Аязгул смотрел в стреляющие молниями глаза Тансылу и не знал, как охладить ее пыл. Потому он молчал и ждал, когда она сама успокоится. А девушка говорила, звонко выкрикивая слова, отчего даже кони, пасущиеся неподалеку, повернули головы, навострив чуткие уши.
- "Твой сын станет властителем степи, а может быть и всего мира, он создаст новое племя, он поведет его за собой…"
- Сын, Тансылу, не дочь, - перебил Аязгул.
Тансылу осеклась. Она знала, что отец ждал рождения сына. И когда ему вынесли ее, то он ничего не сказал, а развернулся и ушел в степь, погруженный в свои думы. Это произошло на рассвете нового дня, когда трава только поднялась из земли, и кочевье жило еще на зимних стоянках. С тех пор пятнадцать раз повторилось время пробуждения земли, а Тансылу стала одной из лучших наездниц своего племени. Отец полюбил ее, когда она впервые дошла до него и со смехом, прозвучавшим песней жаворонка, протянула к нему ручонки.
Старый Таргитай научил дочь всему, чему учат мальчиков - скакать на коне, как ветер, стрелять из лука, рубить мечом. Но Тансылу, несмотря на смелость воина, оставалась женщиной. Как Таргитаю не было жаль расставаться с дочерью, которая грела его сердце, как когда-то сын, первенец, погибший от стрелы гарганов - людей, ведущих свой род от ворона, но время пришло. И он нашел ей достойного мужа. Смелого воина, богатого наследника племени, с которым Таргитай не раз пересекался в поисках новых пастбищ для своих табунов.
Тансылу развернулась и пошла к коню. Аязгул последовал за ней. Они уселись на траву рядом с конями. Когда молчали люди, говорила степь. Где-то высоко-высоко пел жаворонок - маленькая невзрачная птаха с задиристым хохолком на головке. Ветер шептался с травой, оставляя ее на время и с яростью накидываясь на вздумавшие передохнуть кусты перекати-поля. Жуки, черепахи, ящерки - все ползли по своим делам, выполняя незаменимую роль в гармонии природы, создавшей такое многообразие живых существ.
- Мне мама рассказывала, что в той стране, откуда она родом, верят, что в каждом существе есть дух. Его называют "ла". Смотри, - Тансылу подняла камушек, - и в нем тоже есть дух, как в тебе! - она кинула камень подальше и растянулась на земле, закинув руки за голову.
Аязгул сделал вид, что не понял вызова девушки, и улегся рядом, облокотившись на руку и с тоской вглядываясь в лицо Тансылу. Тонкая кожа ее век подрагивала, прикрывая глаза, а на щеках все еще горел румянец от быстрой езды.
- Аязгул, расскажи сказку, ту, про Тенгри и Умай.
- Я столько раз рассказывал ее тебе…
- Еще расскажи, как Тенгри увидел Умай, как она поразила его в самое сердце.
Аязгул тоже вытянулся во весь рост, положил руки под голову. Старше Тансылу на пять весен, он был стройным и быстрым, как архар. Но в отличие от девушки, его волосы были цвета спелого колоса, а глаза отражали небо. Семья Аязгула еще до его рождения примкнула к племени Таргитая. У них было всего десяток овец, три лошади и шатер. Они пришли оттуда, куда уходит солнце в поисках новых пастбища для своего небольшого стада и спокойной жизни для себя. Люди Таргитая быстро оценили умение отца Аязгула стрелять без промаха, разбираться в следах диких зверей, чем он заслужил уважение к себе и достойное право называться членом племени. Сын пошел по стопам отца. Лучше него не было охотника не только в их племени, но и в соседних.
Рассматривая плывущие облака в синем небе и, подражая акыну, Аязгул певуче начал рассказ.
