- Да, конечно, - торопливо и как-то угодливо ответил тот; всем показалось, что он смутился. Но может быть, только показалось?..
И Иван Иванович продолжал:
- Они спешно готовят полицейскую роту, комендантский взвод, одним словом, все свои наличные силы. От помощи отказались - так уверены в успехе! Поражает меня всё-таки одно: откуда они всё до тонкостей знают о нас?
- Чему ты удивляешься, мы ведь тоже про них кое-что знаем, - с лёгкой иронией возразил комиссар.
- И очень многое, - с готовностью поддержал комиссара начальник штаба. Он сидел на краю стула, перегнувшись в поясе немного вперёд. И во всей его фигуре, похожей на приготовившуюся к полёту большую птицу, в опущенных под стол руках, в его готовности подхватить и поддержать любую мысль и слово присутствующих - во всём чувствовалось огромное нервное напряжение.
- Встречу придётся отменить, я как представитель отряда Романа настаиваю на этом, - сказал Николай.
- Поздно, - с сожалением сказал комиссар, - ваши в пути, а представитель обкома уже прибыл в условное место.
- Я перехвачу наших… Дорогу знаю хорошо.
- А может, - бой! - сверкнув глазами, сказал командир.
- Сил маловато, - ответил комиссар.
- А что думает начальник штаба? - спросил Иван Иванович, и три пары глаз внимательно уставились на капитана Петрова.
- У них больше солдат, - лаконично ответил он и сделал вид, что его очень заинтересовала самодельная деревянная пепельница, стоящая на столе.
- Да, но мы нападём неожиданно.
- Это так, конечно, но не лучше ли не рисковать людьми, а просто перенести место встречи?
- А на хуторе фрицам устроить хорошую баню, - поддержал Николай.
И опять три пары глаз посмотрели на Петрова, - он тревожно молчал.
Разговор продолжил командир:
- Затянули мы с этой встречей. Носимся, как кошка с рыбой: где положить, как съесть… Нужно принимать решение.
- По-моему, предложения Петрова и Николая разумны, в них есть рациональное зерно.
- Далась тебе твоя пшеница, - с досадой проговорил командир. - А, по существу, у нас нет другого выхода. Итак, место встречи переносим, карателям устраиваем засаду. Решено?
- Решено, - ответил комиссар.
- Согласен, - проговорил Николай.
- Тогда за дело! - сказал командир.
- Подожди немного, - опять заговорил комиссар, - остаётся один недоуменный вопрос: как немцы узнали о предстоящей встрече, ведь никто, кроме нас четверых, об этом не знал.
Напряжение висит в воздухе, все молчат. Трое - по заранее разработанному плану, а четвёртый… И тут он допускает ошибку:
- А почему нельзя предположить, что информация до немцев дошла от отряда Романа? Кто знает, может быть, они менее осторожны, чем мы.
- Это логично. Действительно, почему мы должны подозревать своих? - спросил комиссар.
Но вопрос уже не имел смысла. Троим всё было ясно, они поняли, что наступает развязка, а четвёртый, наоборот, стал успокаиваться. Он с облегчением вздохнул, и дерзкая, еле заметная улыбка заиграла на его лице.
"Начинается игра в одни ворота", - подумал Николай и ощутил так хорошо знакомый ему прилив сил, какое-то особое спокойствие, ясность мышления, которые всегда приходили к нему в момент опасности.
А начальник штаба пытался развить успех, тонким ударом увести в сторону от опасного разговора. Недаром же он под руководством самых опытных наставников закалял волю, учился владеть собой, подвергая себя различным испытаниям, постигал сложное искусство лавировать в любых непредвиденных обстоятельствах. Только бы протянуть ещё немного, выйти из этой землянки, а там - ищи ветра в поле…
- Между прочим, - деловито сказал он, - необходимо проверить Тарасова. Уж очень странно он ушёл из-под расстрела.
- А как он ушёл? - спросил комиссар и серьёзно посмотрел на командира, который предостерегающе, незаметно для других приложил палец к губам. - Я что-то этого не слышал.
