Люди сюда специально за ним приезжают. А ты - не приходит!
Когда мы вышли из столовой, застава строилась на занятия.
Старшина Рыжиков, веселый человек с орлиным носом, выравнивал шеренги, готовясь вести людей на огневую подготовку. И тут, неизвестно откуда, возле строя появилась Светланка. Она независимо прошлась вдоль рядов и, подражая старшине, озабоченно вглядывалась в лица пограничников.
- Смоляков! - вдруг сердито воскликнула она, не останавливаясь. - Почему фуражка набок? Третий год служишь!
Солдаты засмеялись. Громко, на весь двор захохотал Рыжиков.
Смоляков - Светланкин любимец. Он учит ее читать, играть на баяне. Но Светланка непреклонна. Она любит порядок. Дружба дружбой, а служба службой.
- Видите, - невесело сказал Нагорный. - Не девочка, а второй старшина.
- Разрешите вести людей на занятия? - подошел к нему Колосков.
- Ведите, - отозвался Нагорный. - Мы подойдем к вам немного позже. Я сейчас беседовал с народом, и мы решили, что с сегодняшнего дня каждый пограничник будет отправляться на границу через учебную следовую полосу и оставлять на ней свои следы. А потом их изучать. Как на них действует дождь, солнце, ветер. И соревнования по следопытству нам надо проводить чаще, хорошо бы раз в неделю. Евдокимов обсудит этот вопрос на комсомольском бюро.
- Ясно, - сказал Колосков.
Лицо его, как мне показалось, оставалось безучастным и равнодушным. Я ожидал от него предложений и большей заинтересованности в том важном вопросе, о котором говорил Нагорный.
Через несколько минут строй пограничников миновал арку и скрылся в лесу. Оттуда донеслась песня:
И улыбка, без сомненья,
Вдруг коснется ваших глаз,
И хорошее настроение
Не покинет больше вас!
- Черт знает что! - возмутился Нагорный, прислушиваясь к песне. - Скажите, что вы пели в строю, когда были солдатом? "Дальневосточная, даешь отпор" пели? "Броня крепка и танки наши быстры" тоже пели? А потом: "До свиданья, города и хаты". И мы пели. И о границе пели. А это же фокстрот! И Колосков ничего, шагает, да еще, наверное, радуется.
- Вы что же, против лирики?
- Нет. Лирику я люблю. Но строевая песня должна звать в бой, чтобы от нее сердце горело. Помните: "И сегодня, как прежде, сердце пылает боевым огнем!" - пропел он тихо, задушевно.
Он словно ожил.
6
Однажды я проснулся среди ночи. Стоило приоткрыть глаза, как мне почудилось, что я тихо и неслышно лечу на сказочном корабле совсем близко возле луны и таинственно мигающих звезд. Приподнявшись, я наконец понял, что вся комната залита лунным светом. Луна плыла прямо в окно, словно ей не терпелось получше рассмотреть все, что происходило в комнате.
Я прислушался. Кто-то почти неслышно ходил неподалеку от меня. Время от времени осторожные шаги затихали. Немного позже в соседней комнате послышались голоса. Видно, разговор начался уже давно.
- И к чему эти прогулки возле самой границы? - медленно, как бы ощупью находя нужные слова, говорил Нагорный. - Ты знаешь, что это не разрешается. Даже жене начальника заставы.
- Ревность? - нервно, отрывисто спросила женщина, голос которой я слышал впервые. - Так скажи прямо. Все гораздо проще и яснее. Ромуальду Ксенофонтовичу хотелось настроить себя, ощутить чувство границы. Предстоит самая ответственная съемка. А ты… У Сервантеса, кажется, сказано, что ревнивцы вечно смотрят в подзорную трубу, которая вещи малые превращает в большие, карликов - в гигантов, догадки - в истину. Режиссер не может творить без вдохновения. Творчество - это не то что высылать наряды и проверять, как они несут службу.
- Пограничная служба - это тоже творчество, - упрямо возразил Нагорный. - В ней тоже есть своя красота. Но кто виноват, что не каждому дано ее видеть? Дело не в этом. Мне бы не хотелось в следующий раз посылать тревожную группу, чтобы выдворить нарушителей режима из пограничной полосы.
