Генеалогия морали
Полемическое сочинение
Три рассмотрения, из которых состоит эта "Генеалогия", с точки зрения выражения, цели и искусства удивлять есть, быть может, самое зловещее, что до сих пор было написано. Дионис, как известно, - ещё и бог мрака. - Зачин здесь всякий раз должен вводить в заблуждение, - холодный, научный, даже ироничный, нарочито выпирающий, нарочито останавливающий на себе. Постепенно возрастает беспокойство; то и дело молнии; очень неприятные истины, оглашаемые издалека с глухим рокотом, - пока наконец не достигается tempo feroce, где всё несётся вперёд с чудовищным напряжением. В конце, всякий раз, среди поистине ужасных раскатов, становится видимой среди густых туч новая истина. - Истина первого рассмотрения есть психология христианства: рождение христианства из духа ресентимента, а не, как верилось людям, из "духа", - по своей сути встречное движение, великое восстание против господства аристократических ценностей. Второе рассмотрение даёт психологию совести: она не "голос Бога в человеке", как верилось людям, - она есть инстинкт жестокости, обращающийся вспять, внутрь, после того как он уже не может разрядиться вовне. Жестокость впервые освещается здесь как одно из самых старых оснований культуры, которое даже невозможно представить себе устранимым. Третье рассмотрение даёт ответ на вопрос, откуда берётся чудовищная власть аскетического идеала, идеала священника, при том, что это - идеал вредный par excellence, воля к гибели, идеал décadence. Ответ: не потому, что за спиною священников действует Бог, как обыкновенно думают, а faute de mieux - потому, что это был до сих пор единственный идеал, ибо он не имел конкурентов. "Ибо человек предпочитает хотеть Ничто, чем ничего не хотеть"... Прежде всего недоставало противоположного идеала - вплоть до Заратустры. - Меня поняли. Три решающие предварительные штудии психолога для переоценки всех ценностей. - Эта книга впервые содержит психологию священника.
Сумерки идолов
Как философствуют молотом
1
Это сочинение менее чем в 150 страниц, с интонациями ясными и судьбоносными, демон, который смеётся, - плод столь немногих дней, что я стесняюсь назвать их число, - является вообще исключением среди книг: нет ничего более богатого содержанием, более независимого, более опрокидывающего - более злого. Если хотят вкратце составить себе понятие о том, как до меня всё стояло вверх ногами, пусть начинают с этого сочинения. То, что называется идолом на титульном листе, есть попросту то, что называли до сих пор истиной. Сумерки идолов - по-немецки: старая истина подходит к концу...
2
Нет ни одной реальности, ни одной "идеальности", которая не была бы затронута в этом сочинении (- затронута: какой осторожный эвфемизм!..). Не только вечные идолы, но и самые молодые, следовательно, самые хилые. "Современные идеи", например. Порывы великого ветра дуют между деревьями, и всюду падают плоды - истины. В этом расточительность слишком богатой осени: спотыкаешься об истины, некоторые даже давишь насмерть - до того их много... Но в том, что остаётся в руках, уже нет ничего проблематичного - это уже решения. Только у меня в руках есть масштаб для "истин", теперь я могу решать. Как если бы во мне выросло второе сознание, как если бы "воля" зажгла во мне свет для себя над неверной тропой, по которой она до сих пор шла под откос...Неверная тропа - её называли путём к "истине"... Покончено со всяким "тёмным стремлением", именно добрый человек меньше всего смыслил в верном пути... И, говоря вполне серьёзно, никто до меня не знал настоящего пути, пути вверх: только с меня начинаются снова надежды, задачи, предписывающие пути культуры, - я их благостный вестник. Именно поэтому являюсь я роком. -
3
Непосредственно по окончании вышеназванного произведения и не теряя ни одного дня, взялся я за чудовищную задачу Переоценки, с таким независимо-гордым чувством, с которым ничто не может сравниться, каждую минуту сознавая своё бессмертие и высекая с уверенностью рока знак за знаком на медных скрижалях. Предисловие появилось 3 сентября 1888 года: когда утром, после написания его, я вышел на воздух, предо мною предстал самый прекрасный день, когда-либо виденный мною в Верхнем Энгадине - прозрачный, сверкающий красками, вмещающий в себя все контрасты и все нюансы между льдом и Югом. - Лишь 20 сентября покинул я Зильс-Марию, задержанный наводнениями и в конце концов оставшийся единственным гостем этого чудесного места, чьё имя одаряет бессмертием моя благодарность. После путешествия, полного инцидентов и даже опасности для жизни в полузатопленном Комо, до которого я добрался только глубокой ночью, 21-го днём я прибыл в Турин, моё зарекомендовавшее себя место, ставшее отныне моей резиденцией. Я снял ту же самую квартиру, которую занимал весною, на виа Карло Альберто 6, III-й этаж, напротив грандиозного палаццо Кариньяно, где родился Виктор Эммануил, с видом на пьяцца Карло Альберто и на раскинувшиеся дальше холмы. Не колеблясь и ни на мгновение не давая себя отвлечь, я вернулся к работе: оставалось написать лишь последнюю четверть произведения. 30 сентября - день великой победы; завершение "Переоценки"; отдых Бога на берегах По. В тот же день написал я ещё и предисловие к "Сумеркам идолов", корректура их печатных листов была моим отдыхом в сентябре. - Я никогда не переживал такой осени, я даже не думал, что что-нибудь подобное возможно на земле - Клод Лоррен, задуманный в бесконечность, каждый день, полный всё такого же неукротимого совершенства.