- Я ещё не знаю, как, - явно растерявшись, произнёс начальник штаба, - но сам факт побега уже говорит о многом. В гестапо великие мастера устраивать такие фокусы. Не исключено, что он завербован.
- Тарасов? - возмутился Иван Иванович. - Мы его хорошо знаем, это золотой человек!
- Золото тоже иногда оказывается медью. В нашем деле страховка необходима, мы воюем с сильным и умным противником.
- Да, не всё то золото, что блестит, - ехидно проговорил комиссар, - но золото всегда останется самим собой, не превратится в медь. А людей проверять надо, в том числе и Тарасова.
- Вот, вот, - с готовностью подхватил начальник штаба, - проверка не помешает. Как говорил Ленин: доверяй и проверяй.
- А что ещё вы нам можете рассказать из Ленина? - серьёзно спросил комиссар.
Провокатор умолк, теряясь в догадках. Он не знал, как истолковать этот вопрос, заданный с явной иронией. От страшной догадки защемило сердце. "Это подвох, им всё известно". Он испуганно отшатнулся от стола, побледнел и, чувствуя невероятную слабость в ногах, понизил голос:
- Вы шутите, Владимир Васильевич?
- Какие уж тут шутки! - сказал командир и строго спросил: - О каком это ты Иванове нам говорил?
Это была ловушка.
- Об Иванове? - растерялся Петров, в голосе которого теперь не слышалось былой твёрдости и напора.
- Подожди, Ваня, - Иванов, Тарасов, Петров, Сидоров - я сам без конца путаю фамилии, - опять вмешался комиссар.
- И я не понимаю тона, - почувствовав поддержку, начал провокатор, - со мной говорят таким тоном, будто мне не доверяют. По-моему, я не раз доказал делом…
"Вот уж действительно - утопающий за соломинку хватается. Господи, что они тянут!" - напряжённо подумал Николай, а командир, словно угадав его мысли, резко сказал:
- Довольно! Я не знаю, как вас там по имени-отчеству, но то, что вы не Петров, - это мне ясно. Как ваша настоящая фамилия?
- О чём это вы, Иван Иванович? Нельзя же из-за мелочи подозревать человека чуть ли не в измене; человека, который не раз доказал свою преданность.
"Выдержка у тебя всё-таки есть, - с профессиональным интересом подумал Николай, - но выкрутиться тебе уже не удастся. Это не больше, как хорошая мина при плохой игре".
- Давайте без лишней лирики. Откуда взяли, что к нам в отряд прибыл Иванов? Молчите? Хорошо, я отвечу за вас: от вашего шефа - майора Демеля.
- Что?
- То, что слышал! Иванов казнён советскими патриотами, но Демель уверен, что он сбежал к партизанам. - Рука Николая потянулась ж рукоятке пистолета, приятно ощутила холодноватый металл.
- Иван Иванович, я ничего не говорил об Иванове, речь шла только о Тарасове!
- А почему вас это так беспокоит?
- Потому что вы близки к непоправимой ошибке, грязной несправедливости!
- Ничего, я не боюсь ответственности.
- Но мне-то от этого легче не будет, - с решимостью отчаяния выкрикнул начальник штаба.
- Ладно, хватит кривляться! Слушай, ты, как тебя там? Никакой встречи не будет и быть не должно! Всё это специально придумано нами, чтобы проверить тебя, провокатор!
- Как это? - глупо промолвил он.
- Вот так!
Наступила тяжёлая пауза. Николай внимательно следил за руками немца. Вот правая медленно двинулась к оружию, но тут же быстро вернулась на место. Нужно ещё расстегнуть кобуру, вытащить пистолет, взвести курок - на это уйдёт целая вечность.
- Что же ты молчишь, не можешь ничего придумать в своё оправдание? - уже не сдерживая злость, спросил комиссар.
Напряжение достигло наивысшей точки.
- Руки на стол! - тихо сказал Иван Иванович. - И без глупых эмоций, если сможешь, конечно.
Немец резко вскочил и рванул пистолет, но Николай, не спускавший с него глаз, вырос у него за спиной и сильно ударил по крепкой шее…
Оглушённый фашист, громко икнув, беспомощно запрокинул голову и медленно сполз по стулу на пол.
