Но мы еще не знали, что Веры в гостинице нет. Ее взяли одновременно с налетом на нашу явку. Это удивляло и настораживало: Вера редко общалась с людьми из нашей группы. И обязанностью ее были агентурные сведения, а не распространение листовок. Только один раз она встретилась со мной у дяди Васи, да и то в виде исключения, когда Седого внезапно вызвали на разговор с подпольным райкомом. Сигуранца подбиралась к Седому, потому что сразу взяли обоих его связных. Но если дядю Васю мог предать любой из нашей группы, то Веру, кроме меня, никто - так прочно и строго она была укрыта. В конце концов я все-таки нашел предателя, но это случилось много дней спустя, когда я заменил дядю Васю на связи с Седым.
В тот день я шел как с мутной пеленой на глазах, не зная куда и зачем. Свернул на Дерибасовскую, выпил кружку пива у Думитрака, постоял у захламленной витрины комиссионки, и вдруг чья-то рука легла мне на плечо и я услышал знакомый интеллигентный, негромкий голос:
- Что вы здесь делаете, Саша?
Я сразу узнал Марию Сергеевну Волошину, мать моего одноклассника Павлика. Я дружил с ним, бывал у них дома, хотя и несколько стеснялся церемонной строгости их европеизированного домашнего уюта. Что-то мне не нравилось и в Павлике, хотя по мальчишеской своей неопытности я не мог в точности определить что, но, в общем-то, и не слишком огорчился, когда он, не кончив школы, уехал в Берлин к отцу, работнику советского торгпредства в Германии. С тех пор о Павлике мы и не слышали. Говорили, что отец его бросил мать, женился на немке и уже не вернулся на родину. Так Павлик и семья его выпали из круга моего детства.
Мария Сергеевна почти не изменилась, хотя с тех пор прошло не менее семи лет. Ей было, наверное, уже за сорок, но выглядела она по-прежнему подтянутой, моложавой, ухоженной и нарядной.
- Как вы возмужали, Саша. Совсем взрослый. Только в лице еще что-то прежнее. И чубчик. Потому и узнала.
Я галантно поцеловал ей руку.
- Почему не заходите? Я там же, на Энгельса. Простите, на Маразлиевской… А что вы ищете здесь, в пустыне?
- Комнату ищу, Мария Сергеевна.
- Какие же комнаты на Дерибасовской? А ваша собственная?
- Увы, в ней разместился немецкий гость. Она поняла.
- Да-да, все это очень грустно. Многое грустно, Саша.
Безумная идея вдруг пришла мне в голову.
- Может быть, у вас есть свободная комната? Вы меня бы выручили. Я ведь жилец аккуратный и тихий.
Мне показалось, что она смутилась. Потом задумалась. Потом вдруг улыбнулась одним уголком губ.
- Пожалуй, я могла бы помочь. Есть комната. Бывшая комната Павлика. Ее не тронули - очень мала.
Я внутренне возликовал, вспомнив светелку Павлика.
- Можно, я сейчас же и перееду, Мария Сергеевна?
Она опять задумалась, мельком оглядела меня, оценив что-то по-своему, и добавила вежливо, но строго:
- Только одно условие, Саша. Чтоб ничего такого… Время, сами понимаете. Не подведите.
Так я и переехал в дом, едва не ставший моей могилой…
Сейчас, спустя тридцать лет, я снова прошел по улице Энгельса. Дом не очень изменился, лишь чуть-чуть постарел. Тот же мрачный, серый, под гранит, фасад, уставившийся на парк имени Шевченко, тот же набор готических окон на втором этаже, те же резные филенки подъезда.
Но в дом я не вошел. Встреча с прошлым не вызывала умиления.
Я И ТИМЧУК
От паломничества моего я уже еле волочу ноги, а до обеда в гостинице, когда я обещал Галке вернуться, остается еще час с лишним. Надо его убить.