- Этого делать не придется, - с чувством превосходства сказала женщина. - Скоро некого будет выдворять. Я уже говорила тебе, что уеду. Я проверяла себя. И, кажется, экзамен выдержан. Сомнениям и колебаниям приходит конец.
- Значит, юность забыта? Значит, все, чем мы жили, - украдено?
- Не нужно громких слов. Я не переношу их даже на сцене. Пойми, искусство повелевает человеком.
- Раньше ты говорила другое.
- Раньше… Человек растет, совершенствуется. Меняются его взгляды, привычки, мечты. Кажется, только ты постоянен. Ты предан своей заставе, как идолу. - Женщина помолчала и добавила тише и мягче: - Пусть все, что я тебе сегодня рассказала, для тебя не будет неожиданностью. Я люблю честность.
- С твоей честностью опасно оставаться один на один, - после долгой паузы вдруг сказал Нагорный. Спокойные, убеждающие интонации его голоса исчезли, и он произнес эти слова неожиданно грубо и резко.
И тут же по полу простучали каблучки туфель, хлопнула дверь, вдали послышался мягкий приглушенный гул автомашины, и установилась прежняя умиротворенная и торжественная тишина.
Прошло не меньше часа, прежде чем дверь открылась снова. В комнату, где я спал, вошел Нагорный. Он тихо опустился на стул возле окна. Я пошевелился сильнее и кашлянул, чтобы дать понять ему, что не сплю.
- Вы, кажется, бодрствуете? - обрадованно спросил он. - Хотите папиросу?
Я бросил курить с полгода назад. Но сейчас не посмел отказаться.
- Давайте испорчу, - сказал я, взял папиросу и сел на кровати, свесив ноги.
Дым в комнате не застаивался - его тут же выживал свежий бодрящий воздух, льющийся через окно. Он приносил с собой терпкий запах полевых цветов, лесных тропинок, дыхание едва приметных облаков, сопровождавших сияющую счастьем, как невеста, луну.
Нагорный долго молчал, потушил окурок, снова закурил. Потом решительно встал со стула.
- Нет, - сказал он с ожесточением. - Не могу не рассказать правду. Она собирается уехать. Навсегда.
- Кто?
- Нонна. Жена.
Я насторожился. По едва приметным признакам, по немногословному рассказу Марии Петровны, по догадкам я чувствовал, что в семье Нагорного происходит что-то неладное. Это подтверждал и только что происшедший разговор Нагорного и Нонны.
- Вы, конечно, тоже любили, - начал Нагорный. - Вот на этих полках много книг. И почти каждая рассказывает о человеческой любви. И отражает какую-то частицу этого чувства. И потому каждая - только часть правды, а не вся правда. Но даже если сложить все эти книги вместе, они не расскажут, что такое любовь. О ней никому не дано рассказать. Ни один гений не смог и не сможет сделать этого. Впрочем, я не о том говорю. После того что произошло со мной, я не могу читать книги, в которых пытаются раскрыть тайну любви. Мне кажется, что кто-то смеется надо мной.
Он помолчал, затем снова заговорил, то нервно и поспешно, то задумчиво и мечтательно:
- Я полюбил ее давно, еще в школе. Это было какое-то необъяснимое чувство. Что-то прекрасное вдруг открылось в жизни, и от этого жизнь стала еще дороже. Так бывает утром, на восходе солнца. Те же поля вокруг, та же сонная речка, такое же бесконечное небо. И вместе с тем все это уже другое. Новое. Да, совершенно новое. И светлое. Мы проводили с ней целые ночи напролет. Любили запах догорающего костра. Не отрываясь, смотрели, как перемигиваются веселые звезды. Ходили в обнимку под дождем и ветром. У нас были чистые души… Впрочем, к чему я об этом?
Он остановился, посмотрел на меня, словно желая убедиться, тут ли я. Потом опять послышались его тихие шаги.
- Да. Время летело. Получилось так, что я был принят в пограничное училище. Попал туда с боем. Отбирали лучших из лучших. Отец хлопотать за меня отказался. Он хотел, чтобы я сам нашел свое место в жизни, и терпеть не мог всякого рода протекции. На медкомиссии врачи зацепились за какой-то пустяк. А на мандатной я сказал начальнику училища, что все равно буду здесь учиться и что вынести за ворота училища они могут только мой труп.