Допрос желаемых результатов не дал. Под тяжестью неопровержимых улик провокатор лишь назвал своё настоящее имя - другие сведения сообщить категорически отказался. Партизанский суд приговорил его к расстрелу. Учитывая обстановку, приговор был приведён в исполнение немедленно.
Уже третий день тётя Даша, приходя с работы, усаживалась на скамейке возле своего дома с плетёной корзиной, наполненной жареными семечками.
Торговля шла бойко.
Тётя Даша умела для каждого покупателя найти тёплые слова, а когда подходили полицаи из карательной роты капитана Топоркова, она каждому приветливо говорила:
- Здравствуй, красавец, как здоровье?
Это был пароль.
И, высыпая семечки из гранёного стакана в оттопыренный карман шинели или брюк, она терпеливо ждала ответа. А они были разными:
- Спасибо, мамаша, всё в порядке!
- Спасибо на добром слове!
- Пока не жалуюсь!
Или сквозь смех:
- Как у быка!
Но всё это было не то.
И вот, наконец, в пятницу вечером, когда она уже собиралась уходить домой, подошли двое. Один, совсем молодой, с красивым живым лицом, на её вопрос, задохнувшись от радости и неожиданности, ответил:
- Спасибо, на здоровье не жалуюсь.
Это был отзыв.
Тётя Даша растерянно молчала: второй полицай невозмутимо ждал, что будет дальше.
Виктор понял её замешательство и, толкнув Сергея локтем, сказал:
- Не беспокойтесь, это тоже наш.
- Это другое дело, - сразу же успокоилась тётя Даша и торопливо заговорила: - В воскресенье ваша рота выступит вместе с немцами на партизан. Передайте старшему: приказано сделать так, чтобы ваши товарищи в этот бой не попали. Наряд или что ещё придумаете. А уж если выхода нет, тогда - сдаваться партизанам. Наши знают - стрелять не будут. Но лучше остаться в городе, вы здесь нужнее. Обо мне только вы двое и должны знать, больше никому ни слова! Понятно? Вот и всё.
- Понятно, - ответил Сергей.
Тётя Даша внимательно посмотрела в их лица и совсем тихо спросила:
- Это вы Тихона от смерти спасли?
- Мы.
- Сразу видно, хорошие вы ребята, - взволнованно сказала она и засуетилась: - А теперь идите, а то долго загостевались. Семечек-то насыплю. Хороши!
Виктор рассматривал в полумраке усталое лицо тёти Даши, и оно показалось ему милым и знакомым.
- Родная моя, - еле слышно прошептал он и не мог ничего больше вымолвить - комок подкатился к горлу.
- Витька, опять заносит! Вот барышня истеричная, божий одуванчик! - И, обращаясь к тёте Даше, добавил: - Прости, мать, исстрадались мы в этих собачьих шкурах. Спасибо за доверие, за всё… Всё сделаем, как приказано. Передайте командиру, что приказ о готовности мы уже получили. Выступать будем всей ротой. Это будет немногим больше ста человек. Наших людей в роте пока не так уж много, сволочей хватает. Это нужно иметь в виду.
- Спасибо. Всё передадим, как есть. Берегите себя, сыночки!
Бой
Стоит поздняя золотая осень. Светает. Вот-вот покажется солнце. В густых ветвях векового дуба, на самом верху, укрылся лёгкий утренний туман - медленно тающая молочная кисея.
Можно долго, долго смотреть в светло-голубой безбрежный океан, забыть обо всём - так хорошо вокруг. А солнце от горизонта стремится вверх, растворяя прилипшее к небосклону жалкое, грязно-фиолетовое облако.
Где-то глубоко в груди стучит сердце. Оно немыслимо без движения. Оно по своей природной сущности не может быть равнодушным. Нужно жить, как сердце, ни одной минуты не теряя даром! Для жизни, для себя, для людей! Хоть что-то оставить людям! Хоть немного помочь им!..
- Тихон!
- А…
- Что в небо уставился? Галка в рот капнет.
- Промажет.
- Смотри!
- А тебе что, Пётр, потрепаться охота?