Захожу в пивной бар в переулочке на Дерибасовской, который одесситы зовут "Гамбринус", должно быть в память воспетого Куприным тезки. После белой от солнца улицы в подвальчике полутьма, длинные столы, за которыми впритык жмутся любители бочкового "Жигулевского", огромные пивные бочки, обращенные в столики, снующие мимо них официантки с подносами, вмещающими добрый десяток кружек, несчастливцы, которым так и не удается найти свободное место. Жарко. Влажная духота, как в батумском приморском парке. Только пахнет не магнолией, а пивом, пeq \o (о;ґ)том и какой-то соленой рыбой.
Мне везет. Освобождается место возле бочки, где уже восседает седоватый толстяк с пышными запорожскими усами. Он пристально вглядывается в меня, щурится, даже приподымается, чтоб лучше рассмотреть, и робко спрашивает:
- Олесь?
Так меня называл тридцать и сорок лет назад единственный в Одессе человек - Тимчук. Звали мы его не по имени, которое, кстати говоря, я и не помню, а просто Тимчук, Тим, Тимка. Наши квартиры были рядом, да н учились мы в одном классе, только Тим ушел из школы после седьмого класса к отцу, не то метрдотелю, не то шеф-повару в бывшем "Бристоле", учиться "на официанта" или "на кельнера", как тогда говорили. Мы просто жили рядом; не дружили и не враждовали, а драться с ним было опасно: он еще мальчишкой играл пудовой гирей и вырастал из рубашек, лопавшихся у него на бицепсах.
Сейчас он сияет: тридцать лет не виделись!
- А тоби и не узнаешь. Який франт!
- А тебя? Усы как у Пилсудского.
- Ни. Як у Бульбы.
Он говорит, как и раньше, мешая русские слова с украинскими.
- Ждали - не гадали, а побачились. Давно тут?
- Утром прилетел. А вечером отплываю на "Котляревском".
- Ну, а в обед ко мне на вареники. Есть и домашняя горилка з перцим. Погрустим за Одессу-маму.
- Я с Галкой приехал, Тим. Жар в глазах Тимчука остывает.
- С Галиной Юрьевной? Так. Привет передай ей, наикращайщей, хоть и не жаловала меня. Строгая дивчина была, недоверчивая.
- Все забылось, Тим. Просто время у нас ограничено.
- Ни. - Он сжимает толстые пальцы в пудовый кулак и легонько ударяет им по залитой пивом бочке. Бочка глухо гудит. - Ничего не забыто, Олесь.
Он прав, конечно. Ничего не забыто. И Галка действительно его недолюбливала. А в сорок первом мы все даже возненавидели его, когда он пришел из городской управы с повязкой полицая и автоматом через плечо. "Меня из ресторана силком взяли, как отец ни просил, - оправдывался он, - только я своих трогать не буду". Но мы были неумолимы. "Свои у вас в сигуранце, домнуле жандарм, а здесь, извините, своих у вас нету". Надо честно сказать, никого из нас Тимчук не выдал, а впоследствии и работу свою в полиции подчинил задачам нашей подпольной группы, и даже мне с Галкой жизнь спас, все же его добровольное "полицайство" в сорок первом году Галка ему не простила. И Тимчук это знал.
Сейчас он гладит пышные свои усы - кончики намокли в добром одесском пиве - и, подмигнув, предлагает:
- Повторим?
- Повторим.
- А помнишь, как ты мене завербовав?
- Еще бы. На углу Новорыбной?
- Ни. За мостом, где трамвайные рельсы из мостовой выковыривали…
Мы действительно столкнулись тогда с Тимчуком. Я хотел было мимо пройти, да что-то в лице его поразило меня - глухая, невысказанная, подспудная ярость. Он не видел меня, смотрел сквозь меня, как грузили вырванные из гнезд рельсы на желто-зеленый немецкий грузовик.
- Интересуешься, как дружки твои хозяйствуют? - спросил я. - Стараются во славу родной Транснистрии.
- Бачу, - сказал он. - Грабят як бандюги.
- Так они и есть бандюги. Не знал разве?
- Узнал.
Я тут же подумал, что полицай с таким настроением мог быть полезен подпольщикам.
- Так хоть ты по крайней мере не имеешь отношения к этому грабежу, - начал я осторожно.