Начальник училища оказался человеком добрым. Он почему-то обрадовался моему упрямству. Зачислили. К счастью, я учился в том же городе, где находилось театральное училище, в которое поступила Нонна. Смешно, но мне трудно было прожить без нее даже день. Военная жизнь сурова. Вы, конечно, знаете, в ней мало места для лирики. Но мы встречались каждую субботу и каждое воскресенье. Пятерки стоили мне большого труда, но зато они помогали мне получать увольнительные. Правда, бывало и так. Мы договаривались с Нонной о встрече, а наш старшина посылал меня в наряд. Он не интересовался любовными делами своих подчиненных. Да мало ли! Учения, выезды на границу, стажировка в войсках. Но всегда я знал, что там, в городе, она ждет меня. Говорят, любовь помогает человеку во всем. Нет, мало так сказать: помогает. Даже то, что родился именно теперь, а не раньше и не позже, тоже кажется счастьем, которое доступно только тебе. И что нет на свете ничего непреодолимого.
Я с интересом и волнением слушал его и думал, что то, о чем он говорит, можно было говорить только такой лунной ночью, какой была эта ночь, и только в том состоянии, в каком находился этот не совсем понятный еще для меня человек.
- Вам не надоело? - отрывисто спросил Нагорный. - Нет? Ну тогда слушайте. Все равно. Влюбленный всегда на виду. Как бы он ни скрывал свои чувства. И над ним обычно посмеиваются. Чаще всего беззлобно, без всяких задних мыслей. Но все же посмеиваются. И может быть, оттого влюбленный становится глупее, что ли? Не знаю. Знаю только, что надо мной следовало смеяться. Доходило до того, что я искал Нонну по ее следам. Я знал до тонкостей, какой отпечаток оставляет на земле ее обувь. Да, да, летом - туфелька или босоножка, зимой - ботики. У нас был чудесный преподаватель трассологии. Это наука о следах. Майор Шубарев. Не слыхали? Да, вы же не служили в погранвойсках. Так вот. Если бы Нонна прошла босиком по пыльной дороге или по траве, когда еще не исчезла роса, я все равно узнал бы, что это прошла она. И не знаю, дурацкая сентиментальность, что ли, но мне порой хотелось поцеловать эти следы. Потому что прошла она. Потому что это следы ее ног. Я боялся, что такая чувствительность повредит мне в моей службе. Но ничего поделать не мог. Я видел, что и она любит меня. По крайней мере, так мне казалось. Она часто повторяла мне, что никогда никого не сможет полюбить так, как меня.
Нагорный снова достал папиросу. Спичка вспыхнула бледным желтоватым огоньком. Луна хозяйничала в комнате, как у себя дома.
- Мы твердо решили пожениться, - продолжал он, жадно затянувшись папиросным дымом. - И только когда стала подходить к концу наша учеба, мы разговорились о земных делах. Я кончу училище, она тоже. А граница, как известно, не проходит через большие города. Я не страшился этого, меня, тянуло в самые глухие места, на край света. Туда, где поопаснее, неизведаннее. Но как было поступить Нонне? Ей нужен был театр. Сама она никогда не говорила об этом. А я, напротив, старался как можно чаще напоминать ей о Памире, о каракумских песках и Курилах. Я рассказывал ей все самое страшное, что читал или слышал об этих местах, еще более сгущая краски. Она смеялась: "Ты пугаешь меня, чтобы я не поехала с тобой? Напрасно. Теперь ты от меня уже никуда не уедешь". Поверьте, за такие слова я готов был пронести ее на руках по всей земле! "Что театр! - говорила она в ответ на мои сомнения. - Ты мне дороже. И потом, не вечно же мы будем в глуши?" - "А если вечно?" - спрашивал я. "Ну что же, если вечно, так тоже вдвоем". Так она мне отвечала. И видите, что из этого получилось. Я привык верить людям. И убежден, что, если бы на земле не было ни одного человека, которому можно верить, я возненавидел бы и себя и все человечество. Нет большего счастья, чем верить друг другу и ни разу не обмануться в этой вере. Может быть, это даже необходимее человеку, чем сама любовь.
И тут я услышал тихие, но ясные звуки музыки, от которой затрепетало сердце. Они доносились через окно из соседней квартиры.