- Давным-давно, когда на Земле первые люди заселили степь, Великий Тенгри превратился в ворона и спустился с небес, чтобы посмотреть, как живут люди. Он летал с места на место, наблюдая, как они пасут овец, как готовят еду, как шьют одежду. У одной юрты Тенгри увидел прекрасную золотоволосую девушку. Ее красота поразила его и, забыв об осторожности, он подлетел так близко, что та девушка, а звали ее Умай, заметила его. Красивое оперение ворона понравилось ей и так захотелось Умай сделать ожерелье из его черных, отливающих синевой, перьев, что она достала маленький лук, натянула тетиву и пустила стрелу. Стрела пронзила Тенгри в самое сердце. Он понял, что теперь все небеса будут для него пустыми, если там с ним не будет этой девушки. Он принял образ человека, и Умай, лишь раз взглянув на прекрасного юношу, отдала ему свое сердце. Тенгри сделал ее бессмертной, но, став женой Великого Повелителя Небес, Умай не забыла о земле, и стала помогать женщинам и детям.
Аязгул замолчал. Молчала и Тансылу. Безграничное синее небо шатром укрыло их. Солнце склонилось к горизонту, теплые краски разбавили синеву яркими полосами, которые росли на глазах, и вскоре все небо запылало желтыми и красными языками, а багровое солнце шаром село на краю степи, тоже окрасившейся в цвета вечерней зари.
- Ты проводишь меня к мужу? - тихо спросила Тансылу.
- Нет. Я уйду.
- Куда?
- Туда, где заканчивается степь и за быстрой водой поднимаются камни, по которым можно подняться в жилище Тенгри…
Горькая тень опустилась на лицо Тансылу.
- Будешь охотиться…
- Да, и вернусь, когда стрела твоего мужа уже поразит тебя.
Тансылу рассмеялась, сбросив маску сожаления; повернулась на бок, без тени стеснения рассматривая красивое лицо Аязгула.
- Ты перепутал! Это моя стрела поразит его сердце, как стрела Умай сердце Тенгри.
Аязгул легко прикоснулся к волосам Тансылу. Провел по ним ладонью, отдернул руку.
- Глупенькая ты. Что тебе сказала мать о муже?
- Чтобы я его слушалась во всем.
Аязгул сжал губы, отвернулся.
- Правильно сказала. Слушайся.
Черногривый неожиданно заржал, словно почуяв недалеко кобылу. Конь Аязгула поддержал его. Юноша поднялся.
- Пора. Идем, не хочу бросать тень на тебя. Идем в стойбище. Пора.
Стук в дверь и тревожный голос матери, словно принесенные ветром издалека, рассеяли сон. Сима проворно вскочила с кровати и, подбежав к двери, потянула ее на себя. Дверь легко открылась.
- Мам, ты что? - Сима смотрела на мать сквозь пелену сна. Густеющий сумрак весенней степи еще плыл перед глазами, а в ушах сквозь свист ветра слышался голос Аязгула: "Тансылу…"
- Ты зачем дверь закрыла? - в глазах матери трепетал страх. - Стучу, стучу, а ты даже не отвечаешь.
- Я не закрывала дверь…
Валя прошла в комнату, беспокойно оглядывая ее. Все как всегда. Письменный стол у окна, стопка книг на нем, одна раскрыта. Видно, дочь читала ее… Кровать примята.
- Спала?
- Сморило что-то. И сон такой красивый приснился… - Сима улыбнулась.
- Опять степь, девочка?
- Да, мам, красивая девочка и парень с ней, и кони. Степь такая, как тогда, когда мы с папой ездили в Казахстан. Ковыль, сайгаки… Так красиво было. Сайгаки курлычат, как журавли. Хотелось бы еще увидеть и услышать. У них нос такой мягкий, длинный…
- Увидишь еще.
Валя снова оглядела комнату. Большая печка-контрамарка в углу темнела черным боком. На стене колыхались тени от веток айланта, верхушка которого качалась перед окном. Все это тревожило. Валя никак не могла забыть облако молочного цвета, скользнувшее за ними из подвала в тот памятный день, когда Симочка еще совсем маленькой девочкой оказалась в нем. С тех пор каждый следующий день вечером, именно в такой час, оно появлялось, то из-под шифоньера, то из-за печки. Сима пугалась, плакала, бормотала что-то словно в забытьи. Тогда Валя пошла в церковь, набрала святой воды, купила свечей и, читая молитвы, которые могла вспомнить, освятила всю квартиру.