- Где уж там - тебя дожидаемся.
- Это другое дело.
Вокруг них собирается толпа. Петя - совсем ещё молодой, высокий, светловолосый парень, с задубелым от непогоды лицом - друг и боевой товарищ Тихона, известного балагура, любимца всего отряда.
- А у самого гайка слаба? - для приличия спрашивает Тихон.
- Я трепач рядовой, необученный, а ты, почитай, по нашим лесным масштабам на профессора потянешь!
У Тихона в хитрых глазах запрыгали шустрые чёртики. Оценивающим взглядом он обвёл аудиторию и, удовлетворённый осмотром, лениво начал:
- Пошёл Гитлер к чёрту помощи просить. "Чепуха, - говорит, - получается, большевики ни в тебя, ни в бога не верят, а колошматят нас со всех сторон". - "Это точно, колотят вас", - отвечает чёрт. "А в чём причина?" - спрашивает Гитлер. "Причина нам, чертям, известна". - "В чём она?" - завопил Гитлер. "Сам думать должен", - постукал чёрт Гитлера по голове копытом. "Скажи", - заплакал Гитлер. "Нет, не скажу, а помочь могу". - "Как?" - обрадовался Гитлер. "Моё дело, а только должен ты мне за это душу свою фюрерскую отдать". - "С большим удовольствием, - сразу же согласился Гитлер, - хоть сейчас!" - "Именно сейчас", - сказал чёрт и вытряс из Гитлера душу. "Ох, - вздохнул фюрер, - как легко стало". Повертел чёрт гитлеровскую душу, осмотрел со всех сторон и возвратил хозяину. "Не пойдёт!" - "Почему это?!" - в страхе закричал Гитлер. "Грязная очень, даже мне на неё смотреть страшно! Воюй без нас!" - "Побьют они меня!" - тихо сказал Гитлер и заревел. "Обязательно", - согласился чёрт, махнул хвостом у фюрера перед носом и улетел в ад заниматься более важными делами.
- Улетел? - спросил Пётр.
- Улетел, - без улыбки подтвердил Тихон. - Даже чертям от Гитлера тошно стало!
Дружный смех раскатился по опушке. Громче всех смеялся Пётр. Любил он, когда шутил Тихон, весело и беззлобно. С высокой ели сорвалась перепуганная сорока. Обиделась, стрельнула бусинками-глазами, повертела хвостом и улетела в лесную чащу.
В партизанском лагере ни свет ни заря уже царит суматоха. Идут последние приготовления к походу. Всё проверено, подогнано. Ездовые запрягают лошадей, ещё раз осматривают пароконные военные брички и простые крестьянские телеги. Коноводы седлают коней, пыхтя подтягивают подпруги, подгоняют стремена, накидывают уздечки.
Часть партизан ещё вчера убыла к деревушке Медведевке, где готовилась засада оккупантам. Ускакали конные разведчики, выполняя роль передового подвижного дозора. В обе стороны по пути следования основных сил отряда по заранее намеченным маршрутам выступили пешие боковые дозоры.
Скоро будет дана команда, и основные силы партизанского отряда выступят в поход…
Вдали слышится завывающий гул самолётов.
- Фашист! - говорит Пётр. - Ох, давали они нам прикурить в сорок первом!
- Было, - соглашается Тихон. - Было да сплыло! Отбоговались! Наши хвосты им накрутили - шёлковые стали! А то, бывало, подлетают тучей к нашим позициям, поют: "Везу, везу, везу…" - "Кому, кому, кому?" - без толку гавкают наши зенитки. "Вам! Вам! Вам!" - отвечают рвущиеся бомбы. Появляются наши ястребки и плачут на виражах: "Ой, что наделали! Ой, что наделали!"
- Не то время, - дождавшись, когда затих смех, сказал пожилой партизан. - А ты, Тишка, брось вспоминать о нашем лихе. Барабан с дыркой! Бах, трах, тарарах! А толку - чуть! Ты людям дух поднимай, оно полезней будет.
- А я что? - обиделся Тихон.
- А то, что нечего над собой смеяться!
- А почему?
- А потому!