Случай "Вагнер"
Проблема музыканта
1
Чтобы быть справедливым к этому сочинению, надо страдать от судеб музыки как от открытой раны. Отчего страдаю я, страдая от судеб музыки? - Оттого, что музыка лишена своего миропросветляющего, утверждающего характера, - что она теперь музыка décadence и уже не свирель Диониса... Но если допустить, что кто-нибудь в такой же степени ощущает дело музыки своим собственным делом, историей собственных страданий, то он найдёт это сочинение снисходительным и чрезмерно мягким. Быть в таких случаях весёлым и заодно добродушно высмеивать самого себя - ridendo dicere severum там, где verum dicere оправдало бы любую суровость, - это сама гуманность. Кто бы собственно мог сомневаться в том, что я, будучи старым артиллеристом, способен выкатить против Вагнера моё тяжёлое орудие? - Всё, что в этом деле являлось решающим, я оставил при себе - я любил Вагнера. - Наконец, в суть моей задачи и в её маршрут входит и атака на утончённого "незнакомца", которого не легко разгадать другому - о, мне предстоит открыть ещё совсем иных "незнакомцев", чем какого-то Калиостро музыки, - и в ещё большей степени, конечно же, атака на становящуюся в духовном отношении всё более вялой и бедной инстинктами, всё более почтенной немецкую нацию, которая с завидным аппетитом продолжает питаться противоположностями и без расстройства пищеварения проглатывает "веру" заодно с научностью, "христианскую любовь" заодно с антисемитизмом, волю к власти (к "Рейху") заодно с évangile des humbles... Эта нехватка позиции среди противоположностей! Этот нейтралитет и "самоотверженность" желудка! Этот здравый смысл немецкого нёба, которое всему даёт равные права, - которое всё находит вкусным... Без всякого сомнения, немцы - идеалисты... Когда я в последний раз посещал Германию, то застал немецкий вкус за предоставлением равных прав Вагнеру и трубачу из Зэкингена; я сам собственной персоной был свидетелем того, как в Лейпциге в честь одного из самых настоящих и самых немецких музыкантов - немецких в старом смысле слова, а не в каком-нибудь там имперско-немецком, - мейстера Генриха Шютца, основывали ферейн Листа с целью поддержки и распространения извилистой церковной музыки... Без всякого сомнения, немцы - идеалисты...
2
Но здесь ничто не должно помешать мне стать грубым и высказать немцам парочку суровых истин: кто же ещё сделает это, если не я? - Я говорю об их разврате in historicis. Немецкие историки не только утратили широкий взгляд на ход, на ценности культуры, все они не только являются шутами политики (или церкви), но даже подвергают остракизму этот широкий взгляд. Надо прежде всего быть "немцем", "расой", тогда уже можно принимать решения о всех ценностях и не-ценностях in historicis - устанавливать их... "Немецкое" есть аргумент, "Deutschland, Deutschland über alles" есть принцип, германцы суть "нравственный миропорядок" в истории; по отношению к imperium Romanum - носители свободы, а по отношению к восемнадцатому столетию - реставраторы морали, "категорического императива"... Существует имперская немецкая историография, я боюсь, что существует даже антисемитская, - существует придворная историография, и господину фон Трейчке не стыдно... Недавно все немецкие газеты под видом "истины" обошло идиотское мнение in historicis, тезис, к счастью, усопшего эстетического шваба Фишера, с которым обязан-де согласиться всякий немец: "Ренессанс и Реформация вместе образуют одно целое - эстетическое возрождение и возрождение нравственное". - От таких тезисов моё терпение подходит к концу, и я испытываю немалое желание, я ощущаю это даже как обязанность - сказать наконец немцам, что у них уже лежит на совести. У них на совести все великие преступления против культуры, совершённые за четыре столетия!.. И всегда по одной причине: из-за их глубочайшей трусости перед реальностью, которая одновременно является трусостью перед истиной, из-за их, ставшей у них инстинктом, нечестности, из-за "идеализма"... Немцы лишили Европу жатвы, смысла последней великой эпохи, эпохи Ренессанса, в тот момент, когда высший порядок ценностей, когда благородные, жизнеутверждающие и ручающиеся за будущее ценности одержали победу в стане противоположных, упадочнических ценностей, - вплоть