Не сразу, но день ото дня появляясь все реже, "подвальный" призрак исчез. Валя решила, что помогли молитвы. Может быть, кто знает?! Но с тех пор дочери стали сниться красивые сны о девочке, живущей в степи.
- Скоро отец придет, идем стол накрывать, ужинать будем.
Валя ушла на кухню, откуда вкусно пахло жареным мясом, только что нарезанными огурцами, чесноком и укропом.
Сима сняла джинсы, не спеша стянула майку; накинув халатик, подошла к зеркалу. В отражении за своей спиной ей показался белый призрак. Он колыхался у письменно стола, словно посматривая в раскрытую книгу. Силуэт призрака дрожал от ветерка, легкими порывами влетающего в распахнутое настежь окно.
Сима обернулась. Но… ничего не увидела. Комнату наполняли вечерние сумерки, в такое время даже воздух становится особенным - волнующим, пробуждающим фантазии.
- Опять привиделось…
Застегнув халатик, Сима подошла к письменному столу. Закрыла монографию Колесниченко и только хотела положить книгу в стопку, как ее внимание привлекла брошюра, лежащая сверху. Название гласило: "Археологические памятники Казахстана". Сима взяла брошюру, повертела в руках, открыла на первой же попавшейся странице и увидела черно-белую фотографию кургана, часть которого была раскопана. Рядом с этой фотографией было еще несколько. Сима включила настольную лампу, присела на стул. На фото оказались находки, обнаруженные археологами в древнем захоронении и среди них золотые доспехи воина.
- Интересно… что это за курган? - Сима наклонилась над брошюрой, читая надписи мелким шрифтом под фотографиями: - Древнее захоронение кочевников, первое тысячелетие до нашей эры. "Золотой человек". Реконструкция одежды погребенного вождя. - Сима еще раз внимательно рассмотрела фотографии. Иллюстрация была плохого качества, детали не разглядеть, но эта находка заинтересовала девушку. - Надо почитать…
В коридоре хлопнула дверь, раздалось знакомое покашливание: отец пришел с работы. Мать позвала дочь.
- Иду, мама!
Сима закрыла брошюру; выключив лампу, окинула взглядом комнату, утонувшую во мраке, и, не заметив больше никаких призраков, вышла.
Глава 2. Тревожное эхо степи
Ночь в степи черная, густая. Пламя костров выхватывает лишь несколько юрт, большой дастархан между ними, силуэты коней, пасущихся вольно. По всему кочевью тянется аромат жареного мяса. Кумыс течет рекой. Захмелевший акын поет шутливые песни, его голос переливается со звуком бубна и время от времени заглушается похожим на ржание отрывистым, громким смехом мужчин и звонким - женщин.
Женщины племени Бурангула уже давно увели невесту в юрту жениха, расплели косы, сняв громоздкий головной убор, украшенный, кроме нитей жемчуга и коралла, звонкими колокольчиками, позвякивающими при каждом шаге. Из одежды на Тансылу осталась только рубаха из тонкой ткани, которую делают в далекой стране за горами. С песнями усадив Тансылу на кошму в центре юрты, разложив рядом мягкие подушки, пошитые из тонкой, гладкой кожи и набитые нежной шерстью овец, женщины покинули юрту. И сидит теперь Тансылу одна в этой празднично украшенной юрте, никому не нужная, всеми забытая, и ждет мужа. Через открытое отверстие наверху внутрь вползает ночь. Даже звезд, которыми богато небо степи, сегодня не видно. Нет, вот показалась одна - маленькая, но такая яркая… Тансылу нахмурилась. Если бы не свадьба, она сидела бы сейчас под звездным небом рядом с Аязгулом и слушала его рассказы. От этих мыслей что-то шелохнулось в маленьком сердечке, какое-то жалостливое чувство, от которого слезы навернулись на глаза.