- Имею, - вздохнул он. - Получен приказ самого одесского головы Пынти. Все, что есть ценного в комиссионках, тут же забирать - и на склад городской управы. Картинки, подсвечники, лампы настольные либо из бронзы, либо из серебра, меблишку какую-нибудь редкую. Есть еще что-то в городе, что ворам пока не досталось. - От волнения он говорил по-русски чисто, не переходя на украинский.
- А хочешь помочь, чтоб не досталось?
- Как?
- Надо узнать номера грузовых отправлений, место назначения и вид отправки: багажом или почтой. Сможешь?
- Смогу.
- Заметано. Ты когда днем свободен?
- Лучше к часу. У нас сьеста, как говорит домнуле голова.
- Встретимся на кладбище. Третий проход слева. У памятника купеческой вдовы Охрименко. Во вторник. Не опоздай - ждать не буду. А выдашь - тебе же хуже. Поедешь прямиком не в райх, а в рай.
- Спасибо за веру, Олесь. Не обману.
Седой не одобрил моей инициативы. Добровольно пошедший в полицаи не заслуживает доверия. Но что сделано, то сделано. Встречу мне разрешили при условии, что контролировать ее будут трое подпольщиков. При малейшей опасности мне дадут возможность уйти.
Но опасности не было. Тимчук точно выполнил задание и столь же точно выполнял другие. Сведения, добываемые им, были верны и своевременны, а его связи с сигуранцей и гестапо позволили спасти не одного человека, которому угрожал арест или отправка на принудительные работы в Германию. Седой все еще осторожничал и не расширял его связи с подпольем. Но кое с кем он его все-таки связал. С Гогой Свентицким, например. С дядей Васей. С Галкой, наконец, которой труднее всего было отлучаться из ресторана, а с Тимчуком она всегда могла перемолвиться у себя на дворе или в подъезде, хотя Галка была единственной из нас, которая ему все-таки до конца не доверяла.
- Порядочный человек никогда бы не стал полицаем.
- Он давно раскаялся, Галка.
- Такие не раскаиваются. Такие мухлюют. Почуял, что крысы с тонущего корабля побежали…
Гибель дяди Васи и Веры (во внутренней тюрьме гестапо от нее не добились никаких показаний) не привела к провалу нашей организации. Вынужденная пауза не обнаружила ни слежки, ни провокаций. Но провокатор все-таки был. Тот, кто знал связных и явку, знал и затаился. Почему? Знал мало, хотел знать больше? Охотился за Седым, оставляя нас на закуску? Забравшись на чердак, мы с Галкой часами перебирали всю нашу группу, пробуя втиснуть каждого в незаполненную строчку кроссворда. Только я и Галка знали обоих помощников Седого, но никто из нашей группы не имел связи с Верой, а связанные с нею не знали нас. Арест Веры еще мог быть случайным - какая-нибудь неосторожность, обмолвка, оброненная записка, - но одновременный провал обоих был явно обдуманным тактическим ходом врага. Кто же сделал этот ход? Мысли путались, кроссворд не решался.
- Так можно всех подозревать, даже Седого, - злился я.
- А Тимчук? - спрашивала Галка.
- Тимчук не знал Веры.
- Мог узнать.
- Каким образом?
- Кто-нибудь проболтался.
- Кто? Вера была табу для всех.
- Для нас. А ты знал связи Веры? Нет. А связи Тимчука? Тоже нет.
Именно это упоминание о связях Тимчука и вывело меня на след предателя. Тимчук давно уже предлагал мне привлечь к работе одного "подходящего парня", который, мол, и в полицаи не пошел и на немцев не работает. Речь шла о Федьке-лимоннике, торговавшем с лотка мелкими грушами-лимонками, леденцами, похожими на подслащенное сахарином стекло, и папиросной бумагой, которую он вырывал из альбомных изданий Брокгауза и Ефрона, где листы ее вклеивались прокладкой между гравюрами. Книгами тогда в Одессе топили печки - "буржуйки", и добыча доставалась Федьке легко, обеспечивая заработок и дружеские связи с шатавшейся по рынкам румынской и немецкой солдатней.