- Дядя Вася, что ты на меня давишь?
- Не люблю вредной трепотни.
- А что здесь вредного?
- Всё! - ответил дядя Вася, снял лохматую шапку, почесал всей пятернёй лысый затылок и широко, равнодушно зевнул, показывая всем своим видом, что дальнейший разговор - только трата времени.
- Ну и здорово ты объяснил, как по нотам. Тебе, дядя Вася, по твоим способностям лекции в техникуме читать, а ты всё скромничаешь, возле лошадиных хвостов околачиваешься.
Дядя Вася не обиделся, добродушно засмеялся, сильно ударил Тихона по плечу:
- Чертяка ты, Тишка! Ладно, давай соври ещё чего-нибудь.
И Тихон продолжает:
- Врать больше не буду, а быль - пожалуйста. Работал в нашем цехе мастер. Был он уже почтенных лет и лысый, как блин. Волос на голове - от уха до уха, по задней образующей тонкой посадкой. По-хорошему сказать, всего на полторы драки осталось. Собрал он нас как-то после смены и начал ругать на чём свет стоит за низкую культуру производства - за беспорядок на рабочих местах. "Заглянул я, - говорит, - к Тихону Тарасову в верстак, а там, мать моя, так, этак и растак, микрометры, штангенциркули вместе со ржавыми драчёвыми напильниками и разбитыми молотками валяются. У меня волосы дыбом встали!" - И для большей убедительности похлопал себя по голой, как арбуз, голове. Задохнулись мы от смеха.
- Это ты к чему? - перебил дядя Вася.
- Для науки. Чтобы некоторые меньше по чужим подушкам промышляли, берегли бы шевелюру для мирного времени. Между прочим, должен сказать - о присутствующих не говорят.
Весело хохочут партизаны.
А самому Тихону не смешно: будто ниточка порвётся в груди - и сразу станет грустно и тоскливо. Он освобождён от похода по состоянию здоровья, но не только это беспокоит неугомонного Тихона. После неудачного покушения на коменданта и приключений в гестапо, едва не стоивших ему жизни, он стал серьёзнее. Часто ему хотелось побыть одному, он долго над чем-то задумывался, уходил в себя. Удивлялись друзья и знакомые, но никто не мог добиться от него правды. И только Пётр вчера был совсем рядом с истиной, когда, пытаясь расшевелить Тихона, не задумываясь сказанул:
- Что с тобой, влюбился ты, что ли?
Хорошо, что никто не видел, как густо покраснел Тихон, этот насмешник и ярый женоненавистник.
Как навязчивое видение, преследовал его образ хрупкой, бледной девушки. Она по-прежнему казалась ему неземной, нереальной и такой прекрасной, что у него сладко сжималось сердце, он забыл о всех своих болячках, горестях и невзгодах. Медленно заживали кровоподтёки, болела голова, не слушалась нижняя губа, - но все эти неприятности не могли отвлечь Тихона от сладких грёз. Долгими ночами он мысленно смотрел в её большие грустные глаза, нежно брал её тонкую руку и шептал что-то ласковое, сокровенное. Потом говорил бодро - хотел, чтобы она улыбнулась, но она была серьёзна, улыбку на её лице он представить не мог.
Усилием воли Тихону удавалось иногда подавлять прекрасное забытьё, избавляться от видения, и он возвращался к действительности, становился прежним Тихоном - острым, весёлым и шумным. Все эти дни он пролежал в медицинском пункте под наблюдением врача. И сейчас на улицу вышел самовольно в надежде ещё раз попробовать уговорить Ивана Ивановича, чтобы он взял его в боевой поход.
Из штабной землянки, с интересом глядя на весёлую компанию, вышли командир с комиссаром. И чем ближе подходили начальники, тем быстрее угасал смех. Тихон, вытянувшись в струну, молчал, показывая всем своим видом, что он годен к строевой службе и может вот прямо сейчас выполнить любую команду.
- Что тянешься? - насмешливо спросил Иван Иванович.
- Товарищ командир, - доложил Тихон, - разрешите мне вместе со всеми.
Смех затих окончательно, всё внимание партизан переключилось на командира отряда.