- "Аппассионата", - прислушавшись, сказал Нагорный. - Это Юля, жена Колоскова. Она уезжала в город. Приехала вчера. И почему-то всегда играет в это время. Перед рассветом.
Близилось утро. Лунный свет все более тускнел, таял, и было видно, как вместе с ним исчезали силуэты деревьев и причудливый орнамент занавески. В комнате делалось темнее, сумрачнее. Мы молчали и слушали неутихавшую мелодию.
- Если бы эта музыка звучала всегда, не переставая, - вдруг сказал Нагорный, - я бы не сделал ничего ошибочного, ничего дурного. Вы чувствуете, как она очищает душу? И убеждает, что жизнь лучше, чем о ней иной раз думаешь.
- А вы бы могли уехать с границы ради жены? - нетерпеливо спросил я.
- А вы могли бы бросить писать? - вопросом на вопрос ответил он.
И я понял его.
- Э, все пустое! - промолвил он немного погодя. - Вам совсем другое нужно. Что, вы за этим приехали?
Немного подумав, он добавил:
- Помните, я спрашивал вас, могли бы вы прожить здесь пять или, скажем, десять лет? И жаловался. А все это ее вопросы. И ее жалобы.
Я больше ни о чем не спросил его. Впоследствии я пожалел об этом. Никогда больше за все мое пребывание на заставе Нагорный не говорил со мной на эту тему так подробно и так откровенно.
Я долго лежал, размышляя о жизни и любви, старался поставить себя на место Нагорного. Мне очень хотелось помочь ему.
Лишь к утру я задремал.
7
Рядовой Смоляков, парень с удивленно-насмешливым взглядом, собирался осенью "на гражданку" и потому чувствовал себя особенно независимо. Он покровительственно-небрежным тоном разговаривал с молодыми солдатами, считая своим непременным долгом проехаться по поводу какой-нибудь слабости каждого из них. Службу в наряде он нес отменно, стрелял лучше всех, на политзанятиях затевал дискуссии и числился штатным оратором, особенно любившим выступать в присутствии какого-нибудь проверяющего. Смоляков смело высказывал критические замечания, на собраниях не мог высидеть без того, чтобы не пустить какую-нибудь едкую реплику. Молодые солдаты прислушивались к нему и рассказывали о его проделках с чувством восхищения и неприкрытой зависти.
От них я узнал, например, что Смоляков определяет свое отношение к новому человеку на заставе в зависимости от того, сможет ли тот обуздать его строптивую кобылу. Однажды какой-то майор, занимающий довольно солидную должность, прибыв на заставу, решил увековечить себя снимком, запечатлев свою личность в воинственной позе верхом на коне. Смоляков подсунул ему рыжую кобылу, и та долго издевалась над незадачливым седоком. Когда майор, потный и взъерошенный, уронив фуражку, все же забрался в седло, кобыла, чувствуя слабый повод и поняв, что седок уж очень неуверенно держит себя, понесла его по двору, то и дело вставая на дыбы. Майора пришлось снимать с лошади. А Смоляков, вволю нахохотавшись, серьезным тоном сказал ему:
- Самая смирная кобыла на заставе, товарищ майор. Что с ней происходит? Она, должно, фотографироваться не любит. Как увидит "фэдовский" фотоаппарат, так и на дыбы. Скромная кобыла!
Раздосадованный майор, пообещав посадить Смолякова на гауптвахту, ушел, а Смоляков жаловался своим друзьям:
- Видали? Еще неизвестно, кому на гауптвахту! Ты сперва ездить научись, а потом на заставу милости просим. А еще зеленую фуражку надел.
И когда ему пытались доказывать, что майор - специалист в других пограничных вопросах и что не обязательно каждый должен уметь ездить на коне, да еще в атомный век, Смоляков невозмутимо отвечал:
- Дальнобойная ракета на границе неприемлема. Сколько граница будет, столько и кони будут. И я так смотрю: можешь на коне ездить - иди на границу, не можешь - работай себе бухгалтером или стихи пиши.
Особенно любил подтрунивать Смоляков над Костей Уваровым. При всяком удобном случае он напоминал ему о Зойке, уверяя, что она с первого же дня после свадьбы будет командовать Костей не хуже старшины Рыжикова или лейтенанта Колоскова и навечно установит матриархат.