Муж… Здоровый, с лоснящимися щеками батыр, который встретил ее у стойбища, который бегающими узкими глазками все норовил заглянуть ей в лицо, который сидел рядом с ней во главе дастархана, он совсем не похож на Аязгула - стройного, светлоглазого… Но что теперь? Она ждет мужа, как послушная жена, помня наказ матери, а он сидит там со своими дружками и ржет, как конь, над шутками акына! Тансылу встала, тряхнула длинными черными волосами, рассыпавшимися по спине. Тяжелое нагрудное украшение в виде прямоугольных пластин, звякнув, отразило неяркий свет, проникающий в юрту через полуприкрытый полог входа.
"Почему я должна сидеть здесь одна, тогда как все веселятся?" - подумала Тансылу.
Быстрыми руками она заплела косу, откинула ее назад, поискала взглядом халат: он, аккуратно расправленный, лежал на горке подушек. Надев его, Тансылу откинула полог и высунулась наружу. Но тут же отпрянула назад: мимо прошел незнакомый мужчина. И за дастарханом веселились такие же незнакомые люди…
Тансылу почувствовала себя совершенно чужой здесь: в чужом племени, в чужой юрте среди чужих людей. Не так она представляла себе замужество. Она видела себя госпожой, а оказалась пленницей. Ей стало страшно. В голове, как стук копыт, билась мысль: "Почему?". На смену ей пришла другая: "Что теперь делать?". И третья подсказала лишь одно решение: "Скакать!" Запрыгнуть на своего Черногривого и скакать без остановки, до тех пор, пока это ненавистное стойбище не исчезнет навсегда из ее жизни!
Тансылу заметалась по юрте, не зная, как выйти незамеченной. На глаза попался хурджун, в который мать заботливо уложила ее вещи. Девушка открыла его и, раскидав всю новую одежду, достала свою любимую рубаху и штаны, в которых ей было просторно, и в которых она легко взлетала на спину коня, разбежавшись и оттолкнувшись от земли.
Снаружи раздались голоса. К юрте приблизились несколько мужчин, балагуря и смеясь, напутствуя жениха не оплошать с молодой женой. Тансылу, прижав рубаху к груди, опустилась на подушки. Сердечко трепетало птицей. Все тело девушки напряглось, как натянутая тетива.
Голоса удалились, и в юрту ввалился Ульмас.
- Где тут моя женушка? - замурлыкал он. - Заждалась своего мужа?.. Е… - не увидев жены на приготовленном ложе, Ульмас остановился, вглядываясь в полумрак.
Луна, одним боком выкатившись в небо, заглянула в юрту. Дорожка лунного света добежала до Тансылу, осветив ее голые ноги.
- А, вот ты где! - обрадовался Ульмас. - Решила поиграть со мной!
Тансылу не успела даже привстать, как Ульмас одним прыжком оказался у ее ног, вцепившись в ступни жирными от мяса руками. Вскрикнув, Тансылу попыталась вырваться, но муж с силой подтянул ее к себе, навалился всем телом. Пластины украшения впились в грудь. Тансылу отворачивалась, едва не теряя сознание от дыхания Ульмаса, наполненного парами кислого кумыса и лука. Пытаясь сбросить с себя грузное потное тело, Тансылу вцепилась в халат Ульмаса, но муж крепко прижал ее, шаря по ногам, копошась так, словно хотел зарыться в землю.
Как ни сопротивлялась Тансылу, но ее сил не хватило, чтобы вырваться, и жгучая боль пронзила ее, как стрела, пробившая нежную плоть. А в ухо сопел муж, содрогаясь всем телом в такт своему дыханию. Тансылу вертелась ужом, пытаясь освободиться, но Ульмас ухватил ее за косу и так потянул вниз, под себя, что Тансылу застонала от боли, от ужаса и страха. Но пытка прекратилась так же внезапно, как и началась. Ульмас, урча от удовольствия, застыл на мгновение и обмяк, распластавшись прямо на Тансылу.