Он мог быть кое в чем полезен для нас, но мог стать и опасным, потому что разгадал истинное лицо Тимчука. Тот как-то проговорился о листовках, а Федька загорелся, попросил привлечь к этой работе: "листовку со слезами целовал". Седой, которого я поставил в известность об этом, допускал возможность провокации, но все же предложил проверить Федьку, ограничив его деятельность распространением листовок, а его связи с подпольем - взаимоотношениями с Тимчуком. Где и кем печатались листовки и как они попадали к Тимчуку, Федор не знал и не интересовался, выполняя задания, как солдат приказы непосредственного начальника.
Именно это нас и успокоило, хотя должно было насторожить: молодой честный парень, допущенный к делам, требующим отваги и мужества, естественно претендовал бы и на больший риск и на большее к нему доверие. Но у Федьки была другая цель. Не завербованный пока ни гестапо, ни сигуранцей, он решил на свой риск и страх проследить связи Тимчука с одесским подпольем и найти головы покрупнее и подороже тимчуковской. Запыленный, серый и юркий, в собственноручно сшитых тапочках из сыромятной кожи, он неслышно и незаметно день за днем терпеливо выслеживал Тимчука, пока не засек его встречу со мной.
Теперь "охотник" пошел по другому следу и легко обнаружил мою квартиру: в те дни я болел и выходил только на встречу с Тимчуком да проводить в первый и единственный раз посетившую нас Веру. И надо же было так случиться, что именно в эти минуты и углядел нас Федька-лимонник. Я даже заметил его на улице, только не придал значения: Федьку можно было встретить в любом конце города. Но часа своего он дождался и выследил Веру вплоть до гостиницы, а узнать, кем она там работает, было для него сущим пустяком. Две головы он продал и только в одном ошибся: пала не моя голова.
Но почему он не продал третью голову - Тимчука? Да просто потому, что тот мог утопить его на допросах, а сам по себе, как раскрытый подпольем предатель, он был не нужен гестапо. Пешка, фоска, битая карта в игре. И, понимая это, Федька берег Тимчука, как кончик ниточки, связывающей его с непокоренным городом. Но теперь уже Тимчук следил за ним и в конце концов поймал его в часовой мастерской, под прикрытием которой орудовала резидентура гестапо. Мы всё сопоставили, всё взвесили, прежде чем принять решение. Даже допрашивать предателя было уже не нужно…
- Еще по одной, - предлагает Тимчук, стуча кружкой.
Он долго молчит, разглядывая свою поросшую рыжим волосом руку, сжимая и разжимая пальцы.
- Ты где работаешь? - спрашиваю я, пытаясь отвлечься от воспоминаний.
- Работаю? - удивляется он вопросу. - Портальный кран бачил? На пирсе. Крановщиком.
- Ну там твоя силушка не нужна.
- Так я ж не о том. Вспомнилось. На кладбище був?
- Зачем? Я и так все помню.
- Ты же рядом стоял. Другие отвернулись, а ты бачив.
Я действительно стоял рядом и не отвернулся. Нас было пятеро тогда на кладбище у памятника гостеприимно укрывшей нас одесской купчихе - Тимчук, я, Галка, Володя Свентицкий и Леся, заменившая Веру. Именно нам и поручил Седой привести приговор в исполнение. Фанерная дощечка с надписью "Провокатор гестапо. Казнен по приговору народных мстителей" была уже заготовлена, веревка тоже. Мы только забыли о табурете или ящике, который следовало выбить из-под ног повешенного. Федор стоял на коленях с кляпом во рту под узловатым отростком клена и даже не дергался. По-моему, он уже умер заживо.
Володька вынул веревку и глядел на дерево, не зная, что делать. Галка стояла позеленевшая, как от морской качки. Не двигались и мы с Лесей. Тогда Тимчук сказал:
"А ну-ка отвернитесь, хлопчики. Не будем дерево трупом поганить. Я его породил, я же его и кончу…"
Вот тогда я и запомнил эти поросшие рыжим волосом могучие руки.
- Пора, Тим, - говорю я, вставая из-за бочки. - Пошли. Отплытие в шесть. Приходи к причалу.
- Приду. Не серчай, что вспомнилось. Темное тоже не забывается.