до самых инстинктов тех, кто в нём находился! Лютер, это проклятье в монашеском обличии, реанимировал церковь и, что в тысячу раз хуже, христианство - в тот момент, когда оно было побеждено... То самое христианство, это ставшее религией отрицание воли к жизни!.. Лютер, невозможный монах, не смогший им быть, который по причине этой своей "невозможности" напал на церковь и - следовательно! - реанимировал её... У католиков были бы основания устраивать празднества в честь Лютера, сочинять представления в честь Лютера... Лютер - и "нравственное возрождение"! К чёрту всю психологию! - Без сомнения, немцы - идеалисты. - Дважды, в то самое время, когда с колоссальной отвагой и самопреодолением был обретён правдивый, недвусмысленный, совершенно научный способ мышления, немцы умудрялись отыскать окольные пути к старому "идеалу", к примирению между истиной и "идеалом", в сущности - формулы на право отказа от науки, на право лжи. Лейбниц и Кант - это два величайших тормоза интеллектуальной честности Европы! - Наконец, когда на мосту между двумя столетиями décadence явился форс-мажор гения и воли, достаточно сильный, чтобы создать из Европы единство, политическое и экономическое единство в целях всемирного правления, немцы с их "войнами за свободу" лишили Европу смысла, чудесного смысла, заключённого в существовании Наполеона, - оттого-то всё наступившее, всё ныне существующее у них на совести: эта враждебнейшая культуре болезнь и колоссальная глупость под названием национализм, этот névrose nationale, которым больна Европа, это увековечение мелких государств Европы, мелкой политики. Они лишили Европу самого её смысла, её разума - они завели её в тупик. - Знает ли кто-нибудь, кроме меня, путь из этого тупика?.. Немалую задачу снова связать народы?..
3
И наконец, отчего бы не дать слова моему подозрению? Немцы и в моём случае опять испробуют всё, чтобы из грандиозной судьбы родить мышь. Они до сих пор компрометировали себя на мне, и я сомневаюсь, чтобы в будущем у них вышло что-нибудь лучше. - Ах, как хотелось бы мне оказаться здесь плохим пророком!.. Моими читателями и слушателями естественным образом уже сейчас являются русские, скандинавы и французы, - будет ли их всё больше? - Немцы вписали в историю познания только двусмысленные имена, они всегда производили только "бессознательных" фальшивомонетчиков (Фихте, Шеллинг, Шопенгауэр, Гегель, Шлейермахер заслуживают этого имени в той же мере, что и Кант и Лейбниц; все они только шляйермахеры): они никогда не дождутся чести, чтобы первый правдивый ум в истории мысли, ум, в котором истина вершит суд над чеканкой фальшивых монет, коей промышляли на протяжении четырёх тысячелетий, отождествлялся с немецким духом. "Немецкий дух" - это мой дурной воздух: мне трудно дышать в этой, ставшей инстинктом, нечистоплотности in psychologicis, которую выдаёт каждое слово, каждая мина немца. Они никогда не проходили через семнадцатый век сурового самоиспытания, как французы, - какой-нибудь Ларошфуко, какой-нибудь Декарт стократ превосходят правдивостью лучшего немца, - у них до сих пор не было психологов. Но психология - это почти масштаб для чистоплотности или нечистоплотности расы... А если нет даже чистоплотности, то какая тут может быть глубина? У немца, как у женщины, не добраться до основания, он не имеет его: вот и всё. Но при этом он даже и не плосок. - То, что в Германии называется "глубоким", есть как раз тот инстинкт нечистоплотности в отношении себя, о котором я сейчас говорю: не хотят в себе разобраться. Не вправе ли я пустить в оборот слово "немецкий" как международную монету для обозначения этой психологической испорченности? - В настоящий момент, например, немецкий кайзер называет своим "христианским долгом" освобождение рабов в Африке: среди нас, других европейцев, это называлось бы просто "немецким"... Создали ли немцы хоть одну книгу, в которой была бы глубина? У них нет даже понятия о том, что может быть глубокого в книге. Я знал учёных, которые считали глубоким Канта: при прусском дворе, я боюсь, глубоким считают господина фон Трейчке. Когда же я при случае хвалю Стендаля, как глубокого психолога, случается, что немецкие университетские профессора просят назвать его имя по буквам...
4