Столкнув с себя ненавистного мужа, она, наконец, выбралась из-под него и отползла в дальний конец юрты, туда, где на почетном месте среди красных и желтых лент, плетенных из шерсти, был повешен маленький лук со стрелой - символ богини Умай - хранительницы и помощницы женщин и детей.
Сжавшись в комок, Тансылу дрожала, ее дыхание сбивалось от приглушаемых рыданий. А Ульмас, довольный богатым пиром, обильной едой, хмельным кумысом, спал, бесстыдно раскинувшись посередине юрты. В сердце униженной девушки разгоралась злость. Понемногу Тансылу пришла в себя, утерла нос, кулаками смахнула с глаз остатки слез, прислушалась к звукам, доносящимся снаружи: голоса поутихли, но еще звучала песня акына, еще слышался смех…
Муж захрапел, как загнанный конь, и Тансылу приняла решение. Бесшумно передвигаясь по юрте, она достала из своего хурджуна короткий нож и, не колеблясь, вынула его из кожаных ножен. Подползла к Ульмасу, приподняла его подбородок, с брезгливостью ощутив под ладонью щетину бороды, и полоснула по горлу.
Ульмас только дернулся, даже не проснувшись, но Тансылу все же подхватила одну из подушек и, накрыв лицо врага, налегла на подушку всем телом. Время для Тансылу остановилось. Она ничего не слышала и не видела. Она только наслаждалась своей местью, зная наверняка, что больше никогда этот противный, мерзкий Ульмас не причинит ей боль. Но ощущение реальности вернулось далеким воем волка. Тансылу услышала призыв свободного властелина степи, решительно встала; скинув халат и окровавленную рубаху, оделась джигитом и, приподняв полог юрты, осторожно выползла наружу.
Ветер освежил лицо. Тансылу втянула в себя холодный ночной воздух степи и, замерев, прислушалась. Где-то рядом пасся ее Черногривый - ее верный друг и спаситель, самый близкий и надежный, не считая Аязгула… Аязгул! Если бы ты сейчас был рядом, Аязгул! Сердце Тансылу кричало от боли и обиды. Но Аязгул ушел, не простившись. Ушел в степь, оставив ее одну, и теперь вся надежда на Черногривого.
Из соседней юрты кто-то вышел. Тансылу распласталась на земле. Не шевелясь, поглядывая из под мехового ворса сползшей на глаза шапки, Тансылу разглядела мужчину. Он отошел в сторону, справил нужду и, даже не посмотрев по сторонам, вернулся в юрту. Тансылу перевела дух. Не тратя больше времени, она тенью метнулась в открытую степь, укрылась за холмиком, поросшем полынью и тихонько позвала: "Хох, хох, хох…" Прислушалась. Сзади раздалось знакомое ржанье. Тансылу обернулась. Прямо к ней, выбрасывая вперед спутанные передние ноги, бежал конь. Она ринулась навстречу. Порывисто обняла Черногривого за шею, сняла путы, шепнула: "Идем!" и, отбежав подальше, вскочила ему на спину и умчалась в степь.
Новый день в стойбище, как всегда, начался с пения птиц и звонких голосов женщин, хлопочущих по хозяйству. Пастухи выгоняли овец из загона, посвистывая и покрикивая на них, изредка слышался хлесткий звук камчи и ответное ржание недовольного коня. А по степи радующей сердце музыкой разносилось блеяние овец. Стадо Таргитая выросло на целую отару и сегодня пастухи уходили с ней на дальнее пастбище, туда, где трава еще не вытоптана сотнями ног, а ручей, наполняемый талыми водами, что вытекают из-под снежников в высоких горах, шумно бежит по долине.
Таргитай дождался, когда поднимут низ кошмы, укрывающей юрту. Вольный ветер влетел внутрь, освежив лицо и прогнав остатки дремоты. Жены уже не было рядом. В ее руках - большое хозяйство, и с самого раннего утра она, отдавая распоряжения, сама хлопотала у очага, раскладывала кошму на камнях для просушки, следила за дойкой кобылиц.