- Темное ушло, Тим. Светлое осталось. Оно всегда светило нам, как солнце сквозь тучи.
Мы подымаемся из подвальчика на залитую солнцем улицу, а в ушах еще звенят серебряные трубы Довженко:
"Приготовьте самые чистые краски, художники. Мы будем писать отшумевшую юность свою".
ОТПЛЫТИЕ
Черно-белый красавец "Иван Котляревский" стоит у причала морского вокзала. Причал тянется далеко-далеко, как взлетная полоса, по которой прямо к борту подъезжают автомашины из города. Длинные руки лебедок играючи перебрасывают грузы в разверстые пасти трюма. Многоэтажный дворец над ним пока еще пуст - театральный зал перед премьерой, причем иллюзию дополняют контролеры у трапа в белоснежных куртках и фуражках с золотыми "крабами".
Где-то наверху, на пятом или шестом этаже, и наша каюта на открытой палубе, над которой вытянулись одна за другой серыми дельфиньими тушами покрытые натянутым брезентом шлюпки. Теплоход был копией "Александра Пушкина", на котором я ходил в круиз из Ленинграда в Гавр прошлой осенью, - тот же черный остов и белые палубные надстройки, та же радиомачта и косо срезанный конус трубы с франтоватой полоской сверху - этаким алым галстуком на белом моряцком мундире.
Мы только что отдали дань ресторации на вокзальной веранде и, разомлев, сидим у чемоданов на причале на приятном морском сквознячке. До отплытия еще больше часа. Я молчу.
- Ты что раскис? - спрашивает Галка.
- Жарко. - Мне не хочется объяснять.
- Здесь совсем не жарко. Не финти. Грустно, что уезжаем, да?
- Грустно, конечно.
- Встречи с прошлым не всегда радуют.
- Галя! - зовет кто-то рядом.
Я оборачиваюсь и вижу, как немолодая, хорошо скроенная блондинка, в небесно-голубых брюках и желтой кофточке, бросается к Галке. Ей бы еще три короны на грудь и можно записывать в "Тре крунур" по любому виду спорта.
- Ты провожаешь или едешь?
- Еду, конечно.
- Мы тоже. Шлюпочная палуба. Полулюкс. Сто двадцать четвертая.
У нас тоже шлюпочная палуба и такая же каюта-полулюкс. Но Галка не хвалится.
- Ты с кем? - атакует блондинка.
- С мужем. Знакомься. Я встаю.
- Гриднев, - говорю как можно суше: блондинка мне явно не нравится.
- Сахарова Тамара, - отвечает она и, подумав, добавляет: - Георгиевна… А у тебя интересный мужик, Галина, - она оглядывает меня с головы до ног, - и одет…
- Старый пижон, - смеется Галка.
- Из какой сферы? Наука, искусство, спорт, торговля?
- Пожалуй, наука, - говорю я неохотно.
- Доктор или кандидат?
Кто-то спасает меня от допроса. С криком "Миша!" блондинка ныряет в сутолоку у трапа.
- Что это за фея?
- Моя косметичка.
- Зачем тебе косметичка?
- Работа в институте судебных экспертиз еще не избавляет меня от необходимости следить за своей внешностью.
- А это ее муж, наверно?
- Вероятно. Я с ним не знакома.
Мужчина, с иссиня-черной бородой с проседью, примерно моего роста и моего возраста, даже не посмотрел в мою сторону.
- Чем он занимается?
- Оценщик в комиссионном магазине на Арбате.
- Интеллектуальная профессия.
- Зато выгодная. Может поставить твой пиджак за полсотни, положить под прилавок и позвонить своему знакомому, падкому на импортные шмотки. А тот еще подкинет ему четвертной.
- В криминалистике это имеет определенное название.
- Имеет.
- Что-то меня не тянет к такому знакомству.
- Для твоей профессии полезны любые знакомства.
Я ставлю чемоданы на освободившуюся скамейку и не собираюсь вставать.
- Пусть все пройдут. Да и Тимчука пока нет.
- А я тут, - возвещает обладатель запорожских усов в украинской расшитой рубашке. В руках у него бутылка пива и два бумажных стаканчика. Третий с мороженым.